Это ведь тебе не анекдотический детектив Гоголя «Вий», где ты в первый же день знакомства забиваешь до смерти любовь всей своей жизни. Тем, что отвергаешь её. Её, показавшуюся тебе на момент отказа буквально избитой – в обоих смыслах. Старухой. «Старушка дряхлая моя», – смеялся над ним, после публикации «Вия», Пушкин. Хлопая Гоголя по плечу. Как своего старого друга. И потом ещё три дня о ней исступлённо вспоминаешь, сожалея о случившемся. Оправдывая её и прихорашивая. Бальзамином. Умоляя в церкви своей души этого Господа твоего сердца на коленях тебя простить. Отрезая себя «святым кругом» своего абсолютного ей поклонения и безусловной преданности ото всех других. Вспоминая о том, как она, на самом-то деле, была прекрасна! Его хладная Панночка. Что так страдала, не в силах вынести твоего отказа. Что буквально умерла. Для тебя.
И – ПРОСТО УЖАСНА! Убивая тебя каждый раз, когда вы снова встречаетесь. Своими взглядами. Когда ты уже не в силах даже поднять на неё, от стыда и раскаяния, свой невероятно тяжелый, как у Вия, взгляд.
Или – когда ты смотришь на неё во все глаза, но ни она, ни её знакомые тебя уже в упор не видят!
Столь отвлечённо преподнеся нам в своём рассказе «Вий» всю самую суть любви и сексуальных отношений в облака своих метафор, что этого так никто и не смог постигнуть. Как ни старался. Как Гоголь. Полностью отказавшийся от любви и рассматривавший её уже не иначе, как самое прекрасное… Искушение. Полное скрытых в ней подспудных стопудовых, как шаги грозного Вия, ужасов. И прочих несусветных мерзких сексуальных фантазий, буквально разрывающих в конце этого рассказа его главного героя. Павшего замертво перед ней ниц! Когда она его так и не смогла простить. И – увидев это – умерла вместе с ним. От разрыва сердца! Как Ромео и Джульетта.
Силён, силён был, бродяга, по полям осмысления себя и других! Особенно – тем, что, подводя итоги сего опуса, невероятным усилием воли раскрыл нам в конце своего рассказа глаза, поднял наши отяжелевшие от догматов веки на то, что буквально каждая женщина на сексуальном (в рассказе: киевском) рынке, предлагающая нам свои щедрые дары, «не иначе, как ведьма!» И нужно постоянно плевать ей на хвост и креститься, пока он у ней полностью не отвалится, став для тебя и других Василисой-премудрой.
Какой бы «коробчёнкой»6 (машиной) она ни обладала. Или же «ледяной избушкой»7 съемной квартиры. Как Афродита.
В реальности же с ними приходится повозиться. Гораздо дольше, чем тебе хотелось бы. Ведь в Дельфах изначально не было трамваев. Да и масло было уже не то. Что раньше. А самому превратить эту Панночку (Фетиду) в хладную… О, нет, что вы, только не это. Ганеша ведь у нас ангел, он органически (масляно) не может творить насилие. Это тут же превратило бы его в некрофила. А значит ни вариант Булгакова, ни вариант Гоголя его не устраивал. Изначально.
То есть – ещё в начале её беременности. Когда Фетида ещё лежала у него под большим вопросом.
Стояла, простите, оговорился, безусловно стояла! И ещё как! Мгновенно выпрямляя его знак вопроса в знак восклицания. В самых неожиданных местах. Отметая все её глупые вопросы. Ведь то, что она тогда перед ним столь отчаянно притворялась, делая вид, что безумно его любит, заставляло её не менее безумно любить его в постели. И не только в ней. Покорно соглашаясь уже на все предлагаемые ей безумства. Одно за другим. Не решаясь заронить в нём даже зерно сомнения. В грязь его жутких фантазий. Превращая его секс с ней в «Рэкс-пэкс-фэкс!» – в по-королевски сказочное заклинание. Которым он и превращал Фетиду у неё же в душе в Пастушку. Невольно внушая ей отвращение к той Потаскушке, в которую Дионис, откровенно распоясавшись, каждый вечер буквально заставлял её тогда для него превращаться. На подмостках её же игры. То и дело сползая у него с колен перед ним на колени и долго-долго отрабатывая свой метафизический кусок хлеба. Как бы ей этого ни хотелось. Жутко стесняясь делать это в туалетной комнате у кого-либо в гостях. Или – на балконе. Делая вид, что они просто вышли восхититься видом, полюбоваться звёздами и покурить. Кожаную сигару. Замирая не столько от наслаждения, сколько от холода. Но боясь хотя бы даже этим себя выдать. Обрекая себя на освоение искусства лжи. Что ей и это безумно нравится. Как и любой актрисе. Чтобы получить от этого откровенно наглого режиссера столь безумно нравившуюся ей тогда роль – его Жены.
Или всё же – Любовницы? Ведь она, всё же, продолжала в это играть даже после того, как он стал склонять её на аборт. Только ли – по привычке? Или надеясь на продолжение банкета? Во время которого Дионис захмелеет от её Любовницы и передумает передумывать. Значит, скорее всего – Жены. Хотя и Любовницей быть ей тогда безумно нравилось. Что греха таить?
И теперь лишь сидела на заднем сидении в «Линкольне» Афродиты и кусала губы от того, что просто физически не могла пока что продолжать играть в этом ослепительном сериале. Из-за того, что столько усилий вложила в то чтобы получить от него роль Жены. На которой она откровенно продолжала висеть у него на крючке в спазме веры в свою игру. Но теперь, из-за беременности, её уже просто физически тошнило, заставляя её выплёвывать Крючок. Буквально вырывая Жену вместе с этим мягким банановым комом у неё из глотки. И видя теперь, как он медленно и мучительно для неё ускользает от Жены к Афродите. Всё сильнее сдавливая комом обиды в горле роль «Жены» в кавычки. Заговаривая о нравственности. Ведь она ни понаслышке, так сказать, как никто другой, знала какой шикарной Афродита могла быть любовницей. Для неё. В монастыре Кармелиток. Без всяких, там, кавычек. Нравственности. И теперь не могла даже вынести мысли о том, что и для него – тоже. Хотя ещё в начале их знакомства уже готова была на всё ради своей подруги. Даже – поделить с ней Ганешу в тесном междусобойчике. Ведь если в высших сферах общения с Сирингой междусобойчики своей избранницы Ганеша непроизвольно именовал не иначе, как светские рауты, то междусобойчики Фетиды и Афродиты он не менее непроизвольно именовал, как оргии. Лишь поражаясь их не менее тонкой душевной организацией. Без всяких сокращений.
Даже тогда, ещё вначале его знакомства с Фетидой, когда её младший на пол года кузен Ганимед, разоткровенничавшись по пьяни, совершенно искренне и с огоньком в глазах и промежности, признался Ганеше в том, что Фетида до отсидки, как бы между делом, пригласила того в пентхаус Афродиты. Где те напоили и впервые вовлекли его своей тонкой задушевной организацией куража в свои долгие брачные игры. До самого утра. Идя с Ганешей от своего старшего на пару лет кузена. Который, сообразив «на троих» пару бутылок водки, чистосердечно и признался Ганеше в том, что Фетида пока что не может иметь детей:
– Именно из-за того, что Фетида сама, уверяю тебя, – божился её старший брат Титан, – меня напоила и соблазнила! А потом вынуждена была – матерью – делать аборт.
И его жена Европа сидела рядом с ним и во всём ему поддакивала:
– Не могла же Фетида жениться на своём брате? Пусть, двоюродном. Это вам не какая-нибудь, там, Франция времён Людовика. Или – Англия. Времён Кромвеля. Теперь, извиняюсь, так не принято-с. Тем более что они и не смогли бы этого сделать, даже если бы и захотели. Получить на это согласие от своих шумных – по этому поводу – родственников! Ведь они оба были тогда ещё столь же глупы и наивны, как Ромео и Джульетта. И не менее печальны по поводу произошедшего. Что, как и в пьесе, привело их обоих к смерти. Их потенциального ребёнка.
Но её старший кузен был отнюдь не Шекспир и не смог столь же витиевато, как классик, маскировать аборт под смерть обоих. Показавший нам то, чего оба они за это заслуживают – после посещения салона бабки-повитухи. Здесь: местной клиники.
И Фетида периодически вовлекала своего более младшего и более лояльно настроенного кузена, который был её одногодкой, как и других, более старших его по званию зевак, которых даже не приходилось звать, в свои долгие брачные игры камышовых енотовидных собак. С Афродитой.
– Этой породистой сучкой! – усмехался Ганимед. – А тем более – зевать со скуки. Или – выть на луну! Не в силах больше сдерживаться от напряжения в полнолуние их страстей.
Наблюдая, как они вначале целуются друг с дружкой, желая как можно глубже «завести» того, кого они завели к себе в квартиру. Поужинали, выпили, усадили на кресло и попросили немного подождать. Посмотреть видеоклипы. Пока они, под музыку, без него расслабятся.
– Ведь тебе к нам нельзя! – улыбалась Афродита.
– Тем более – со своей сестрой! – смотрела Фетида строго. – Ты будешь сегодня паинькой? Снова опускали полупрозрачный красный балдахин и начинали, с усмешками, делать вид, что открыто наслаждались друг другом. Без оглядки на возбуждение их невольного зрителя. Который искоса пожирал глазами этот оживающий у него на глазах видеоклип. Пока этот шалопай не выдерживал… паузу и не набрасывался на них. Сам.
– Собака!
Насилуя их обеих. По очереди. За счастьем!
– Каков подлец?! Ты опять? Паскудник! Иди сюда, я тебя накажу! Где твой ремень?
И пока Ганимед, подрагивая от возбуждения, насиловал Афродиту, Фетида его слегка за это наказывала. По голой заднице!
А затем, не выдержав этого унижения, он мстил своей обидчице! Покусывая её от возбуждения. Несмотря на то, что это была его двоюродная сестра. Мстил и мстил. Изо всех сил!
А когда это животное, не сдержавшись, начинало кусаться, набрасывали ему ремень на шею, оттягивали пасть этого бешеного уже пса, стягивали ремнём руки и привязывали к батарее. Раз он такой несдержанный. Зализывая друг другу, в шутку, свои раны. У него на глазах. Пока он бился на полу в истерике, желая продолжить. «Пытку».
Пока кто-нибудь из них ни жалел его, подходил к нему, ласково целовал и утешал. Своим телом. Искренне ему сочувствуя.
– В конце концов, он ведь тоже человек?
– Уже, – усмехалась Афродита. Которая видела во всех мужчинах исключительно кобелей.
Но не освобождая рук. Кабы снова чего не вышло. Из этого животного.
И таким образом игрались с ним, время от времени, не один месяц. Медовый. Слаще, чем нектар! Обеспечивая его исключительно светлыми воспоминаниями.
И Ганеша, в ответ на это, делился с ним своим подвалом бессознательного, рассказывая о сердечных подвигах Диониса.
– Чтобы потом, забыв обо всём, снова напроситься к Афродите в гости. От нечего делать.
Ведь меня всё никак не брали в армию, и я, если честно, не знал, чем себя занять. А дома сидеть так скучно! Уверяя их, что за пару недель всё-всё уже понял. И теперь – Хороший. По-настоящему! И буду паинькой. Клянусь!
Чтобы вечером с удивлением убедиться в том, что он – Плохой! Хуже некуда!
– Сволочь!
И понести за это заслуженное наказание. У чугунной батареи отопления. Наслаждаясь тем, как одна из них затем его утешала. Исполненная сочувствия и совершенно искренней любви. На глазах у другой.
Которая, не выдержав, присоединялась к ней. И любила его ещё дольше.
Но уже через час столь домашнего рая они обе снова забывали о нём. И уходили покурить на кухню. Оставляя, от обиды, биться в истерике в углу. До изнеможения.
Наблюдая сквозь балдахин за тем, что происходит. Без него! Недостойного их внимания. На коленях умоляя их его простить. Чтобы одна из них снова прониклась к нему жалостью и… Так до утра.
– Ровно до тех пор, пока их обеих ни посадили, – вздыхал Ганимед, – самым печальным образом. Этого добившись. Но теперь-то она набралась ума-разума! – уверял Ганешу её младший кузен, по дороге к дому Фетиды. Вспоминая вслух свои сексуальные игры, в поющей от этого душе подпевая старшему. И переводя «крик души» Титана на язык своего понимания происходящих в ней процессов. – Так что всё у ней, теперь, в голове нормально! – уверял он. Сам себя. – Можешь смело заводить с ней отношения. Особенно, после… Монастыря Карамелек, – чему-то улыбался Ганимед, хмыкнув. – Оставив за его высоким порогом исключительно высоких взаимоотношений в облака интерес ко всем, кроме тебя! Так что у тебя теперь есть все шансы сломать для себя эту плотину плоти и бурной крови!
– Плотину?
– Слыхал мою песню «Плотина»? Я посвятил её Фетиде! Приходи во Дворец Зевса в субботу на концерт!
И Фетида теперь буквально разрывалась перед Ганешей надвое. Точнее даже – натрое. Осваивая на своём горьком опыте триалектику природы. Не понимая уже, какая роль для неё дороже: роль Жены; Подруги, способной поделиться с лучшей своей подругой тем, что она имеет, точнее – не имеет пока что из-за беременности; или же всё таки – Любовницы? Понимая, что на эту роль она уже чисто физически не тянет. Ни для него (пробовала, стало тут же больно – за бесцельно прожитые годы), ни тем более – для неё. Которая после монастыря в «куницу» с ней больше так и не соглашалась играть. Заставляя уже откровенно ненавидеть и своего ребёнка и Афродиту, которая постоянно на это материнство Фетиду вдохновляла и подбадривала, говоря ей, что Дионис вот-вот передумает и согласится стать отцом.
Хотя, кто его знает, чем они там, в его отсутствие (при самой сути их телесного существа), себя вдохновляли. Пока он был в рейсе. И тем более – подбадривали? Вплетая эти узоры страсти в свои интриги. Приглашая Пелея вместо Ганимеда в свои игры.
Хотя, Ганеша и теперь любил людей. Даже после того, как во многих из них разочаровался. Любил, но ещё не настолько сильно, как доктор Джекил, чтобы вечерами душить их – за это – в своих объятиях. Наблюдая за проявлениями своего Диониса. Которого тот, точно также отделяя от себя свой рептильный ум, называл не иначе как «мистер Хайд». И по утрам, с ухмылкой, царапал у себя в блокноте жуткие заметки, переросшие затем в его не менее жуткий (жутко понравившийся всем) роман.8
Тем более что Фетида была на сносях. И с ней просто физически делать это было просто жутко неудобно. Ни то что – психологически. Просто, жутко. Переставая уже стоять для него на повестке дня на четвереньках, а тем более вечера – на коленях. Из-за тошноты. Даже не умоляя его простить её. И этим хоть как-то возбудить к себе его интерес. Как исповедника. Заставляя его точно также, как и в начале их отношений, наслаждаться её карамельной исповедью. Невольно превращая и Диониса уже в безвольный знак вопроса. Бессильный разрешить с ней периодически возникающие ситуации, порождавшие тогда скорее массу неудобных – в штанах – вопросов, чем ответы на этот один – иногда неожиданно большой – вопрос!
Торчащий, как восклицательный знак, в конце каждого из предложений Афродиты. Каждое из которых он откровенно читал, между строк, в её сияющих от счастья глазах, как предложение разделить с ней ложе. С ней и только с ней! Вовеки вечные. Сливаясь в одном непрекращающемся экстазе самых трепетных и едва уловимых (Фетидой) касаний, касавшихся их обнаженных навстречу друг другу сердец в порыве страсти. Словно шквал огня и урагана сметающем все их былые обиды и сомнения.
О, предвкушение! Ты мощнее самой сильной страсти, вошедшей в зенит экзистенциальных переживаний. Ударяя в голову сильнее любого солнечного удара и начисто лишая сознания. В основном – мужчину. Тем более, в машине. Ведь для этих целей пришлось бы найти более благодарный, чем Фетида, и наиболее подходящий для этого материал. Как любил называть людей Странник Стругацких9 перед тем, как начинал их резать своим холодным к тому, кто сейчас перед ним лежал, скальпелем и стругать. Стругая и стругая с перерывами на обед и опять стругая у себя в закрытой лаборатории «Хрустальный Лебедь» на их основе маленьких Прогрессоров. Но получая вместо этого каких-то совершенно гадких утят. Перелетавших затем в другие книги данных авторов. В более тёплые края их Полудня. Страсти.
И Ганеша уже начинал рассматривать Афродиту, как вариант этой жуткой социальной фантасмагории. Без оглядки на Фетиду. В зеркало заднего вида у Афродиты в машине. Начиная бессознательно прорабатывать у себя в голове вариант будущего сценария этой новой для себя книги «Искушение Ганеши» о его внеземной любви на необитаемом острове его сердца среди всех этих жутких треволнений и существ, одним только представлением об этом вознося и себя и её до невиданных им ранее густых, от чувств, небес. Небеса которого были точно также недоступны для Афродиты, как и небеса Странника – пытливому взгляду местных выродков. Не стоит забывать, что Афродита была гораздо умнее других и от этого не менее мучилась. От непроизвольного излучения его башни (которую Дионис лишь задумчиво потирал) в те моменты, когда сидел с ней рядом и непроизвольно запускал от её рассказов излучатель своих страстей на всю катушку! Заставляя её сжимать зубы от того, как ей, не будь сейчас рядом Фетиды, возможно, было бы с ним прямо здесь и сейчас невозможно хорошо! Чуть ли не кончая.
С ней, как Гоголь. От восторга и предвкушения. Каждый вечер забивая её до смерти прямо по лицу после очередного вознесения с этой Панночкой. У себя в воображении.
Своей низшей сущностью. Ну, не руками же? Обжигая её воображение. Своими польщёчинами!
Как Хома. Своим Хомячком. Слегка, так, переусердствовал. Наслаждаясь Панночкой за обе щёки.
Ну, не мог же Гоголь тогда всё это именно так и описать? Столь же красочно и подробно. Тогда его просто не поняли бы. Даже – Пушкин. Который своими бесконечными похождениями «на лево» (называя всё это загадочным словом «Лукоморье») своего друга Гоголя, даже и не мечтавшего о свадьбе, на всё это только и вдохновляя-ля-ля-л. Маскировать под обычную литературу тех лет все свои сексуальные безумия.
Но теперь – можно. Наконец-то вырваться на свободу! Не даром же его идеалом Всегда была Хладная (Изольда Изо льда). Тогда – Панночка. И Афродита, наивно отвергая вечерами у себя в ларьке его кандидатуру, так и подмывала его основания невероятно космической для неё империи превратить её в русалку для своих бурных за-водных игр в тихой заводи его любви. Подымая своими «странными» на него взглядами со дна его души всю грязь его сексуальных фантазий.
Хайда, который Всегда желал её и только её!
За это ухайдокать.
И бабушка Блаватская, как старая и опытная некрофилка, и сама вызывавшая духов с того света на сеансах спиритизма, лишь подтвердила потом его догадки о том, что секс – есть верная смерь для духа. И убивала их вечерами одного за другим. Одного за другим.
Что и заставит его в дальнейшем жестоко мстить и мстить Афродите, утопая в её страстях. Причем, не раз. И не два. А пока полностью ею не пресытится. Осушив до дна чашу её бассейна. Даже уже и после, чисто из чувства мести, заставляя уже самого себя и её и себя буквально насиловать. Валяясь в грязи на дне её телесных фантазий. Наряду с другими земноводными. Которых она заводьила за нос просто посидеть и послушать музыку. Даже не пытаясь заглянуть за шторку её распахнутого сердца. Распаханного их при-стальными штыками взглядов. Заставляя их обнажать штыки и идти в штыковую со всеми своими сомнениями у себя в душе. Что принимала за туманные пре-красные миражи её размытые очертания.
И жестоко наказывать очередного наглеца! В очереди за счастьем.
Но ведь месть, как и мысль, должны подаваться уже холодными. Хладными. Поэтому…
Он проснулся. Джекилом. Бр-р-р… Ганешей. От поллюции, охладившей его пыл в стынь.