Снова яростно бушевали за окном холодные зимние ветры, обрушивая клубы снега на людей, лошадей, дома, деревья, заметая до самых крыш утлые хижины переяславской бедноты. В ночном небе вдруг ярко вспыхнула молния и раздался чуть надтреснутый сильный глухой удар грома. Всеволод вскочил с постели, испуганно перекрестился и упал на колени перед ставником с образами.
– О, Боже! Что за знамение небесное?! Гром средь зимы! Господи, помоги рабу своему! – зашептал он, устремив взор на лик Божий.
Христос-Пантократор смотрел на князя с иконы грозно, с гневом, тёмные жгучие глаза его словно говорили: «Жди, берегись, лихо тебе будет! Грешен ты, раб Феодор!»
Всю ночь на дворе неистовствовала стихия, отрывисто свистел ветер за ставнями, кружила бешеная вьюга. Князь беспокойно ворочался под беличьим одеялом, тщетно пытаясь уснуть. К утру буря стихла, из-за туч проглянуло солнце и осветило землю слабым сиянием. Всеволод успокоился.
«Видно, сатана бесновался. Отвёл я беду жаркой молитвой», – решил он.
В хоромах привычно засуетились холопы, люди тихонечко перешёптывались о ночной грозе. Вдруг до слуха Всеволода донёсся стук копыт и громкое конское ржание. С тревогой в душе, набросив на плечи кожух, он поспешил на крыльцо.
Посреди двора на огромном вороном скакуне с долгой густой гривой восседал широкоплечий молодец лет немногим более двадцати. Светлые волосы его кудрями разметались по плечам, а синие васильковые глаза смотрели упрямо и твёрдо. Грудь пришельца защищала дощатая бронь, поблескивали гладкие металлические пластины, поверх брони с этакой высокомерной небрежностью был наброшен красный плащ-корзно. На голове молодца красовалась лихо заломленная набекрень островерхая соболья шапка.
Всеволод вздрогнул, узнав Ростислава.
– Ну что, стрый, не встречаешь?! Али не признал?! Коротка ж у тя память! – с громким смехом задорно крикнул ему молодец.
«О, Боже! Вот напасть! И чего ему надо от меня?» – с удивлением и тревогой подумал Всеволод.
Деланная широкая улыбка заиграла на его устах, он шагнул вперёд и, приложив руку к сердцу, вполголоса проговорил:
– Здравствуй, сыновец. Давненько не видались мы с тобою. Сколько и лет минуло – сразу не сосчитать.
«Провались ты в болото!» – скрипнул он с раздражением зубами.
Совсем не хотелось ворошить недавние события и вспоминать лишний раз о своей глупости и об этой развратной ведьме Гертруде.
Ростислав вынул ногу из стремени, спрыгнул на снег и, сорвав меховую перщатую рукавицу, протянул Всеволоду десницу. До чего же была она сильна!
– А ты, гляжу я, вовсе захирел тут, в Переяславле своём! Верно, охотою не балуешься, всё в тереме киснешь. Знаю, письмена иноязычные чтишь. Экое занятие! То для монахов! – Ростислав раскатисто расхохотался и хлопнул дядю по плечу.
У Всеволода внезапно позеленело в глазах, он пошатнулся и едва не осел в сугроб.
– Ну, ты не очень. Всё-таки я князь, не простолюдин, не гридень тебе какой, – недовольно морщась, Всеволод стряхнул с кожуха снежные хлопья.
Ростислав снова захохотал.
– Ну, веди ж мя в терем свой! Угощай олом[185], квасом, брашном[186]! Принимай гостя! – сказал он, с трудом сдерживая приступы смеха. – Не кажен день, поди, родичей принимать приходится.
…На столе в горнице выставлены были кружки с вкусным медовым квасом. Ростислав не спеша выпивал одну за другой. Лукавой синевой светились его большие глаза с длинными мохнатыми ресницами.
– Тут у тя, яко в келье монашеской. – Он презрительно скривился. – Стол да скамья.
– Земное величие бренно, – хмурясь, ответил Всеволод. – К чему мне излишняя роскошь? Было бы чем володеть, а остальное… – Он махнул рукой. – Зачем оно мне?
– А туры у тя в лесах как, водятся ли? Длани чешутся, поразвлечься б, ловитвою побаловаться! – Ростислав зачарованно закачал русой головой.
– Туров не так здесь много, не то что в лесах на Припяти да на Волыни. Там их целые стада бродят. Но и у нас есть.
– Как мыслишь, не затравить ли нам хотя б двух-трёх? Ловчие-то у тя, надеюсь, сыщутся?
– Можно бы и затравить, ловы устроить. Только иные вот туры здесь, бывало, встречаются. Лютые туры. Зовут их половцами, иначе – кипчаками. Нынешней зимой ворвались они в землю мою, под самый Переяславль подходили. Множество люду сгубили, пленных великое число угнали. Вот от этих злодеев советовал бы я тебе, сыновец, подальше держаться. Народ половцы дикий. Поклоняются они духам добрым и злым, а воинам знатным ставят на могилы бабы каменные. Иной раз, как в степь выедешь, глянешь – стоят, этакие страшные, огромные. Аж жуть берёт.
Ростислав опять звонко расхохотался.
– Ну, стрый, потешил ты меня! – Вытерев выступившие на глазах от смеха слёзы, промолвил он. – Видать, напустили на тя степняки страху, коли каменной бабы, и той испужался! Сидишь тут сиднем, дрожишь, яко лист осиновый!
– Тебе, сыновец, потеха, а мне не больно-то по нраву, когда вокруг Переяславля сёла пылают и смердов в полон уводят, и скот, и лошадей забирают. Обгорелыми брёвнами править кому в радость! – Всеволод злобно осклабился. – Ну да ладно. Этой зимой они больше не сунутся. Можешь себе охотиться без опаски.
– Да я их и не боюсь вовсе! – Ростислав молодцевато тряхнул кудрями.
– Ой, остерегись, сыновец. Половцы – лихие люди. Ты их, верно, и воочию-то не видел, а бахвалишься. Не возгордись, – поучительно изрёк Всеволод, придвигая к себе кружку с пенящимся олом.
– Ну да, не видал! Как же! – вырвалось из уст Ростислава.
Всеволод вздрогнул, поднял на племянника беспокойный, блуждающий взгляд и недоумённо спросил:
– Когда же ты их встречал?
Ростислав отмахнулся, недовольно пробормотав:
– Да было се.
«И где его носило? – подумалось Всеволоду. – Вроде сидел себе на Волыни, ни в какие большие дела не мешался, которы[187] не ковал. И вдруг – на тебе! Объявился, как будто из-под земли вышел!»
Прервав воцарившееся неловкое молчание, он предложил:
– Давай, сыновец, в шахматы сыграем. Вот, видишь, экие чудные они. Резные, из слоновой кости, присланы из самой Ындеи. По юности мы, бывало, с отцом твоим покойным баловались ими, а теперь всё как-то недосуг. На-ка тебе белые, начинай. Одно только помни: не сила в этой игре, а разум нужен.
Ростислав поплевал себе на руки и с громким стуком двинул белую пешку вперёд.
…Партия затягивалась. Будучи оба достаточно искушены в игре, соперники хитрили и тщетно пытались обмануть один другого.
Вдруг Ростислав, задумавшись над очередным ходом, неожиданно спросил:
– Так как о Ростове порешим, а, стрый?
Всеволод вскочил со скамьи, словно ужаленный.
– О каком Ростове?! Ты чего, сыновец, белены объелся?! Смотри, не шути так.
– Да я не шучу вовсе, – усмехнулся Ростислав. – Грамоту имею деда покойного. Писано тамо чёрным по белому: Ростовская земля-де – моя волость.
– А ну, покажи грамоту. Чую, подложная она. Ростов мой. Так в отцовом завещании сказано.
Всеволод недовольно нахмурил чело.
Ростислав вытащил из сумы перевязанный шёлковой лентой харатейный свиток и показал великокняжескую печать.
Всеволод развязал ленту, повертел грамоту в руках, вскользь глянул на выведенные полууставом ровные буквицы. Размышлял, возвращая харатью племяннику: «Лукавая, ясное дело, грамотица. Состряпал её в Новгороде или на Волыни какой ловкач, да ещё и печать подложную привесил на шнурке. Но по чьей указке сработано? Ростислава? Нет, сыновец слишком прост и прям для подобных делишек. Кто-то из ближних мужей ему нашептал. Тот, кто жаждет ростовских богатых волостей, обширных лесных угодий, обильных пашен. Всюду, везде – боярские ковы, боярские переветы. Но что же мне теперь делать? Как быть? Как отвратить Ростислава от Ростова и избежать войны? Вот, пожалуй, выход».
– Ничего себе подарок – грамотка эта, – нарушая затянувшееся молчание, процедил Всеволод сквозь зубы. – Ну, давай же дальше играть. И на что тебе сдался Ростов?! Удел самый что ни на есть худой. Один раз посылал меня туда ещё отец покойный. Сперва на ладьях до Смоленска добрался, а оттуда… Страшно вспомнить. Двадцать дней через дрягву[188] непролазную, весь вымок, в грязи. Домой воротился, так и мать родная не узнала. А городок-то захудалый, кругом леса глухие, топи. Народу мало селится, да и те, которые есть, по лесам хоронятся, язычники нераскаянные. А по прямой дороге отсюда, через землю вятичей, и того хуже. Вот второй год уже как послал в Ростов тиунов дань собрать, так с тех пор от них ни слуху ни духу. Видно, сгинули в пути. Эх, да разве это удел?! Я мыслю: солнце светит, море плещет о скалы, вот то – удел! А Ростов – слякоть, глухомань, сырость, лихорадка! Тьфу!
– Чего ты вдруг про море тут запел? – удивлённо приподнял брови Ростислав.
– Ну а возьми, к примеру, Тмутаракань. – Всеволод закрыл глаза, словно пребывая во власти сладостных воспоминаний, и причмокнул с наслаждением языком. – Мне бы такую волость. Хлопот бы не знал никаких. У ног – море, суда плывут в неведомые страны, рядом – прекрасноокие девы, дворцы давно усопших правителей – греков и хазар, а главное – золото, оно так и течёт к тебе в руки. Тут и доходы от пошлин. Огромные доходы, почитай, вся торговля со странами восходними идёт через Тмутаракань. А ты говоришь: Ростов. На кой чёрт он тебе?!
Кажется, хитрость удалась. Ростислав слушает, затаив дыхание. Вот он подался всем телом вперёд и взволнованно прошептал:
– Стрый, а правда ль се? В самом деле, вот лепо б было!
– Всё от тебя, сыновец, зависит. Собери дружину, добрых удальцов найти на Руси нетрудно. Пойди выгони из Тмутаракани Святославовых воевод, вот и добудешь ты княжеский стол. Зачем нужна Святославу Тмутаракань? Далеко, тянуться рук не хватит. А от Ростова-то что ждать? В Тмутаракани же богатства так и поплывут к тебе по морю. – Всеволод покосился на забранное слюдой окно. – Ну, вижу, устал ты с дороги. Идём-ка, отдохнёшь покуда. А над тем, что я тебе сказал, подумай, крепко подумай.
Он был почти уверен, что племянника удастся облапошить и тот польстится на солнечную доходную Тмутаракань, владение Святослава. А богатый и обширный Ростовский край, главную свою хлебную житницу, он, Всеволод, князь Хольти, не отдаст никому, зубами в горло вцепится, но не отдаст, чего бы то ни стоило.