– Да всё будет хорошо, мой зайчик! – нежно успокаивала вполголоса собеседника Аня, плотно прижимая трубку к уху.
– Не знаю пока, когда вернусь. Не знаю, Серёжа, врачи ничего не говорят. Ходят только туда-сюда с каменными лицами, на вопросы толком не отвечают. Да нормально я себя чувствую! Ну как? Не хуже и не лучше, чем обычно. Вроде так же. Но папа здесь, может, ему побольше расскажут. Целую тебя, любимый! До встречи, мой хороший. Надеюсь. Надеюсь, что скоро, да. Обнимаю, милый! Пока-пока.
Аня посмотрела на прикреплённые к ней датчики, на бегущие и исчезающие кривые на мониторах, прислушалась к многоголосью попискивающих амплитуд, пожала плечами. Она попыталась развлечь себя сочинением смыслов из паутины растрескавшейся штукатурки на потолке, но дело не шло: внутри было тревожно. Сам её диагноз не располагал к особой жизнерадостности и оптимизму, но Аня старалась об этом не думать.
– Положение серьёзнее некуда, Александр Павлович, – профессор Габрелиани сел напротив Аниного отца. – Ангиопластика и стентирование фактически не имеют смысла, а шунтирование в Анином случае противопоказано. Из-за рубцовых изменений функциональность левого желудочка снижена на пятьдесят процентов, это очень много. И чрезвычайно опасно, конечно же.
– Но пересадка, которую вы предлагаете, Вазген Рубенович, это же едва ли не более рискованно! – Александр Павлович почувствовал себя маленьким, беспомощным ребёнком, который мало на что может влиять в той жизни, что разворачивается рядом с ним.– Где вообще гарантии, что всё пройдёт удачно? Нет, я безусловно признаю ваш талант, да что там – гений врача с мировым именем, это даже не обсуждается. Но… Где гарантии?
– Гарантии, дорогой Александр Павлович, даже господь бог вам не даст. Я понимаю – то, что я говорю вам, слушать нелегко. Но реальность – она такая, Александр Павлович. Мы, врачи, люди крайне заземлённые, сантименты нам очень мешали бы, так что вы простите мне мой тон. Это не чёрствость, а трезвый разум. Вещь достаточно неприятная.
– Но тот вариант, который вы предлагаете, он как бы… Вы понимаете, Вазген Рубенович?
– Понимаю, Александр Павлович, понимаю… Не забывайте, однако, что природой правит целесообразность, а любой гуманизм рано или поздно проиграет. «Лодейникова» Заболоцкого читали?
– Да читал я, читал вашего «Лодейникова», – Александра Павловича накрыло тихой яростью. – Я кто оттуда тогда, по-вашему? «Хорёк пил мозг из птичьей головы»?
– Вы забавный, Александр Павлович, – расхохотался Габрелиани. – Ваша дочь, не ровен час, умрёт в любой момент, а вас занимают вопросы морали и благородства выбора. Выбор у вас есть. Аня или умрёт, или продолжит жить. Благодаря чему продолжит жить – да, это не самый простой выбор, я с вами согласен. Но и проще не бывает. Это выбор того, кем вы хотите остаться или кем вы потом будете жить. Простите мне мой грузинский русский, возможно, я не всегда понятно изъясняюсь.
– Что вы, что вы, понятнее некуда, – саркастически парировал Александр Павлович. Он судорожно грыз ногти, было видно, что его разрывают сражающиеся внутри него противоречия.
– Залог исполнителям внесён, подходящий вариант подобран, нужно только ваше согласие, – спокойно и по-деловому продолжил профессор.
– Я согласен, – решительно выдавил Александр Павлович и тихо добавил с глубоким выдохом, – Прости меня, Анечка…
Операция по пересадке сердца прошла успешно. Уже спустя несколько дней Аня могла вставать и осторожно передвигаться по палате. Александр Павлович ворвался в к ней с огромным букетом цветов, сгрёб дочь в охапку и мелко затрясся, пряча отцовские слёзы.
– Папочка, я так счастлива! – Аня прижалась щекой к отцу. – Это невероятно! Только почему-то Серёже не могу дозвониться.
– Доченька, милая, – выдавил из себя отец. – Присядь, родная. Не мог сказать тебе раньше, не хотел тревожить. Серёжу… убила глыба льда. Сорвалась с дома на Литейном, возле его работы. В тот же день, когда тебя прооперировали. Чёртов Питер, вечно у нас с коммунальщиками так. Зимой каждый день под богом ходим.
Аня непонимающе смотрела на отца. Во рту у него пересохло.