Он приходил от Деза и отвечал на истерику Фетиды:
– Ты должна была стать моим ангелом, моей ближайшей помощницей, – заламывал он руки, отчаянно взывая. Давая ей последний (в её жизни) шанс стать Прекрасной. – Ведь если я даже тебя не смогу наставить на путь истинный, то кто мне поверит? Кто меня послушает и пойдёт за мной? Моя миссия будет обречена на провал! И я, так же как и Творец, так и не стану для людей их светлым богом. И они снова меня распнут. Но уже – на перекрестье разочарования и равнодушия. А это гораздо хуже.
Ведь если на роль дамы из высшего общества Фетида никак не могла претендовать в силу своей досадной некрасивости и низкого социального положения в подвал её бессознательного образа жизни, то на роль чопорной миссионерки – как нельзя кстати. Поэтому как только одному из хирургов, Херкле, удалось вернуть ему духовное зрение, восстановив один его глаз – Аполлона, а другой хирург, Дэз, кромсая его буквально по живому без всякой анестезии, произвёл на нём столь же блестящую операцию и восстановил в нём мирское зрение – Диониса, Ганеша откинул пенсне Азазелло, вооружился театральным биноклем и снова стал блестящим женихом на выданье, дистанцируясь от грубой реальности. Который только и искал в свой абсолютно новый бинокль Абсолютного Величия блестящую партию. Склоняя Фетиду на все лады отправится с ним в далёкие для неё просторы святаго духа. И пытался хоть как-то обучить её говорить на своём языке.
Ведь как только Фетида, послушав родственников, от него сбежала и где-то там скиталась по ларькам в поисках наследства, из-за пожара у него в душе сгорел без остатка замок его литературного величия, который устроила в приступе охватившей её с новой силой ревности его невротичная невеста Сиринга, он полностью лишился духовного и частично даже мирского зрения. И как слепец, бродил по выжженным полям своего бессознательного, непроизвольно подражая королю Лиру. Осваивая его лиру со всеми её струнами отчаяния, безумия и внезапных, как вспышка молнии, пронзающих душу озарений. Отвергнув Прозерпину.
И теперь внезапно увидела, каким он стал вновь не менее изумительно Прекрасным. Как и всё тот же бог Дионисий, с которым она впервые встретилась на приёме у Пандоры. Сражаясь с ним после этого на шпагах словесных дуэлей и долго выясняя, кто из них кого кинет. Выставив в качестве рефери свою прабабку. Ведь он от нечего делать в рейсе заставлял себя работать обеими руками ровно до тех пор, пока не сумел работать левой рукой столь же искусно, как и правой. Для активации и синхронизации обоих полушарий. Чтобы стать реально всемогущим. А не только лишь на бумаге. Которая в любой момент может стать для других туалетной. Как он и сам подчас это про-изводил, отрывая от висевшей на крючке в туалете книги листы, прочитывал их в раздавшееся время и тут же с отвращением к стилю автора применял их по назначению.
И теперь бессознательно жаждала вновь вернуть его любовь, которую она испытывала – на прочность – к нему, пока он был её и только её жалким калекой с перебитыми крыльями после битвы с Сирингой, и зализывала тогда его раны, а он – её. Наивно думая, что они просто любят друг друга оральным сексом.
Или хотя бы – оживить его привязанность к ней. Вновь привязав его к себе незримыми, но ощутимо толстыми тросами связующего их вместе многострадального прошлого. Которые она столь легкомысленно обрубила своей изменой ему с Пелеем. А затем ещё и полностью вырвала с корнем тот самый кнехт, на который она и набрасывала гашу связующего их общего прошлого после возвращения к ней из летнего рейса. Тем, что забеременела. Не от него. И он тут же это понял. И так страдал от этого в зимнем рейсе. То и дело вспоминая глаза Шарлотты и тут же выворачивая в себе всё то, что ещё хоть как-то могло их вместе связывать. Вращая от неё обоими винтами. Обоих полушарий. Чтобы не покончить с собой от унижения.
Так что теперь все её попытки вновь накинуть на него очередное своё лассо, шантажируя его возможными алиментами и прочими осложнениями в случае их внезапного разрыва приводили лишь к тому, что никто у него на борту уже не подхватывал её выброску и та безвольно скатывалась обратно, громыхая тяжелым оплетённым мячиком её посыла по – ставшей за пол года в рейсе железной – палубе в разделявшее их уже холодное море. Охлаждая её лжеапостольский пыл.
Ибо ни один член экипажа его ладьи лада уже не сочувствовал этой бандерше и тут же рубил с плеча саблями логики все её веревки с крюками вопросов, которыми она один за другим кидала ему в душу, желая хоть за что-то существенное его зацепить, вновь притянуть к себе жалостью, сочувствием или же страхом и боязнью осложнений. И наконец-то уже пойти на абордаж! Всех в нём поизнасиловать, ограбить и продать в рабство. А самых бойких – взять к себе, в свою пиратскую команду. Корабль его Бытия взорвать остатками его же пороха в глубоких трюмах глубочайшего Аполлона. Заронив в него детонатор сомнения. В его способности понять её до самой глубины души.
Или – поджечь бикфордов шнур его сочувствия. Который постепенно и выжгет его же изнутри.
Но что теперь могла сделать её жалкая каперская каравелла рядом с его трехпалубным фрегатом? Лишь получить от него очередное веское ядро его меткого возражения! Ведь недаром же он писал ещё в юности, бессознательно готовясь к подобного рода сражениям с бесподобными нимфами и нереальными нереидами наповал:
«Из раскалённых ртов слов ядра полновесные
Летят, дробя гнилые черепа!
Внутриутробным вирусом сосёт тоска.
И острых чувств гремят компрессоры!»
Пока вся эта жалкая битва ему окончательно не надоест и он не пустит её ко дну социальности единым выстрелом всех пушек со всех трёх палуб: Аполлона, Ганеши и беспощадного Диониса! И во имя отца, сына и святаго духа снимет шляпу с остро отточенным пером литературного таланта. Поставит запятую (ведь смерти нет, а значит, ты не можешь ставить точку! Именно поэтому убивать бессмысленно) и торжественно перекрестится, наблюдая с мостика, как недо битая лоханка её недо-быта медленно пойдёт ко дну – всепоглощающей их тёмной (от безобразия населяющих подобно мятежному океану приматов) социальности.