Ранней осенью Всеволод и Мария отправляли своё чадо в Киев. Семилетний княжич, казалось, был вовсе не рад предстоящей встрече со стольным городом. Последние дни он ходил как в воду опущенный, с грустью взирая на рубленый княжеский дворец, на строительные леса, которые поставили зодчие, возводящие храм Святого Андрея и дивную каменную баню, на высокие земляные валы, на пристань-кораблище под крутым склоном горы, при впадении Альты в Трубеж. Навсегда врежется ему в память детство и милый сердцу родной Переяславль.
Мать была в тягости, со дня на день в семье князя Всеволода ожидалось прибавление. Наконец, под утро накануне отъезда в Киев Владимира разбудили крики, стук шагов, громкие голоса холопок.
Отец, обеспокоенный, нахмурившийся, со свечой в деснице стоял возле дверей бабинца. Горячий воск обжигал кожу, но князь как будто не замечал этого, не чувствовал боли. Задумчиво и отрешённо он уставился на медную ручку плотно закрытой двери.
– С доченькою тя, княже! – крикнула просунувшая в дверь голову разбитная розовощёкая холопка. – Сей же часец вынесем на погляд!
Владимир протиснулся вперёд челяди и увидел на руках одной из материных служанок маленький белый шевелящийся свёрток.
Странно было осознавать, что у него теперь есть сестра, такая крохотная.
Князь Всеволод жестом подозвал сына и, взяв младенца, показал Владимиру сморщенное в плаче розовое личико.
– Сестра у тебя, Анна, – глухо промолвил он ровным бесстрастным голосом и поспешно сунул ребёнка обратно в руки княгининых служанок.
…Уже перед самым выездом Владимира подвели к матери, лежащей в своём покое на широкой постели. Как всегда, каменно-неприступная, Мария равнодушно перекрестила сына и, приподнявшись, сухо поцеловала его в лоб. Принялась строжить и наставлять:
– Будешь жить в хоромах у стрыя[161] своего, Изяслава. Смотри, не опозорь меня, помни, что мать твоя – дочь базилевса. С братьями и сёстрами не ссорься, но и себя в обиду не давай.
– Матушка, а ты вставать, ходить скоро сможешь? – опустив очи долу, смущённо спросил Владимир.
– Скоро, – с холодной усмешкой отмолвила Мария. – Ты ступай.
Княжич поспешил во двор, где ждал его осёдланный вороной актаз. Смахнув невесть от чего выступившие на глазах слёзы, он лихо вскочил на коня, ласково потрепал его по холке и пустил рысью. Следом за юным княжичем во главе небольшого отряда дружинников тронулся на своём белоснежном могучем скакуне воевода Иван.
Они проехали через широкие Епископские ворота, проскакали вдоль пристани, миновали иудейское кладбище, тянущееся по обе стороны широкого шляха, оставили позади шумные и тесные пригородные слободы, огороженные дубовым тыном.
– Далеко ль до Киева? – спросил Владимир воеводу, едва они выехали за город.
Иван Жирославич усмехнулся, прикинул в уме и охотно ответил:
– Вёрст семьдесят будет. Что, княжич, не терпится? Не торопись, успеешь Киевом налюбоваться. Лучше на дорогу смотри, по сторонам глянь. Лепота экая кругом!
Владимир с любопытством завертел головой.
Дорога шла по низкому песчаному берегу Днепра. Дул слабый ветерок, и до ушей доносился негромкий плеск волн. У воды шуршали густые камыши, а вдали, на середине реки, темнели маленькие островки-выспы. Весной, во время разлива рек, они бывают затоплены, но к лету, когда схлынут вешние талые воды, словно бы высыпают, выплывают из глубин. Иные выспы покрываются травой, растут на них деревца ивы, кустарник – такие острова укрепляются, им уже не страшно затопление, в половодье река их отекает, потому зовут их в народе отоками.
Оторвав взгляд от искрящейся днепровской глади, Владимир посмотрел в другую сторону. Справа от дороги простирался зелёной стеной густой лес. Среди могучих сосен изредка проглядывала седина кудрявых красавиц-берёз, ярким багрянцем полыхали листья тонких осин, чернели скрюченные разлапистые ветви дубов.
Няньки рассказывали Владимиру, что в таких лесах встречаются злые колдуны-волхвы, а в чащах на ветвях деревьев сидят прекрасноликие русалки. Сладкими речами заманивают они к себе и губят путников, забывших Бога и предавшихся греховным заблуждениям.
С жадностью слушая слова старших, Владимир для своих лет знал уже многое: например, что ложатся на зиму в спячку медведи, что улетают в тёплые края птицы, известно юному княжичу и то, что Днепр впадает в необъятное море, называемое по-русски Чёрмным, а по-гречески – Понтом Эвксинским, а за морем тем стоит град Константинополь, откуда родом его мать, княгиня Мария.
– Дорога сия, – говорил Иван Жирославич, – проторена в незапамятные времена. Ходил по ей на печенегов ещё прадед твой, князь Владимир Святославич. У Переяславля разбил он тогда лютую орду, побил неисчислимую рать, добыл земле Русской славу. А было се – чтоб не соврать – лет эдак семьдесят тому. Я не учён, ты, Владимир, после сам прочтёшь. А ещё ранее, лет за сто, верно, будет, как пращур твой, князь Игорь, водил по сему пути рать свою, крепко бился он тогда с теми же проклятыми печенегами. Так что вельми знаменита сия дорога, ведай, княжич…
За разговорами скоротали время, как-то незаметно добрались до переправы у Триполья, затем поехали по правому берегу мимо богатых княжеских сёл. Вскоре впереди замаячили хорошо знакомые Ивану и большинству дружинников киевские горы…
– Глянь, княжич, влево, – указал Иван. – Видишь три горы. Ближняя к нам речётся Киселёвкой, иначе Фроловской, на ей в старину град Кия стоял. Чёл про Кия, Щека и Хорива?
– Чёл, воевода.
– Тако вот. Вторая гора – Щековица, третья же – Хоревица. Книжники учёные зовут её Иорданскими высотами, простолюдины же нарекли Лысой Горой. На ей раньше капище поганское стояло. Возле Киселёвки – зришь гору ещё? Се – Гора, а на Горе той – град Владимира, прадеда твово, а в ём церковь Десятинная. Такожде на Горе – град Ярослава, деда твово. Собор Софии в сем граде, а окрест града Ярославлева – стены высокие с башнями и воротами. Главные ворота, медью обитые – Златые, наподобье Царьградских, на их – церковь надвратная. Иные же ворота в детинце рекутся. – Воевода стал загибать пальцы, перечисляя названия. – Лядские, Жидовские, Михайловские, Подольские, Софийские. Всего шесть врат. По правую руку глянь топерь. Се – Подол, тыном огороженный, тамо простой люд живёт – купцы, ремественники разноличные. Посреди Подола – торг, подле торга – две божницы вельми дивные – Турова и Михайлова…
Княжич с неослабным вниманием слушал слова воеводы. Когда же въехали они в детинец и оказались у собора Святой Софии, юный Владимир аж застыл в изумлении.
Что чувствует человек, когда впервые прикасается к прекрасному, неведомому ему ранее творению человеческих рук?
С замиранием сердца и едва скрываемым восхищением смотрел Владимир на золотые кресты и крытые свинцом купола собора Софии, которые величественно возвышались на голубом фоне чисто вымытого неба. И раньше слышал он от отца и воеводы о неписанной красе главного храма Руси, но увиденное превзошло все ожидания юного княжича. Выложенный из кирпича, скреплённого розовой цемянкой, собор поражал яркими красками, какой-то особой нарядностью, завораживал, была в его многоглавии, в высоких апсидах[162] и толстых мощных барабанах[163], наряду с величием, некая плавность, непринуждённость, лёгкость; он, будто хрупкий и невесомый, стелился, растекался по земле.
– Вот оно – творенье зодчих! – воскликнул воевода Иван.
И его, привыкшего ко многому и повидавшего в жизни всякого, восхищало это великолепное строение. Каждый раз, как случалось бывать Ивану в Киеве, он неизменно останавливался у врат собора, запрокидывал вверх голову, смотрел и никак не мог насмотреться и надивиться неповторимой, даже сказочной, его красотой.
Не только София – весь стольный град поразил Владимира своей пышностью, многолюдьем, оживленьем, необычными для Переяславля. Внизу, на Подоле, неподалёку от пристани, где шёл торг, у княжича аж зазвенело в ушах от многоголосого шума.
Привлекла взор юного отрока и Десятинная церковь, построенная ещё при Владимире Святославиче. Этот каменный храм, хоть и не блистал так, как София, но тоже был по-своему красив. Верхов же на Десятинной было столько, что Владимир, как ни пытался, не мог разглядеть и сосчитать все – глаза ему слепили яркие солнечные лучи, отражающиеся от свинцовых глав и золотых крестов.
Вызвали восхищение Владимира и просторные княжеские хоромы. На двух строгих высоких башнях, пристроенных к двухъярусному каменному дворцу, реяли голубые стяги с крылатыми архангелами. Стены дворца и башен украшала затейливая резьба. Владимир с любопытством разглядывал сказочных зверей и птиц. Вот размахивает крыльями Алконост – птица радости и счастья, а рядом зловеще чистит клювом перья мрачный Сирин – птица печали и скорби. Чуть повыше княжич увидел большого медведя, который, стоя на задних лапах, жадно пил из бочки мёд. Здесь же искусно вырезаны были туры, волки, соболя и другая живность, а наверху, под самой крышей, красовался родовой княжеский герб – сокол с широко распростёртыми крыльями.
…Сведав о приезде Владимира, в тереме засуетилась челядь. Навстречу им на крыльцо выбежал высокий и полный человек в аксамитовой ромейской хламиде[164]. Круглое оплывшее жиром и лоснящееся от пота лицо его озаряла ласковая улыбка.
«Стрый», – понял Владимир, окинув незнакомца пристальным взглядом.
– Ну здрав будь, сыновец[165]! – обнял его Изяслав. – Ишь, вырос-то как. И не признать тя. Совсем малым тя зрел. На отца похож становишься. Ты вот что, ты давай-ка покуда отдохни с дороги. Ступай, сопровожу тя в покои.
Взяв племянника за руку, великий князь потащил его за собой в хоромы, приговаривая:
– Отца твово, Всеволода, паче прочих люблю я за ум, за норов его. Ну вот, тут и жить будешь, – указал он на просторную светлицу с окнами в сад. – Велю тотчас челяди рухлядишку[166] твою, бельё принести.
Шедший следом воевода Иван шепнул что-то Изяславу на ухо. Великий князь насторожился, нахмурился и, вмиг забыв про племянника, вышел вместе с воеводой из покоя. Владимир остался в светлице один.
Княжич осмотрелся, выглянул в окно. Роскошный княжеский сад, утопающий в зелени, окружён был забором, за которым виднелась широкая пыльная дорога. По ней взад-вперёд сновали всадники и телеги, гружённые спелыми грушами, яблоками, сливами.
В саду росли высокие яблони, на ветвях которых заманчиво блестели налитые соком красные и жёлтые плоды.
Владимир выбежал на крыльцо, юркнул через калитку в сад и ловко вскарабкался на одно из деревьев. Сочные, сладкие яблоки быстро утолили его голод.
– Эй, что ты там делаешь?! – раздался вдруг снизу тонкий голосок.
Под деревом стояли две маленькие девочки в нарядных голубых платьицах. Одна из них, рыженькая и белотелая, на вид была лет двенадцати-тринадцати, а другая, та, что говорила, златоволосая, со смешным вздёрнутым носиком, казалась ровесницей Владимиру.
– А ну, слезай оттудова. – Золотоволосая девочка погрозила ему кулачком. – Вот я пожалуюсь дяде, что ты яблоки рвёшь и сад разоряешь.
Владимир нехотя спустился с дерева. Девочка подошла к нему и примирительно спросила:
– Ты, стало быть, и есть Мономах?
Владимир смутился.
– Никакой я не Мономах, а Владимиром меня звать, – ответил он недовольно.
– А у нас все тебя Мономахом кличут, – сказала девочка и, высунув язык, подразнила его: – Мономах, Мономах!
– Чего дразнишься? Ну, Мономах, так Мономах. Мать моя в самом деле из рода Мономахов. Мономах, значит, Единоборец по-гречески. Что в том смешного? – Владимир удивлённо пожал плечами.
Девочка звонко рассмеялась.
– Ты-то кто такова будешь? – спросил он.
– Вышеслава я, сестра твоя двухродная, – ответила златоволосая.
– А сия – подружка твоя, что ль? – Владимир кивнул на рыженькую, которая за время их недолгого разговора покуда не промолвила ни слова.
– Что ты, какая подружка? – Вышеслава снова засмеялась. – Се мачеха моя. Одой её кличут. И по-нашему она ни слова не ведает, по-латыни токмо да по-немецки говорит. А мать, княгиня Килликия, у нас давно померла, мы ещё совсем маленькими тогда были. А ныне отец наш, князь Святослав, привёл в терем Оду и сказал мне и братьям: «Се топерича – мать ваша». Отец в немцах из монастыря её забрал. Мать родная, графиня Ида, когда овдовела, туда её упрятала, сама же вдругорядь[167] замуж вышла. Вот и пожалел батюшка наш сиротинушку. Потом послал отец нас с Одой в Киев, в школу при Иринином монастыре. С той поры тако вот и живём.
– И она нашу молвь совсем не разумеет? – Владимир подошёл к Оде.
Вся в драгоценных шелках, как и положено княгине, Ода искоса посмотрела на Владимира, облачённого в грубый дорожный вотол из валяного сукна, потом вдруг ткнула в него пальчиком с розовым ноготком и выговорила, растягивая по слогам:
– Вла-ди-мир. Мо-но-мах.
– Умница! – Вышеслава радостно захлопала в ладоши. – Видишь, Мономах, она уже и по-русски баить учится.
– Да, целое имя выучила, – с издёвкой заметил Владимир.
Вышеслава обиделась за Оду и в негодовании топнула ножкой.
– Не смейся. Сам-то, верно, ни единого языка не выучил. – Она недовольно поджала губки.
Ода, стараясь держаться важно, ежеминутно надменно вскидывала вверх рыженькую головку. Ещё бы, она ведь княгиня, у неё уже и муж есть, а эти – неизвестно кто, всего лишь дети малые.
– Ты не обижай нас, Владимир, – сказала Вышеслава. – Вот княжие сыновья всё норовят нас за косы оттаскать. А мы чем ответить им можем? Они большие, мы – маленькие.
Она шмыгнула носиком, словно пытаясь заплакать. Видя, что Владимир уделяет ей мало внимания, а всё больше смотрит на хорошенькую, нарядную, как куколка, Оду, Вышеслава снова принялась дразнить его:
– Мономах! Мономах!
Ода, хоть и была княгиней, и следовало бы ей вести себя более прилично, не преминула больно ущипнуть Владимира и ткнуть его в бок. Девочки расхохотались и побежали по дорожке. Владимир бросился было за ними, но, передумав, махнул рукой.
Пускай себе бегут. Все они, девчонки, глупые. Ужели полагают, что прозвище «Мономах» обидно ему? Нет, он, Владимир, гордится своим высоким происхождением. Что ему до их насмешек, он выше всего этого, его дед – сам ромейский император, полубог!
Неторопливо побрёл Владимир по дорожке сада, грызя сочное красное яблоко. Навстречу ему из-за дерева вышел вдруг высокий темноволосый мальчик лет десяти, в белой свите тонкого сукна, немного расширенных у колен портах синего цвета и коротких выступках[168]. Волосы его, прямые и длинные, были перехвачены золотистой ленточкой.
– Ты кто такой? – В чёрных, как перезрелые сливы, глазах отрока промелькнуло любопытство. – А, ты Владимир, да?!
По тонким устам мальчика пробежала улыбка – то ли насмешливая, то ли полная какого-то скрытого пренебрежения.
– Да, я Владимир, сын князя Всеволода.
– И царевны ромейской, – добавил незнакомец. – Да, высокородная у тебя мать. У меня прабабка, бают, тоже ромейка была. Да я о ней почти ничего и ведать не ведаю. Живу тут с братьями и с матерью, Гертрудой. Та ещё ведьма, скажу!
Владимира покоробили такие слова мальчика о родной матери.
– А как тебя звать? – спросил сын Всеволода.
– Крестили Михаилом, а родовое имя имею – Святополк. В честь князя Великой Моравии назван. А отец мой – Изяслав, киевский князь. Да ты, верно, его уж видал.
– Сколько тебе лет? – полюбопытствовал Владимир.
Чем-то притягивал его к себе этот немного насмешливый, немного высокомерный отрок.
– Одиннадцатое лето небо копчу. На три года тя старше. Чудной ты, Владимир. – Святополк внезапно рассмеялся.
– Что смеёшься? – Владимир недовольно нахмурил чело. Ему не нравилось, что Святополк намного выше его, и, говоря, ему приходится смотреть снизу вверх. – Девчонки тут бегали. Обзывали всяко. Ещё ты топерь.
– Девчонки? А, Вышеслава с Одою! Вот что, Владимир. Давай их возле терема подстережём да сливами гнилыми закидаем. Пошли. – Святополк потянул Владимира за рукав вотола.
Они побежали, подбирая под деревьями сливы и мелкие камешки, достигли угла терема и прижались спинами к каменной стене.
– Тише, – шепнул Святополк. – Тамо они. Давай кидай, а я с другой стороны зайду.
Он подтолкнул Владимира вперёд.
Вышеслава и Ода качались на качелях возле настежь раскрытого слюдяного окна. Владимир выскочил из-за угла и с размаху метнул сливу прямо в голубое платьице Оды.
– Я вот покажу вам, как щипаться, дурочки! – крикнул он.
Девочки завизжали и бросились к крыльцу, но там уже подстерегал их Святополк с новой порцией гнилых слив. Платья девочек вмиг были перепачканы. Ода громко, навзрыд расплакалась. Вышеслава, хоть и была помладше, не растерялась, а схватила попавшуюся под руку сухую хворостину и принялась колошматить ею Святополка, в конце концов вынудив его спасаться постыдным бегством.
– Ладно тебе! Хватит, довольно! – крикнул ей Святополк, отбежав.
– Вот как задам те, лиходей! – погрозила ему Вышеслава кулачком. – Не получишь ты пояса мово, не получишь! – Она вдруг отстегнула от платьица наборный серебряный пояс и с заливистым смехом потрясла им.
Святополк с тоской вздохнул.
– Да полно тебе сердиться! Давай, я те – ленту, ты мне – пояс. Не скупись, у вас ведь с Одою таких много. Попросишь отца, он те ещё купит.
– А вот и не дам. Не надоть было кидаться! М-м! – Вышеслава высунула язык и подразнила Святополка. – Скупой! Скупой и жадный еси, волче-Святополче!
Она хохотала и прыгала от удовольствия.
На Владимира, стоявшего в нерешительности, они не обращали внимания. Ода, закрыв руками измазанное сливами лицо, продолжала громко выть. На крыльцо выбежала дородная женщина в чёрном платье и повойнике[169], злыми глазами окинула обоих княжичей, схватила за руку плачущую Оду и поспешно увела её. Спустя несколько мгновений с шумом распахнулись ставни окна на верхнем ярусе терема.
– А ну-ка, княжичи, ступайте сюда! – раздался строгий голос воеводы Ивана.
Владимир и Святополк неохотно поднялись в хоромы.
Посреди широкой горницы рядом с воеводой Иваном стоял худой сердитый человек, весь в чёрном, с розгами в руках.
– За что княгиню Святославлеву обидели? – вопросил Иван. – Сорóм.
– Воевода, не вели бить, – дрожащим голосом пробормотал Владимир.
– А что ж, гладить вас по головке, что ль, за этакие делишки?!
– Они… Девчонки сии. Обзывались всяко. – Владимир виновато понурил голову.
– Обзывались, а вы что?! Тож мне, воины! – Иван презрительно сплюнул. – С девками дерётесь. Какие ж вы мужи ратные будете, коль девица, и та вас одолевает! Ну-ка, Моймир, всыпь им как следует! Разумней в иной раз будут.
– Ох, воевода! – злобно осклабился Святополк, нехотя спуская порты.
…Владимир, стиснув зубы, лежал на лавке и корчился от боли.
А в самом деле, думалось ему, чего ввязался он в эту ненужную затею с гнилыми сливами? Ну что уж такого обидного сказали ему эти девчонки? Подумаешь, ущипнули, подразнили, да ещё так неумело. Нехорошо сложился первый его день в Киеве! Не успел приехать, а уже напакостил тут. Прав Иван: соромно!
– Ну, отведали розог! Вставайте! – велел воевода. – Ступайте топерича, просите прощенья. Живо!
Ухватив обоих отроков за шиворот, Иван потащил их в бабинец и втолкнул в просторную светлицу.
Вышеслава и Ода сидели уже в чистых платьицах, строгие и надменные.
– Простите нас, – чуть не шёпотом, сглатывая слёзы, выдавил из себя Владимир.
– А ну, громче! – прикрикнул на него Иван.
– Может, яко поп, епитимью[170] наложишь? – злобно скривившись, с издёвкой спросил Святополк.
– Ах, ты ещё и зубоскалишь тут! – Иван треснул его ладонью по затылку. – Сызнова розог захотел?!
Вышеслава, не выдержав, прыснула со смеху.
– Не будем мы боле, – угрюмо буркнул Святополк.
– То-то же! Ну а вы, девицы-красавицы, как, простите удальцов наших?
Вышеслава уже каталась, визжа от смеха, по широкой тахте, глядя на насупленные, виноватые лица двоюродных братьев.
Ода, более спокойная, с бледным опухшим от слёз лицом, поднялась и с трудом выговорила по-русски:
– Мы простчаем.
– Ну, тогда ступайте, молодцы, прощены вы. Девы красные зла на вас не держат. А отцам и матерям вашим. – Иван лукаво подмигнул. – О том не скажем. Но чтоб в другой-от раз тако не смели!
Он погрозил отрокам здоровенным кулаком…
– Умный человек – воевода. Умный и справедливый, – говорил Владимир Святополку, когда они шли по широкому гульбищу.
Святополк вдруг снова злобно скривился:
– Тоже мне, справедливого сыскал! Вот мой дядька Перенит…
Владимир почувствовал, как в нём закипает гнев.
– Не ведаю, каков Перенит, а мой дядька – человек верный и справедливый! – с гордостью промолвил он, повысив голос.
Святополк смолчал, досадливо махнув рукой.