– Это лучшее, что когда-либо порождала рука человека… – Лоренцо Медичи стоял у мольберта, словно поражённый молнией. Леонардо да Винчи смущённо и довольно улыбался. – Я… я поверить не могу, что вижу это не во сне. Это просто совершенно, божественно и ужасно в своей неземной красоте. Ничего подобного ты и близко раньше не писал. Я смотрю на твою картину – и вижу Её. Сошедшую с небес. Живую. Такую осязаемую, будто я всегда знал её.
Леонардо да Винчи смотрел на друга и покровителя с благодарностью и почтением.
– Да, мне показалось, я увидел её вживую, – отвечал он. – Не помню, откуда взялось это ощущение. Знаешь, я написал её, кажется, всего за каких-то два месяца или около того. Теперь она твоя, как мы и договаривались.
Лоренцо подошёл к художнику и крепко обнял его.
– Это ужасно. Катастрофа. Проклятие. Ты создал нечто такое, что видеть людям совершенно нельзя. Это не шедевр, это дух Божий, или дьявольский промысел, не знаю что, явившийся через твой гений. – Лоренцо замолчал. – Леонардо… Прости, но никто никогда не должен и не сможет увидеть это, кроме нас двоих.
– Но почему? – да Винчи вспыхнул с трудом подавляемым возмущением. – Это моя лучшая работа, почему люди не имеют права увидеть её? Почему ты крадешь мой талант у человечества? Если я волей Господа выбран им для того, чтобы явить простым смертным факт его присутствия во Вселенной, то почему вдруг нужно перечить Ему? Ты бросаешь вызов Всевышнему?
– Ах, дорогой Леонардо… – голос Лоренцо звучал безутешно. – Рано или поздно люди уничтожат живопись как искусство, поверь мне. Через шестьсот или семьсот лет не останется никакой возможности защититься от копирования стиля и техники. В погоне за презренным металлом чёртовы прохиндеи научатся обходить газовую хроматографию, делать имприматуру и белильный подмалевок, как у тебя, накладывать лессировку и лаки так, что никто – слышишь? – совершенно никто не в состоянии уже будет сказать, где подлинный шедевр, а где новодел, сляпанный за день с применением науки и технических возможностей тех дней.
– Но…
– Послушай меня. Они будут с малолетства вкладывать деньги в детей, из которых вырастят лет за тридцать-сорок карманных искусствоведов с действительно лучшей в мире профессиональной экспертизой. Которые убедят всех и вся, что картина, на которую они укажут – твоя, хоть ты и никогда не писал ничего подобного.
– Ты сгущаешь краски, Лоренцо!
– Они будут находить то тут, то там ранее неизвестные твои «шедевры», сляпанные искусными мошенниками. Пройдя через пару-тройку аукционов, такие полотна будут иметь безупречную репутацию картин твоего авторства.
– Что ты такое говоришь!
– Они даже начнут подделывать старые книги-справочники, добавляя туда картины, которые только собираются сляпать и выдать за твои! И сначала люди будут будто бы случайно обнаруживать в простенках старых домов и бог знает где ещё эти подмётные справочники, а потом – со страстью охотников отдавать баснословные суммы за шедевры, которых никогда, никогда не было! О, это ужасно! Я не могу думать об этом, но понимаю, что иначе и быть не может! Леонардо! Они уничтожат живопись, преследуя свои шкурные интересы. Прости! Я не могу отдать эту картину им, не могу, понимаешь?
– Но, Лоренцо, что же мне делать? Ты хочешь, чтобы картина была, но чтобы её никто не видел. Как быть?
В мастерскую вошла необычной внешности девушка, очевидно, прислуга художника.
– Кто это?
– Елена, дочь молочника. Она слывёт бесноватой, всё время что-то бубнит и беспрестанно улыбается.
– Вот! Елена! Подойди сюда! Ангелы святые, Леонардо, ты только посмотри на неё? Тебе не страшно пить молоко, которое она приносит? Друг мой! Нарисуй её портрет поверх этой картины! В три слоя толще обычного, чтобы они никогда не нашли это, – Лоренцо бросил взгляд на картину. – Назови её Джоконда. Пусть она сохранит нашу тайну навсегда!
Художник пожал плечами и подозвал молочницу к себе. Девушка, улыбаясь, приблизилась к мужчинам.