Все это напоминает какое-то театральное представление, но актеры в нем не знают своих ролей. Никто не управляет ими, они просто существуют в этом мире, который давно потерял смысл. Иногда я замечаю других пациентов, которые сгребают листву в большие кучи. Они выглядят так, словно делают что-то важное, как будто этот процесс может их спасти. Но что они могут спасти? Кучи листьев выглядят как уставшие осенние ангелы, прилегшие на газон, чтобы больше никогда не встать. Они медленно гниют, как все здесь.
Я смотрю на это из своей комнаты, чувствуя, как эта картина постепенно сливается с тем, что происходит внутри меня. Я не могу понять, кто из нас больше потерян – те, кто ходит по двору, или я, сидящая за окном и наблюдающая за ними.
Я часто мечтаю выйти под дождь. Не просто под моросящий, легкий, а под настоящий ливень, чтобы холодные капли хлестали по моим щекам, смывая все, что так глубоко въелось в мою кожу и душу. Как будто этот дождь мог бы смыть всю ту грязь, что накопилась внутри, очистить меня до основания, заставить снова почувствовать себя живой. Но здесь, в этих стенах, дождь – это только мечта. Поэтому я остаюсь в пустой душевой, стою под тонкой струей воды и закрываю глаза, представляя, что вместо воды на меня падают холодные, очищающие дождевые капли.
Я всегда захожу в душ последней. И всегда одна. Это не просто случайность или совпадение – это распоряжение моего лечащего врача. Он понял, что я не могу быть среди других, не могу видеть их обнаженные тела, не могу быть частью этого непрошеного зрелища. Когда я впервые вошла в душевую, увидела ряды кабинок без дверей и десяток раздетых людей разных возрастов, которые беззастенчиво пялились на меня, я почувствовала, что теряю контроль.
В тот момент мне казалось, что воздух вокруг сжался, стал тяжелым, как будто я получила удар под дых. Я не могла вдохнуть, не могла выдохнуть. Все эти тела, все эти взгляды были слишком. Казалось, что они пронизывают меня, разрывают на части своим безмолвным осуждением. Все внутри меня сжалось, как пружина, и я просто рухнула на кафельный мокрый пол.
Я слышала только свое дыхание, резкое, судорожное, и биение сердца, которое звучало как оглушительный набат. Оно било так громко, что мне казалось, будто его слышат все вокруг. В ушах стоял оглушительный гул, а сердце будто пыталось вырваться из груди, чтобы сбежать из этого кошмара. Я сжалась, прижала ладони к ушам, пытаясь заглушить этот звук, но это не помогло. Мне казалось, что я кричу, но вместо этого я только скулила, как побитая собака, умоляя всех вокруг не приближаться ко мне.
Я не помню, сколько времени прошло, пока меня тащили из душевой. Санитары волокли меня, как мешок, без жалости и без понимания. Я больше не видела их лиц – только ощущала холодный кафель под ногами и пустоту внутри. Меня снова поглотила тьма, и я не могла ни сопротивляться, ни бороться с этим. Все происходило, как в страшном сне, который повторялся снова и снова.
Когда я очнулась, мой лечащий врач уже сделал выводы. Он понял, что я не могу находиться в таких условиях, не могу находиться среди людей. Доктор предложил, чтобы я всегда принимала душ последней. И теперь каждый раз, заходя в душевую, я стараюсь убедить себя, что все будет иначе, что я смогу выдержать хотя бы несколько минут под струей воды. Но все равно это только ритуал. Вода стекает по моему телу, но она не очищает меня. Она не может смыть ту грязь, которая глубоко въелась в мою душу.
Я стою, закрыв глаза, и представляю, что на меня падает дождь – настоящий, холодный, сильный. Дождь, который мог бы забрать с собой весь этот груз, который я ношу внутри. Я стою, подняв лицо вверх, и представляю, как холодные капли разбиваются о мое лицо, смывая все, что меня разрушает. Но это только иллюзия. Я знаю, что ни дождь, ни вода не смогут сделать меня целой.
Мой врач был единственным человеком, который казался нормальным в этом месте, где все вокруг пропитано безумием. Он выделялся на фоне всего этого хаоса – высокий, широкоплечий, с обликом, словно сошедшим с древнерусских сказаний. Его светлые, почти желтоватые волосы и едва заметные брови делали его похожим на героя древности. Но была одна деталь, которая всегда вызывала у меня легкое недоумение: когда он говорил, его губы странно дергались, будто он пытался пережевать свои пышные усы. Это было нелепо и одновременно как-то успокаивающе. Даже его странности были предсказуемы и, в каком-то смысле, приятны.
Однажды он задал вопрос, который зацепил меня больше, чем я ожидала:
– Почему ты никогда не интересуешься, когда тебя выпишут?
Вопрос прозвучал неожиданно. Я подняла глаза на него, чувствуя, как мои мысли вихрем проносятся внутри, но снаружи сохраняла абсолютное спокойствие. Я знала, что многие пациенты задают этот вопрос – когда они смогут уйти, когда их "свобода" наступит. Но у меня никогда не было такого порыва. Я не стремилась к выписке. Мое место было здесь, в этих стенах. Как бы странно это ни звучало.
Я пожала плечами и ответила просто:
– Зачем? Здесь мой дом.
Он нахмурился, явно не ожидая такого ответа. Его глаза, спокойные и проницательные, словно искали что-то в моих словах, что-то скрытое, чего я сама не понимала.
– Некоторые считают это место тюрьмой, – сказал он, как бы проверяя мою реакцию.
Я на мгновение задумалась. Тюрьма? Возможно, для кого-то это действительно было место заключения. Для меня же это была скорее клетка, но клетка не из этих стен, а изнутри. Я не чувствовала разницы между тем, что находится снаружи, и тем, что внутри меня. Это было одно и то же.
– Моя тюрьма внутри, – сказала я, глядя прямо ему в глаза. – Не важно, что снаружи.
На мгновение в его взгляде появилось понимание. Он, казалось, уловил суть моих слов, но не пытался их оспорить или анализировать дальше. Он просто понял. И это было странно – впервые кто-то не пытался навязать мне свои интерпретации. В его глазах не было осуждения, только легкое принятие того, что для меня эта жизнь за решетками была нормой.
В тот момент я поняла, что он, вероятно, был единственным человеком, который действительно не смотрел на меня как на больную или сломанную. Он просто видел меня такой, какая я есть.
Октябрьский месяц стал последним, который я провела в этих болотно-зеленых стенах. Кажется, это был самый тоскливый, но в то же время тревожно-спокойный период. Вроде ничего нового не происходило, дни шли своим чередом, но я чувствовала, что что-то назревает. Что-то должно измениться, хотя я не знала, в какую сторону. И вот однажды это случилось.
– Собирайся, – прозвучал голос Борьки, и в меня полетел больничный стеганый бушлатик, тот самый, который я теперь воспринимала как часть своей формы.
– Что, даже не обнимешь на прощанье? – добавил он, шутливо ухмыляясь, словно прощался с давней подругой, а не с пациенткой, которая скоро покинет это место. В его голосе была обычная для него легкость, но сейчас она почему-то показалась мне неуместной.
– Меня выписывают? – спросила я, пытаясь понять, серьезен ли он или это очередная шутка.
– Ага, – ухмыльнулся он, подмигнув, как будто все это было шуткой. – Списывают. На органы.
Эти слова заставили меня застыть на месте. На секунду земля ушла из-под ног, и все вокруг закружилось, словно в водовороте. Я почувствовала, как теряю равновесие, и если бы Борька не подхватил меня, то я бы точно оказалась на полу.
– Ты чего? – мягко сказал он, удерживая меня за плечи. – Да пошутил я! Кому нужны твои больные потроха?
Он усмехнулся, но на его лице я уловила тень беспокойства. Может, в его шутке был и намек на правду, но в тот момент я уже не могла понять, где начинается реальность, а где – Борькины шутки.
– В клинику пластической хирургии поедешь, – продолжил он с прежней легкостью, словно все это было обычным делом.
– Зачем? – я смотрела на него с недоумением, но все еще не могла прийти в себя после его слов. «Списывают на органы» – эта фраза звенела в моей голове, как нечто зловещее.
– Ну как зачем? – продолжил Борька, с насмешкой разглядывая меня. – Вот есть, например, богатая тетка. Бабла немеряно, жизнь удалась, а нос, как у буратино или шнобель как у бегемота. Таким только детей пугать. А у тебя носик маленький, красивенький. Вот у тебя его и возьмут, а тебе ее старческий пересадят.
Он говорил это так серьезно, что я на мгновение задумалась, может, в этом и правда что-то есть. В голове медленно накатывал панический страх, но прежде чем он полностью овладел мной, Борька ловко сделал мне укол в плечо. Почти сразу по телу разлилось тепло, и страх начал отступать. Нос, так нос. Это не самое страшное, чего можно лишиться, успокаивала я себя, чувствуя, как сознание погружается в легкую дремоту под действием лекарства.
Мы вышли за глухие ворота больницы. Воздух снаружи был совсем другим – более живым, более холодным. Я не помнила, как давно не чувствовала свежего воздуха на своем лице. На секунду я остановилась, чтобы вдохнуть его полной грудью. Казалось, что мир за этими стенами был чужим, далеким. Словно я покидала привычную реальность и попадала в нечто совершенно другое.
– Так что, еще увидимся, – бросил Борька, отходя чуть в сторону. Он оттопырил свои большие красные уши, ухмыляясь, как всегда, с какой-то добродушной, но все же насмешкой.
Я смотрела на него, и в голове крутились странные мысли. Буду ли я еще здесь? Смогу ли уйти навсегда? Или я, как и все, кто когда-то покидал это место, рано или поздно вернусь?
Водитель темного автомобиля открыл дверь, а Борька, привычно подталкивая меня в спину, запихнул в машину и пристегнул ремнем безопасности. Я посмотрела на него с привычной усталостью, но ничего не сказала. Какой смысл? Момент, когда дверь захлопнулась, показался мне неожиданно символичным, словно это был не просто звук замков, а окончательная точка, закрывающая еще одну главу в моей жизни. Все это время я словно существовала между двумя мирами – больницей и остальной жизнью. Теперь один из них был заперт.
Как только замки клацнули, на меня накатило странное чувство. Воспоминания, будто пущенные пленкой старого кино, начали всплывать в голове – та поездка, которая могла стать последней, моменты, когда я балансировала на грани. На лбу выступил холодный пот, и я машинально прижалась к сиденью, стараясь успокоиться. Водитель молчал всю дорогу, не оборачиваясь ко мне, будто забыл о моем существовании. Он был просто частью этого мира, чужим и безразличным.
Я пыталась не обращать внимания на свое состояние, дышала глубже, смотрела на проплывающие за окном здания. Мой взгляд скользил по ним равнодушно, как по кадрам, которые не имели никакого значения. Я смотрела, но ничего не чувствовала. Страх медленно отползал куда-то на задний план, уступая место той пустоте, которую я так хорошо знала.