В Кафе «Домино» под потолком висел слоистый дым. На эстраде поэт в бархатной блузе и веревкой вместо банта уныло завывал:
– «Я хочу тебя голую, голую, голую…
Его практически никто не слушал.
Только за одним столом рядом с эстрадой экзальтированная девушка с восторгом глядела на него, да трое в странных блузах с моноклями внимали поэзии.
Один из них вскочил, встряхнул кудлатой головой и крикнул:
– Тихо, хамы! К вам спустился поэт!
Из-за стола вскочил Есенин.
– Ты что, Мишка, с ума съехал, нас хамами называть. Леону разрешили читать, гонорар – бесплатный стол. Вот сидите и пейте.
– Сережа, ты посмотри, люди не любят поэзию!
– Миша, люди поэзию любят, но хорошую.
– Ты хочешь сказать… – поэт Миша угрожающе задвигался.
– Что хотел, то и сказал, а будешь грозить, я тебе ноги вырву и к плечам пришью.
– Да сядь ты, Мишка, – загомонили за столом. – Не связывайся с ним, он же хулиган.
Только девица продолжала смотреть на эстраду влюбленными глазами.
В углу у окна расположилась Баронесса с двумя хорошенькими дамами. Они мило беседовали и пили чай с пирожными местного приготовления.
За соседним столиком гуляли хорошо одетые мужчины, явно провинциального вида.
Один из них повернулся к столу Баронессы:
– Плачу, сколько скажешь за удар. Пошли на лестницу.
– Ты умишко-то совсем пропил, – засмеялась Мария, – а ну, отвали.
– Да ты знаешь, кто я? – крикнул мужик.
– Налетчик ты с гондонной фабрики, сиди тихо, за меня есть, кому слово сказать.
– Ты, бандерша, я тебя… – он вскочил, покатился с грохотом стул.
Из-за соседнего стола поднялись двое крепких ребят, одетых с подчеркнутым шиком.
– Ты у себя в Самаре гуляй, а у нас хороших людей не обижают.
– Да, я что, я ничего, только баба эта меня перед всем кабаком позорит.
– Переживешь. Это наш человек. – Кот взял его за плечо, толкнул и тот уселся на стул.
– Вот и ладушки. – Он повернулся к баронессе, – не прогонишь? Я к тебе на минутку присяду.
– Да хоть на весь день, Спиря, тебе мы всегда рады.
За одним из столов сидела компания молодых людей в кожаных куртках из дорогого хрома. На столе у них было все свое. Порезанный круг колбасы, сало, сыр и спирт.
У стены за тремя сдвинутыми столами сидела шумная актерская компания. Прелестные дамы и мужчины всех возрастов.
На столе – чашки с кофе, тарелочки с котлетами.
Актер с наружностью благородного отца ткнул вилкой в котлету.
– Други, котлетки-то из-под дуги.
Все захохотали.
Он подождал, пока его коллеги утихнут и продолжал:
– Их с водочкой вкушать надо.
– А где ее взять, – вздохнул молодой красавец актер.
– Пойду на промысел, – картинно взмахнул рукой благородный отец.
За столиком, почти у самого входа, сидели Анатолий Мариенгоф, Сергей Есенин, Николай Клюев и Олег Леонидов.
К столу подошел журналист Щелкунов, пожилой человек, знаменитый на всю Москву Книжник.
– Олег, – я достал, что ты просил, – он протянул Леонидову маленькую книжку, завернутую в газету.
– Ой, спасибо, Андрюша, милый ты мой, что я тебе обязан?
– Нет, – замахал руками Щелкунов, – никаких денег. Ты за это отдашь мне второе издание маркиза де Кюстина.
– Это же грабеж, – охнул Леонидов.
– Ну, как хочешь, – Щелкунов протянул руку.
– Нет, нет, – Леонидов закрыл книгу рукой, – согласен, кровопийца.
– Тогда я завтра к тебе зайду. Заодно принесу интересный материал о разграбленных библиотеках.
– Чудно. Жду после одиннадцати. Кстати, Андрюша, ты не знаешь, где Саша Гибер?
– Конечно, знаю. Он из газеты ушел в Кинокомитет. Стал кинооператором, пишет сценарии. Сейчас он в петровском парке на бывшей студии «Талдыкин и Ко», снимает бессмертную картину «Комбриг Иванов».
– Спасибо, Андрюша, огромное спасибо.
Леонидов развернул книгу.
– Иннокентий Анненский, – вслух прочитал Мариенгоф, – «Кипарисовый апрель». Олег, Неужели, ты читаешь эту чушь?
– Не только читаю, но и собираю, Толя.
– А кого ты из поэтов любишь?
Леонидов улыбнулся:
– Сережку люблю, всего люблю, когда плохо на душе, перечитываю, наизусть учу…
– Ах ты мой дружок дорогой, – Есенин обнял Леонидова, положил ему на плечо голову.
– Твои стихи, Толя, тоже люблю, но не все.
– А что именно, – наклонился через стол Мариенгоф.
– «Магдалину» люблю очень.
– У тебя хороший вкус, – довольно улыбнулся Мариенгоф, – а кого еще?
– Владимира Нарбута, Колю Гумилева покойного, жену его Горенко-Ахматову, Мандельштама…
На плечо Леонидова легла рука.
– А меня? – раздался зычный бас.
Олег поднял голову, вскочил.
За его спиной стоял Маяковский, с папиросой в углу рта.
Они обнялись.
– Конечно, люблю всю твою лирику.
– И на том спасибо.
– Ты будешь читать?
– Нет.
– Садись с нами.
Маяковский посмотрел на Есенина и засмеялся:
– Не бойся, Сережа, я по делу.
– А я и не боюсь, – задиристо ответил Есенин.
Маяковский подошел к столу, за которым гуляла компания в дорогой коже.
Навстречу ему из-за стола поднялся человек.
– Ну, что, Глеб? – спросил Маяковский.
– Все в порядке, Володя, извини, когда играли, не рассчитал.
Он протянул поэту деньги.
– Мой проигрыш. Садись с нами, выпей.
– Не могу, у меня через час игра. Серьезная.
Маяковский повернулся и пошел к выходу.
– Вот же устроилась сучка Лилька, – мотнул кудрявой головой Есенин, – с двух мужиков сосет.
– Один – поэт, второй – Брик, в ЧК хорошую зарплату и неплохой паек получает, – уточнил Мариенгоф.
– Да она сама чекистка, – Есенин оглядел стол, – а выпить нечего?
– Сейчас устроим. – Мариенгоф подозвал официанта, зашептал ему в ухо.
Официант сначала отрицательно качал головой, потом улыбнулся, закивал утвердительно.
– Сейчас принесут, – довольно произнес Мариенгоф и оглядел друзей, небрежно улыбаясь.
– Кстати. Олег, – Мариенгоф сел, мы не закончили наш диспут. Значит, ты враг модернизма. А как ты относишься к Мейерхольду?
– Не понимаю и не люблю.
– А что же тебе нравится?
– Декорации на сцене, задники красивые. Нормальные актеры, произносящие нормально замечательные слова. Если увижу Мейерхольда, сам ему скажу. Не трогай классику. Пиши сам пьесы и пусть там на сцене произносят монологи верхом на верблюде.
– Правильно, Олежка, – Есенин стукнул кулаком по столу, – гад этот Мейерхольд, он у меня Зинку увел.
Красавец-актер Павел Массальский подошел к эстраде.
– Слушай друг, отдохни немного. А?
Поэт подавился непрочитанной строкой.
– Почему?
– Устали мы, давай лучше песню послушаем.
– Быдло! – Завизжала влюбленная девица, – мужичье!
– Возможно, – миролюбиво улыбнулся Массальский, – очень может быть, но пусть ваш друг отдохнет.
Поэт поправил галстук-веревку и пошел к столу.
– Таня! – крикнул Массальский, – просим.
Из-за стола встала красивая актриса, с гитарой.
Она поднялась на эстраду и запела.
Романс был грустный и незнакомый.
Актриса пела о тяжелом времени, о далекой Москве, о любви и тоске, ожидании встречи.
Кафе затихло. Грустная музыка, щемящий нежный голос актрисы плыл над столиками.
Леонидов слушал романс и видел Лену, аллею в Сокольническом парке, по которой они шли, удаляясь от трамвайных путей.
Актриса замолкла.
Зал взорвался аплодисментами:
– Браво!
– Спасибо!
– Еще!
– Молодец!
Двое в коже подошли к актерскому столу.
– Татьяна Сергеевна, – сказал Глеб. Он пристально посмотрел на актрису и усмехнулся. Недобро, со значением.
– Татьяна Сергеевна, господа артисты, вы украшаете нашу жизнь. У нас нет цветов, но примите от чистого сердца.
Он положил на стол круг колбасы и поставил две бутылки с темноватым напитком.
– Это, друзья, спирт. Чистейший ректификат, настоянный на рябине.
– Это лучшие цветы, которые я видел в жизни, – картинно повел рукой благородный отец. Спасибо вам, други.
В кафе появился молодой человек в новенькой темно-зеленой тужурке инженера путейца, на бархатных петлицах были видны следы срезанных знаков различия, остались только железнодорожные эмблемы.
Пальто с дорогим шалевым воротником было небрежно перекинуто через руку, частично закрывая плотно набитую сумку.
Баронесса увидела его и засмеялась:
– Сонечка, твой воздыхатель пришел.
Сонечка, красивая блондинка, замахала рукой.
– Сашенька!
Шикарный железнодорожник подошел, поцеловал дамам ручки, сел за стол.
– Скудно, скудно, – он окинул взглядом чашечки с кофе, пирожные местного производства.
– Что делать, наши угощения не для такого шикарного кавалера.
– Именно, – Сашенька достал из сумки две бутылки вина, высыпал на тарелку изюм, выложил на стол красивые красные яблоки.
– Господи, какая прелесть, – Соня поцеловала его в щеку, – откуда?
– Из далеких теплых краев.
– Шикарно живешь, Александр Дмитриевич.
Спиря Кот откупорил бутылки, разлил вино по бокалам. Пригубил.
– Батюшки, это же натуральный крымский портвейн. Сто лет его не пробовал.
Все выпили.
Сонечка обняла Сашу, тихонько вынула из сумочки футляр, открыла.
На бархате лежал сапфир в бриллиантовой оправе на плоской золотой цепочке.
– Богатая вещь и красивая, – Саша закрыл футляр.
– Я ее безумно хочу, – с придыханием прошептала Соня.
– Я же тебе совсем недавно бриллиантовый перстенек подарил.
– Когда это было – капризно ответила Соня.
– Александр Захарович, – вмешалась баронесса, – вы такой шикарный кавалер, торгуетесь с любимой женщиной.
– Сколько стоит эта красота?
Соня наклонилась и зашептала в ухо кавалеру.
– Ого. Неплохо, – покачал головой Саша, – у меня сейчас таких денег нет.
– Так заработать надо, – наклонилась к нему Баронесса.
– Как?
– Научу. Будешь богатым, очень богатым. Я вам завтра телефонирую на службу, сведу с хорошим человеком.
На эстраде вновь поэт читал нечто унылое.
Его никто не слушал, даже его друзья, которые пили дармовой разбавленный спирт.
Зазвенели шпоры. И в кафе появился Саблин, рядом с ним красивая, прекрасно одетая дама, сутулый человек в коричневом костюме и вездесущий адъютант.
Саблин увидел Есенина и Мариенгофа и пошел к ним, раскинув руки для объятия.
– Вот жизнь, – язвительно сказал Мариенгоф, – еще шесть лет назад командовал книжным складом у папаши, а теперь красный генерал.
– Более того, был наркомом на Украине, по-старому, министром, – усмехнулся Леонидов.
– Юрка!
Есенин обнял Саблина.
– Вот порадовал. Надолго в Москву? Ордена-то за что?
– Не знаю, это решают там, – он ткнул пальцем в потолок, а «Красное Знамя» за Кронштадт.
– Ну, давай садись и дружков своих зови.
– Друзья, – Саблин подошел к столу, – позвольте представить вам поэта, знаменитого боевика-террориста, одного из ответственных работников ЧК Якова Блюмкина.
Блюмкин подошел к столу. Сел без приглашения. Оглядел всех прищуренными глазами.
– Как же, как же, – мило улыбнулся Леонидов, – вы, мне помнится, убили германского посла Мирбаха…
– Я много кого убил.
– Неужели, – ахнул Есенин, ты кончил Мирбаха? Я помню, об этом много писали. А стихи почитаешь?
– Я же поэт…
– Поэт расстрелов, – жестко сказал Леонидов.
– Да, все это было. Я вас помню, Леонидов, вы писали об убийстве Мирбаха, я одному вам дал интервью.
– Я помню и благодарен вам, сделал сенсацию.
– А сейчас я могу сделать так, что вы будете давать мне интервью в расстрельном подвале. Совсем недавно вас задержали в притоне и арестовали, но, к сожалению, выпустили. Так я могу тебя опять туда отправить.
– А ты меня не пугай. Меня охранка пугала, контрразведка штаба императорской армии пугала, а я не испугался, а эти люди были не тебе чета.
Блюмкин полез в карман, вытащил браунинг, положил его на стол.
Все замерли.
Их этого же кармана он достал пачку денег, вперемежку советских и франков, потом вытащил массивный золотой портсигар, закурил.
– Я пошутил, Леонидов, пошутил.
– Я тоже пошутил.
– Испугался?
– Тебя? Нет. Мне на фронте за храбрость Георгия дали.
– Знаю, знаю, – Блюмкин в упор посмотрел на Леонидова, – мне известно, что ты на Кронштадт шел и пулям не кланялся, тебе орден хотели дать, но социальное происхождение подвело, поэтому наградили именным маузером. Где ствол, репортер?
– Я серебряную табличку снял, а маузер отдал в Уголовный розыск.
– Маузер! – ахнул Мариенгоф, – зачем?
– Чтобы от такой жизни не застрелиться. А если серьезно, я не люблю оружие.
– Вот и прекрасно, – засмеялся Саблин, – друзья, я пришел с любимой женщиной и другом к вам, моим дорогим людям. Свирский!
Адъютант подскочил.
– Неси.
Через несколько минут адъютант и шофер вдвоем внесли два ящика.
На столе появилось шампанское, коньяк, ликер и дорогие закуски.
– Друзья, давайте выпьем за встречу, давайте загуляем, как в старые добрые времена.
Он выстрелил пробкой шампанского.
Леонидов подошел к актерскому столу.
– Не приютите?
– Как же ты, Олежка, от такого изобилия сбежал? – засмеялся благородный отец, – от шустова и шампани за наш скудный стол.
Леонидов вынул из кармана бутылку спирта, поставил на стол.
– Моя доля в вашем пиршестве.
– Умница, дай я тебя расцелую.
Благородный отец обнял Леонидова.
– А я, друзья, к вам по делу.
– К нам? – удивился Массальский, – это что-то новое.
– Никак пьесу сочинил? – хлопнул Леонидова по плечу благородный отец, – о делах потом, сначала выпьем.
Все выпили спирт, даже дамы.
– Ну, вещай, что за дело?
– Я получил письмо от Лены Иратовой.
– С Юга? – спросила певица Татьяна.
– Да.
– Как она?
– Много снималась, кажется удачно. Талдыкин выхлопотал ей французский паспорт…
– Париж, – мечтательно сказал один из актеров.
– Она отказалась ехать.
– Дура, – ахнули актеры.
– Так какое дело? – спросил благородный отец.
– Она хочет вернуться к Таирову.
– Зачем? – вмешался Массальский, – Ленка Иратова – талантище. Мы поговорим с Константином Сергеевичем, он ее возьмет в МХТ. Приходи завтра часа в три в театр. Как раз у нас репетиция закончится.
– Олежка! – крикнул Есенин, возвращайся скорее, мне без тебя грустно.
– Иду, – Леонидов выпил рюмку, – спасибо, друзья, вы хорошие люди.
Леонидов подошел к столу.
Блюмкин усадил его рядом с собой.
– Давай, Олег выпьем, станем друзьями. Кто мне друг, у того туз пик на руках.
– Давай, Яша, выпьем.