Над Хоролом рассеивался утренний туман. Жёлтый слепящий глаза диск солнца пробивался через густую пелену, яркие копья-лучи прорезали своими остриями непрочную белесую дымку. Ясно стал виден левый берег реки – низкий, обрамлённый нестройной цепочкой крутых холмов, что высились у самого окоёма.
Вдоль холмов неторопливо разъезжали вереницы степных всадников – вражеская сторóжа. На равнине, перед холмами раскинулся лагерь кипчаков – всюду сверкали на солнце наконечники копий, доносились громкие гортанные крики. Посреди лагеря стояли огромные шатры на столбах, возле них виднелись тьмочисленные обозы, телеги, сюда же согнаны были стада овец, кони, двугорбые великаны-верблюды.
Ближе, у песчаного берега, с диким свистом проносились конные разъезды. Толпы степняков собирались у кизячных костров, пили кумыс, жевали сырое или слегка поджаренное мясо.
– Велика сила поганых, – раздумчиво вымолвил воевода Иван.
Всеволод, в волнении кусая сухие, пыльные губы, молча кивнул.
– Княже! Гонец! Белым платом машет! – крикнул, останавливая коня, Хомуня.
Всеволод порывисто обернулся. У излуки через реку плыл, ухватив коня за повод, молодой воин. В шуйце он держал сулицу[131], на которую был наколот светлый клочок материи.
– В вежу! – коротко бросил Всеволод и, круто поворотив ретивого белоснежного скакуна, понёсся к своему шатру. Спешившись, передал поводья челядинцу, крикнул рослым гридням: – Гонца пропустить!
Следом за князем в шатёр-вежу проследовали Иван, Ратибор, Никифор и Хомуня. Сев на кошмы, они примолкли в томительном, тягостном ожидании.
«Половцы» – это слово уже срывалось с уст переяславских дружинников. Так, с чьей-то лёгкой руки, назвали они этот неведомый ранее степной народ[132].
«Воистину, – подумал Всеволод, – метко сказано. Живут дико, в поле, хлеб не растят, умершим знатным воинам ставят на курганах каменные бабы – этакие страшные, уродливые, огромные». О них рассказали любознательному князю торопящиеся в Переяславль встречные купцы, которые под защитой крепостных стен мыслили сохранить свои товары.
Войлочный полог шатра колыхнулся, и внутрь не вошёл, а прямо-таки ввалился кипчак в мокрой одежде.
Увидев облачённого в кольчатую бронь князя, он поклонился ему в пояс.
– Садись! – сказал по-печенежски Всеволод.
Степняк, оскалив в улыбке крупные жёлтые зубы, тотчас уселся на кошмы, скрестив под собой ноги.
– Здравствуй, каназ! – молвил он так же по-печенежски. – Моё имя – Искал. Я – солтан[133], глава орды. Хан Болуш, главный в нашем племени, послал меня к тебе. Он сказал: «Хочу жить с Русью в мире». Зовёт тебя на пир. Ждёт, когда солнце…
Он указал перстом вверх.
– В полдень, – догадался Всеволод.
– Да. – Искал кивнул, неприятно, сдавленно рассмеявшись.
Вообще, во всех движениях и в поведении ханского посла проглядывали плохо скрываемые злоба, жестокость и пренебрежение.
– Ты, воевода! Ты, боярин! Ты, храбрый воин! – указал он на Ивана, Никифора и Хомуню. – Вы тоже приглашены. Я сказал!
Он неожиданно резко вскочил. Гридень у порога схватился за саблю и со скрежетом вырвал её из ножен.
– Ой, нехорошо, каназ! – снова рассмеялся Искал, обращаясь к Всеволоду (гридня он словно бы и не замечал). – Взять меня хочешь? Выкуп хочешь? Искал богатый, да?!
– Никто тебя не задержит. Иди. Передай хану, мы подумаем над его словами. – Всеволод знаком приказал гридню вложить саблю обратно в ножны.
Искал, недовольно щуря свои узкие, как щелки, огненные глаза, молча вышел из шатра. Вскоре до ушей Всеволода донеслись конский топот и плеск воды.
– Что будем делать? – спросил князь, хмуро озирая притихших соратников.
– Может, заманить хотят, убить… – начал было неуверенно Никифор, но осёкся и пожал плечами.
– Сила у их великая, княже. Нам с ими не сладить, – раздумчиво, оглаживая десницей бороду, изрёк Иван. – Ехать надоть, княже. Думаю, убить тя али полонить не посмеют. Болуш, видать, тож мира ищет. Иначе б не звал. А вот сему зверю хищному… – Он указал в сторону полога. – Не приведи Господь в лапы угодить. Да токмо не он, похоже, у их верховодит.
Всеволод долго молчал, собираясь с мыслями. Сердце бешено колотилось, всё тело била нервная дрожь, думалось: а вдруг перебьют их там, в половецком стане. Вылетят ханские нукеры с саблями и… поминай, как звали. А если не поехать… Тогда уж точно розмирье. Можно погубить бесславно и себя, и всю свою рать. Да ещё смеяться будут, упрекать, назовут трусом. Нет, если он хочет стать воистину великим, то должен… должен превозмочь страх, дрожь, должен ехать творить мир.
– Воевода Иван прав. Надо ехать, – вымолвил он наконец. – Ты, Ратибор, оставайся здесь. Рать держи наготове. Если к ночи не вернёмся, отходи к Воиню.
…Кони вспенили водную гладь. Шли по знакомому броду, медленно, напряжённо всматриваясь вдаль. Сильно припекало яркое полуденное солнце. У половецких шатров было заметно какое-то движение, встречь им с гиканьем и свистом полетел небольшой отряд всадников.
– Оружье наготове держите! – приказал гридням воевода Иван. – Неровен час, биться придёт.
Всеволод по-прежнему испытывал в теле дрожь. Лицо его окрасил густой багрянец волнения.
«О, Господи! Прости и помилуй меня!» – беззвучно шептал он слова молитвы, возводя очи горе.
Кони миновали переправу, ко Всеволоду и его спутникам подъехали знатные кипчаки в богатых одеждах из восточной фофудии[134], в шелках, некоторые – даже в платьях ромейского покроя, украшенных самоцветами и золотым узорочьем. Ноги их облегали широкие шаровары и высокие кожаные сапоги. В воздухе стоял неприятный тошнотворный запах навоза, конского пота, продымленных овчин и квашеного молока.
Гостей ввели в огромный шатёр на столбах и усадили на мягкие кошмы. Свирепого вида усатые нукеры с непроницаемыми бесстрастными лицами застыли у входа и стен. Впрочем, острые взгляды некоторых из них ясно показывали, что они не прочь перехватить горло кому угодно.
«Вот сейчас набросятся и изрубят нас, как капусту», – подумал Всеволод, с опаской озираясь по сторонам.
Посреди шатра горел очаг. Два полуголых раба жарили на вертеле баранью тушу. Аромат готовящихся яств растекался по шатру, но есть не хотелось совсем. Наоборот, казалось Всеволоду, он и куска не проглотит, подавится.
Красивая чернявая служанка с кошачьими движениями, вся светясь очаровательной улыбкой, поднесла им кумыс в чашах.
– Пей, каназ. И ты, боярин, пей.
Это говорил приземистый толстый половец, круглолицый, кустобородый, с короткими кривыми ножками. До Всеволода не сразу дошло, что это и есть Болуш. Хан казался смешным и безобидным, и ему стало даже стыдно: разве такого можно бояться? Как мог он вообще испугаться?! Хорошо ещё, не подал виду, не показал страха ни своим, ни этим вот, грязным дикарям!
И уже подумалось о бессмысленности опасений. В самом деле, зачем поганым убивать их? Придут другие князья, бояре, воины на место Всеволода, Никифора, Хомуни. Русь велика. И всё пойдёт сызнова – битвы, миры, переговоры.
Стали пить кумыс, кислый и хмельной, от него закружилась голова.
Болуш хлопнул в ладоши. Принесли тушу верблюжонка, зажаренного на молоке. Мясо показалось приятным на вкус, но Всеволод заставил себя есть через силу: всё ещё подрагивали руки, он сгорал от нетерпения. Когда же хан начнёт говорить о том, ради чего они, собственно, и прибыли сюда?
За верблюжонком подали барана, потом опять пили кумыс. Всеволод с едва скрываемым омерзением смотрел, как приближённые Болуша, солтаны и беки[135], грязными пальцами таскали в рот жирные куски мяса и поглощали их с громким чавканьем и хищным урчанием. Сок и жир текли по их бородам, по рукам с золотыми и серебряными браслетами, капали на шаровары.
«Варвары! Дикари! – с ненавистью думал молодой князь. – И как они все одинаково грубы и грязны!»
Ожидание становилось невыносимым. Всеволод уже совсем было впал в отчаяние, но вот Болуш, отрыгнув, неожиданно спросил:
– Велика ваша земля?
Всеволод, зная язык печенегов, с трудом, но понял смысл сказанного. К удивлению многих половцев, он ответил без толмача:
– Велика, хан. Туда… – Он указал жестом на полночь. – Дней пути больше, чем пальцев на руках и ногах. Много больше.
– Сильное у тебя войско, каназ, – не спеша, потягивая кумыс, сказал Болуш. – А много у тебя городов, крепостей?
– Много, хан. Я их не считал. – Всеволод впервые за время их разговора улыбнулся.
Хан взглянул на сидевшего слева от себя странного старика с бубном в руках, в звериной шкуре и высоком войлочном колпаке, наклонился к нему и что-то горячо зашептал на ухо.
«Колдун! Шаман! – пронеслось в голове Всеволода. – О, Боже! Спаси и сохрани!»
Шаман молча кивал, затем повернулся к хану лицом и громко возгласил:
– Да будет так, о великий и могучий!
– Каназ! – подняв десницу, торжественно произнёс Болуш. – Я не хочу воевать с тобой… Мы пришли сюда… Здесь хорошие пастбища… Зимовья. Мы жили в далёкой стране на восходе солнца, но туда пришёл песок… Мы, кипчаки, ушли от него. Мы будем пасти овец, коней, вы, урусы – делать хлеб. Я – в степи, ты – в своих городах. Кимак, принеси вино. Ромейское, доброе вино. Им скрепим мы нашу дружбу, каназ.
Слуга в войлочном халате поднёс Всеволоду и хану большие чаши, в которых искрилось тёмное красное вино.
«Отраву мог подсыпать!» – в страхе подумал Всеволод, но улыбнулся хану, ничем не выдав своих подозрений.
– По сердцу мне сказанное тобой, – промолвил он. – Вижу, ты великий воитель и великий глава своего племени. Только мудрый человек говорит такие слова. Он – бальзам для моего сердца.
Они чокнулись, расплескивая вино. Всеволод с опаской взглянул на ногти Болуша, чистые и ухоженные. Под ногтем мог быть яд – вот так часто греческие вельможи отравляют своих врагов. Тихонько опустят в чашу горошинку из-под ногтя, и через день-другой, а иногда через седьмицу[136] «друг и союзник» корчится в агонии.
Но у половца как будто яда не было.
На душе у молодого князя понемногу полегчало.
…Вечером, в сумерках, шли обратно по броду. Воевода Иван негромко говорил:
– Не верую в роту[137] половца. Но ведаю одно: боится он нас. Пото[138] и лебезит. А ещё – торки ему мешают. Равно как и нам. Так, верно, княже?
– Думаю, ты прав, – глухо отозвался Всеволод.
Всю ночь до рассвета он беспокойно ворочался на кошмах и не мог уснуть. Ему всё казалось, что к веже его крадутся кочевники, сжимая в руках острые кривые ножи. Он вскакивал, выходил из шатра, вдыхал полной грудью холодный степной воздух. Но всё было спокойно. Мерно нёс свои воды Хорол, журчала вода, мирно горели костры в лагере, мерцали в выси звёзды, белел Млечный Путь.
…Наутро на левом берегу Хорола не было ни одного кипчака. Лишь остатки костров, дымящаяся зола, вытоптанная трава да кучи навоза говорили о том, что ещё вчера здесь хозяйничали дикие орды.
Всеволод понемногу успокоился. Кажется, на первый раз ему сопутствовала удача. И сам невредим, и дружина цела, и пешцы. Он улыбался, с упоением взирая на ярко-голубой купол неба. Высоко-высоко над землёй распростёр крылья степной ястреб. За реку, на полдень нёсся он, улетая прочь от Русской земли, истаивая в необъятной дали, вскоре превратился в крохотную точку, а затем и исчез за расплывчатым, подёрнутым дымкой окоёмом.