День выдался просто чудесный. Я совершила восхитительную прогулку верхом за пределы моего дворца в Гринвиче, а после возвращения меня ждал пикник на лужайке за дворцом. Эль, ягоды, сыр и свежайший ноздреватый хлеб – что может быть вкуснее?
Затем настал черед известий. Они пришли из Франции, через обоих Сесилов, отца и сына, как будто те страшились доложить их мне поодиночке.
Генрих IV Французский принял католическую веру. Чтобы взойти на престол, он предал свою совесть и склонил колени перед Римом. «Париж стоит мессы», – якобы заявил он.
– Его расчет оправдался, – сказал Бёрли.
Его усталый голос звучал лишь немногим громче шепота. В последнее время он редко выходил из дому; то, что сегодня он все же появился в моем дворце, о многом говорило.
– Париж наотрез отказывался принять его, а править Францией без Парижа невозможно. – (Вид у него был понурый, как у старого пса.) – Это, ваше величество, неоспоримый факт.
– Факт? Факт?! – не выдержала я. – Дыхание Господне! Свитуновы штаны! Разве человек не может подогнать или подправить факты? Неужели он не мог убедить Париж?
Произнося эти слова, я уже отдавала себе отчет в том, что вероятность этого была крайне мала.
– Париж – город сугубо католический, – сказал Роберт. – К его же собственному несчастью!
Я подумала обо всех тех деньгах, которые с таким трудом наскребала, чтобы поддерживать Генриха IV, протестантского претендента на французский престол. Меня накрыла горячая волна ярости. Я обескровила мою страну, мою бедную страну ради того, чтобы посадить на трон этого отступника! А теперь оказывается, что все напрасно!
К тому же я потеряла единственного своего крупного союзника. Теперь, если не считать скандинавов, в Европе не осталось ни одного протестантского правителя. Нидерландцы все еще бунтовали, но ничего не разрешилось. В Германии было несколько пфальцграфов и принцев. Все остальные страны – Испания, Польша, Ирландия, Италия, а теперь и Франция – прочно пребывали в папской власти.
Чертовы парижане! Чертовы французы! Чертов Генрих! Неужели победа над армадой пошла прахом? Неужели мы обречены на вечное одиночество?
– Проклятый предатель! – воскликнула я. – И это после всех его уверений!
Мне вдруг почему-то вспомнилась бессмысленная смерть младшего брата Эссекса. Он погиб ни за что, ни за что, ни за что… Мне хотелось выцарапать Генриху глаза, заставить его заплатить.
– Он поступил так, как счел необходимым, – мягко произнес Роберт. – Его сердце к этому не лежало.
– Да будь оно проклято, его сердце! – вскричала я. – Мне нет никакого дела до его сердца! Пусть хоть сварят его в елее!
Бёрли рассмеялся, что явно далось ему с трудом.
– До чего же вы похожи на вашего отца, – сказал он.
– Если бы у меня были средства… если бы я могла… я собрала бы такую армию, чтобы наказать этого иуду… Он еще хуже Филиппа!
– Едва ли, ваше величество, – подал голос Роберт. – Он не объявлял вам войну. Он будет католиком исключительно по расчету, а не по убеждению. Вы можете по-прежнему считать его своим союзником.
– Я не могу считать своим союзником отступника, – отрезала я. – Я не питаю к таким, как он, никакого уважения.
– Что лучше – союзник, которого не уважаешь, или лютый враг, который неколебим в своих принципах?
– О! – воскликнула я. – Пусть оба горят в аду!
– Но до тех пор от кого вам больше толку? – настаивал Роберт.
– Не будет от них никакого толку, ни от кого из них.
Но в итоге, разумеется, после нескольких укоризненных писем я вынуждена была заключить с ним худой мир. Иного выхода у меня не было. Его циничное обращение в католицизм, продиктованное политическими соображениями, стало еще одной вехой на моем пути к мудрости и расставанию с иллюзиями.
Близился мой шестидесятый день рождения. И в точности так, как шестьдесят лет тому назад мать удалилась в свои покои в ожидании моего появления на свет, я удалилась в те же самые покои в Гринвиче. В январе мои родители тайно обвенчались, в июне мою мать короновали, а начиная с августа она, как предписывал древний обычай, затворилась в своих покоях в Гринвиче. Мой отец тоже появился на свет в Гринвиче, и он хотел почтить это место рождением своего долгожданного сына. Все были уверены, что родится именно сын, ну или делали вид, что были уверены. Несомненно, у кого-то имелись на этот счет определенные сомнения и приметы, однако никто не отваживался заговорить о них вслух – или, быть может, мой отец отказывался слушать. Когда в седьмой день сентября я родилась девочкой, а не мальчиком, он был ошеломлен. Но виду не подал, сказав моей матери: «Что ж, любовь моя, хотя на сей раз это дочь, за ней последуют сыновья!» И поцеловал ее.
Он нарек меня Елизаветой в честь своей матери, велел перепечатать прокламации, возвещавшие о рождении принца, и устроил мне пышные крестины, куда были приглашены все сановники королевства.
За пределами его страны никто не признал меня законной наследницей, и хитроумная церемония, которую он придумал, чтобы продемонстрировать противоположное, имела обратный эффект.
Шестьдесят лет назад… В этом году первые сентябрьские дни выдались жаркими – а как было в тот год? Обливалась ли моя мать потом, переходя из комнаты в комнату в запертых покоях? Молилась ли о прохладе, когда у нее начались роды? Мне тоже хотелось, чтобы погода была попрохладнее. Удушающий зной отнюдь не помогал облегчить приступы жара, которые все еще случались время от времени. Я бродила по комнатам, в которых, казалось, незримо витал дух моей матери, и пыталась представить, что она чувствовала тогда, как будто это каким-то образом могло на краткий миг вернуть ее мне.
Я совсем ее не помнила. Как ни старалась, не могла воспроизвести в памяти ни ее лица, ни ее голоса. Я приказала сделать перстень, на котором ее миниатюрный портрет соседствовал с моим, но это был единственный способ бросить на нее взгляд в течение дня. Не слишком-то хорошая замена. Вот тут ступали ее ноги… Вот тут она, должно быть, разворачивалась, облокачивалась на подоконник и выглядывала из окна, чтобы полюбоваться широкой рекой, подставляя лицо дуновению ветерка. Она ускользала от меня, точно тень.
Я запретила все чествования по случаю дня рождения. Мне не хотелось напоминать никому, сколько мне лет. Шестьдесят – само это слово звучало как синоним старости, вызывая в памяти другие слова, такие как «седобородый», «дряхлый», «маразматик», «подагра», «древний», «немощный», «выживший из ума». Я знала наверняка, потому что много лет назад сама так считала. Теперь же я стала исключительно чувствительной ко всем подобным словам, а это свидетельствовало о том, что я сама оказалась в этой точке… или боялась, что другие так подумают.
Я по-прежнему была статной и крепкой и на здоровье не жаловалась. Мои волосы под париками поблекли и стали скорее медовыми, чем огненно-рыжими; в них уже змеились седые пряди. Мне требовались очки, чтобы читать, иначе буквы расплывались, превращаясь в бессмысленные черные закорючки. Я быстрее уставала и по утрам бывала раздражительна. Но все это незначительная плата старине Хроносу, и жаловаться мне было грех. Годы пока что щадили меня.
Никто в моей семье не жил так долго. Среди английских королей долгожителей почти не встречалось. Я хорошо знала историю и могла сказать, что после Нормандского завоевания лишь пятеро дожили до шестидесяти, включая самого Вильгельма Завоевателя, который не дотянул до этого рубежа лишь совсем немного. Я была благодарна.
Сделаю-ка я себе подарок ко дню рождения и займусь своим любимым делом: переводом философского трактата. За кого бы взяться? Это должен быть кто-то, кого я никогда не пыталась переводить прежде, кто-то непростой, чтобы задача была мне интересна. Я остановилась на «Утешении философией» Боэция, сочинении, которое ученый написал более тысячи лет назад в преддверии казни по приказу императора Теодориха Великого. Если уж он находил утешение в философии, сидя в тюрьме в ожидании смерти, то я, которой не грозило ничего ужаснее шестидесятого дня рождения, точно могла найти его в ней.
Боэций писал на латыни, переводить с которой я всегда любила. Емкость латинских выражений неизменно приводила меня в восторг. Мысль, изложенная в шести предложениях на английском, на латыни вмещается всего в три. Как же хорошо, что язык древних римлян дошел до наших дней, напоминая нам о красоте их культуры.
Остаток дня, который я провела за своим письменным столом, роясь в бумагах и подыскивая слова, пролетел незаметно. Заходящее солнце било в окна, отчего жара делалась еще более невыносимой. Я уже собиралась отложить перевод и послать за прохладительным напитком, когда в комнату вошла моя дорогая Хелена.
– Мои наилучшие пожелания к… – заговорила она, сделав небольшой книксен.
Я встала и приложила палец к губам:
– Нет, моя дорогая. Сегодняшний день ничем не отличается от всех прочих.
Она все поняла. Но пришла она сюда не затем, чтобы меня поздравить.
– Меня попросили доложить вам, что прибыли неожиданные гости. Из Ирландии.
Ирландия! Неужели вернулся Уильям Фицуильям, мой лорд-губернатор? Плохие новости? Испанцы высадились в Ирландии? Ничего хорошего я не ждала. Мы были номинальными властителями Ирландии, и так дело обстояло на протяжении многих столетий, но наша власть там была весьма шаткой.
– Она ожидает в караульной.
– Она?
– Пиратка. Королева пиратов, мать всех мятежей в Ирландии.
– Грейс О’Мэлли?
Мы с ней состояли в переписке; она обратилась ко мне от имени своего сына, которого взял в плен мой губернатор в Коннахте. Я послала ей список из восемнадцати вопросов, на которые хотела получить ответы, прежде чем продолжать, но так их и не дождалась. Если бы ее ответы мне понравились, я бы помогла ей. Она расположила меня к себе первым же письмом, в котором обращалась ко мне с просьбой «даровать верной и преданной подданной Вашей право на протяжении всей ее жизни карать огнем и мечом всех врагов Вашего Величества невозбранно». Она определенно могла мне пригодиться и, судя по тому, что я о ней знала, свои обещания держала твердо. Она ходила на своих кораблях, одинаково хорошо владела мушкетом и шпагой и лично участвовала в сражениях – один раз даже с турками!
– Да. Она стоит на якоре в Темзе перед дворцовой пристанью. Говорят, на море она не уступает самому Дрейку.
Это, разумеется, было совершенно невозможно. Она не совершила кругосветного путешествия, с боями проложив себе путь вдоль самой южной оконечности Южной Америки и обнаружив новый путь в Тихий океан. И тем не менее она могла быть превосходной мореплавательницей и без подобного героизма.
– Я приму ее вместе с остальными придворными. – Пусть при этом будут все, кто находится во дворце. – В присутственном зале.
Хелена поспешила прочь, оставив меня размышлять о подлинных целях, с которыми явилась сюда эта женщина. Теперь с моим шестидесятым днем рождения будут связаны неожиданные воспоминания, так что его я уж точно не забуду.
Я ждала на троне в присутственном зале. Длинная череда окон была призвана дать мне возможность хорошенько разглядеть Грейс О’Мэлли. Наспех собранные придворные выстроились по обе стороны прохода, точно певчие на хорах: всем было до смерти любопытно своими глазами увидеть знаменитую женщину. А что ожидала увидеть я? Замарашку со спутанными волосами в волчьей шкуре? Или в пиратской одежде: мужских брюках и ботфортах?
– Грания О’Мэлли, – возвестил церемониймейстер. – Грейс О’Мэлли.
Дверь распахнулась, и в зал вступила рослая рыжеволосая женщина в красивом платье. К ней подошли двое моих гвардейцев, и капитан приказал произвести церемониальный обыск. Она вытянула вперед руки, чтобы облегчить им задачу.
– Кинжал! – закричал один из них и выдернул его из ножен.
Остальные гвардейцы обнажили шпаги и направили их в ее сторону.
– Вы явились ко мне с кинжалом?
Не собиралась же она напасть на меня при стольких свидетелях? Она молча смотрела на меня и ничего не отвечала. И тут я сообразила, что она не говорит по-английски. Ну разумеется. Я перешла на французский, но ответом мне был все тот же непонимающий взгляд. Тогда я попробовала обратиться к ней на валлийском, надеясь, что наконец-то нашла человека, с которым смогу поговорить на нем. И тут неудача.
– Есть здесь кто-нибудь, кто говорит по-ирландски? – спросила я. – Может, вы, Фрэнсис?
Бэкон, кажется, знал все на свете, так что я не удивилась бы, заговори он на этом языке. Он сделал неуверенную попытку произнести пару фраз. Потом заговорила она. Голос у нее оказался низкий и звучный.
– Ваше величество, она знает латынь, – с облегчением сказал Бэкон. – И спрашивает, говорите ли вы на ней.
– Разумеется, говорю! – И только что провела всю вторую половину дня, думая на латыни; весьма кстати. – Фрэнсис, сможете переводить для придворных?
Тот кивнул.
– Зачем, мистрис О’Мэлли, вы тайком пронесли в этот зал кинжал? – спросила я.
– Я не таилась, ваше величество. Я ношу его совершенно открыто. Он нужен мне для самозащиты. Желающих убить меня вовсе не так уж и мало.
– В Ирландии – возможно, но не здесь.
Я слышала, что на нее было совершено несколько покушений, но в Ирландии все постоянно пытались убить своих врагов. Грейс перехитрила и переиграла всех своих убийц.
Она улыбнулась мне, продемонстрировав полный рот ослепительно-белых и крепких зубов.
– Здесь, там, повсюду.
– Можете подойти к трону, – кивнула я.
Она приблизилась ко мне, но, дойдя до того места, где ей полагалось поклониться, как ни в чем не бывало прошла дальше. Гвардейцы ухватили ее за локти и остановили.
– Вы забыли склониться, как надлежит перед государыней, – напомнили они.
– Я не забыла, – отрезала она. – Но я не склоняюсь перед вами как перед королевой Ирландии, ибо я не признаю вас таковой. Я признаю ваше владычество единственно как королевы Английской.
– Тогда поклонитесь королеве Английской как гостья, а не как подданная.
Раны Господни, она испытывает мое терпение!
Она повиновалась и теперь стояла в десяти шагах от меня.
– Можете изложить вашу просьбу, – промолвила я.
– С милостивого соизволения вашего величества, – ответила она, – я расскажу все по порядку.
Она не стала впадать в многословие, которым так славились ирландцы, – наверное, понимала, что сухие факты говорят громче любых прикрас. Она дважды побывала замужем и дважды овдовела. Первый ее муж погиб в бою. От него она родила двоих сыновей, от второго – еще одного. Сэр Ричард Бингем, мой губернатор ирландской провинции Коннахт, убил одного из ее сыновей, Оуэна, а второго захватил в плен, как и ее единокровного брата. Третьего же ее сына он хитростью заставил присягнуть ему на верность.
– Он держит их у себя против всякого закона, – сказала она, – и отказывается отпускать. Он жестокий и варварский лжец и изувер. Прежде чем захватить моего сына и брата, он украл мой скот и разорил мои владения.
– А вы, мистрис, всегда ли соблюдали закон? – рассмеялась я.
Она не подчинялась никаким законам, кроме своих собственных, и беззастенчиво пиратствовала везде, где только могла. Прежде чем покориться моей власти, она возглавила множество мятежей против англичан, и я прекрасно понимала, что покорность ее ситуационная.
– Всегда, кроме тех случаев, когда его не соблюдали другие. Я пришла к выводу, что, когда имеешь дело с тем, кто нарушает закон, соблюдать его – значит ставить себя в невыгодное положение, давая отпор.
На меня произвело впечатление ее владение латынью. Речь была непринужденной, а спряжение глаголов и склонение существительных безупречными.
– Я так понимаю, отпор, который вы ему дали, он запомнит надолго.
Она запрокинула голову и громко расхохоталась:
– Я пустила ко дну его корабли, а со своими напала и разграбила его прибрежные города. Он не смог догнать мои корабли, они – мои быстроногие кони.
Быть может, она была вторым Дрейком, а своими кораблями пользовалась как армией.
– Не хотела бы я иметь вас своим врагом, – заметила я.
– Я и сама не хотела бы, – согласилась она, потом ее улыбка померкла. – Ваше величество, велите этому негодяю освободить моих родных. Прикажите ему! Он должен подчиниться вам, даже если ни во что не ставит Господа!
– Вам следовало дождаться, пока я не призову вас к себе, – сказала я, – а не являться без приглашения.
– Я ответила на все вопросы, что вы мне задали, и стала ждать вашего письма, но так и не дождалась, а мой сын все это время томился в плену. Плыть до вас всего ничего. Я не могла оставить сына на произвол судьбы.
Я уже собиралась заявить, что не получала от нее письма, но тут она вдруг расчихалась. Здесь, в Гринвиче, подобное случается нередко; говорят, от местных полей у людей приключается кашель. Марджори Норрис протянула ей кружевной платок. Пиратка громко высморкалась, затем развернулась и, подойдя к камину, швырнула платок в огонь.
– Мадам! – ахнула Марджори. – Это был дорогой платок, из французского льна и кружев!
– Но он же был грязный! – изумилась Грейс. – Мы в Ирландии не носим при себе грязных вещей.
– Хотите сказать, что вы, ирландцы, чистоплотнее нас, англичан? – спросила я.
– В том, что касается носовых платков, очевидно, да, – отвечала она.
Все присутствующие засмеялись.
– Пожалуй, нам стоит продолжить этот разговор без посторонних ушей, – заметила я. – Идемте в мои покои.
Как только мы там очутились, я предложила ей устраиваться и приказала принести эля.
– Аудиенция продолжается, но теперь мы можем присесть, – сказала я, усаживаясь в кресло напротив.
Мои фрейлины обязаны были присутствовать, но я сочла, что разговор пойдет лучше без тайных советников мужского пола.
Ирландка по-прежнему сидела очень прямо, и я поняла, что это ее всегдашняя манера держаться. Она была красивой женщиной, но теперь, когда мы сидели друг против друга, я поняла, что она старше, чем показалось с расстояния. Возможно, ее осанка и энергичность убавляли ей лет.
– Расскажите вашу историю, – предложила я. – С самого начала. Я слышала, она весьма колоритная. Такая же, как ваши ирландские тартаны.
– У всех ирландцев жизнь что твой тартан, – сказала она. – А если и нет, то мы предпочитаем думать именно так. Но моя жизнь действительно была колоритной. Моим отцом был Оуэн О’Мэлли по прозвищу Черный Дуб, предводитель клана в провинции Мурриск. Мы всегда были семьей мореходов, и корабли моего отца плавали в Шотландию, Португалию и Испанию. Отец возлагал большие надежды на моего брата, но умение взглянуть на море и предсказать, какая будет погода, унаследовала от отца я.
О да, это чувство было мне прекрасно знакомо: отец мечтал, чтобы определенные его черты унаследовал сын, а обнаружил их у своей дочери.
– Отец брал вас с собой в море? – не удержалась я от вопроса.
– Да, но мне пришлось долго его уговаривать. Видите ли, мать считала, что девушке не пристало ходить в море. Она заявила, что мои волосы запутаются в оснастке, ну и я их обрезала! И обрежу снова, если понадобится. – Пиратка перекинула свои длинные волосы через плечо, затем посмотрела на меня и едва ли не подмигнула. – В конце концов, всегда есть парики.
– Есть.
Она, впрочем, в париках не нуждалась. Волосы у нее, несмотря на возраст, были густые и ярко-рыжие, хотя в них, точно серебристые нити в дорогой ткани, местами поблескивала седина.
– Возвращаясь немного назад, когда вы родились?
– Год я запамятовала, но правил тогда ваш отец, и я помню, как вы родились. Мой отец сказал о прекрасной рыжеволосой дочери короля: «Видишь, моя пригожая, коли уж заводить дочек, то только рыжеволосых».
Выходит, она была старше меня. Очевидно, секрет ее бодрости и жизненной силы заключался в пиратской жизни. Были такие, кто называл пираткой меня, но я могла только финансировать пиратов и давать им поручения, а не выходить в море сама. Таким образом, если я и была пираткой, то лишь в душе.
– Я тоже так считаю, – согласилась я. – Ваш отец был человек мудрый.
Однажды один малый попытался меня убить, заступив мне дорогу в дворцовом саду и приставив пистоль к моей груди, но потом дрогнул и бросил его. Позже он сказал моим гвардейцам, что просто не смог довершить дело, потому что я со своей рыжиной была точь-в-точь покойный король. Мои рыжие волосы спасли мне жизнь.
– В шестнадцать меня выдали за Домнала О’Флаэрти по прозвищу Воинственный. Но его прозвище было свирепее, чем он сам. Вскоре я командовала его флотилией. Его флотилией… э-э-э… торговых кораблей.
Пиратских кораблей, хотела сказать она. Но я лишь молча кивнула.
– Он погиб в бою. Тогда я вышла замуж за его племянника Ричарда Бёрка, Железного Ричарда. Это прозвище он заслужил тем, что никогда не снимал кольчуги. Даже за ужином. – Она снисходительно улыбнулась. – У нас родился сын Тиббот – Тиббот Корабельный. Его так прозвали, потому что он появился на свет на борту корабля.
Она со вздохом откинулась на спинку кресла и сделала большой глоток эля.
– Вы, верно, слыхали эту историю и сочли ее выдумкой. Но это чистая правда.
– Я не уверена, что понимаю, о какой истории речь, – призналась я.
– Про меня и турок.
– Я знаю, что вы время от времени вступали с ними в сражения на море.
– Совершенно верно. Накануне я как раз родила Тиббота и отдыхала в каюте, когда на наш корабль напали турецкие пираты. Я услышала на палубе крики и лязг оружия, а потом на пороге появился капитан и сказал, что наше дело плохо. Какой уж тут отдых? Я вскочила, выбранила растяпу-капитана, схватила свой мушкет и бросилась на палубу. И тут навстречу мне турок, ну, я в него выстрелила и уложила. Мои ребята воспрянули духом, мы захватили вражеский корабль – команду перебили, а корабль пополнил наш флот. – Она удовлетворенно скрестила руки на груди. – Где-то приблизительно об эту же пору я попалась на глаза англичанам. Вы усиливали контроль над Западной Ирландией, и рано или поздно мы должны были схлестнуться. Вы меняли древние законы нашего народа – то, как мы передавали по наследству нашу землю, – и мы не собирались сдаваться без боя. Вы ведь понимаете, что нами двигало?
– Я уважаю вашу борьбу, хотя и не могу одобрить.
– Да, я понимаю вашу нужду в законах, но зачем понадобилось запрещать наших бардов, объявлять вне закона наши длинные волосы и наши традиционные плащи? – Не успела я ничего ответить, как она продолжила мысль: – И тем не менее я поняла, что сопротивляться толку нет, и покорилась вам в семьдесят седьмом году – шестнадцать лет тому назад. В ту пору сэр Генри Сидни был лорд-наместником в Ирландии, и я познакомилась с его сыном Филипом. Чувствительный юноша. Моя история глубоко тронула его, но, впрочем, от поэта чего-то подобного и ожидаешь. Если пожелаете узнать обо мне побольше, почитайте его письма. Он описывает в них множество событий из моей жизни.
На самом деле, я их читала.
– Сильнее всего мне врезалось в память то, где вы встретили скверный прием у лорда Хоута из Дублина, который отказал вам в гостеприимстве: он ужинал и не хотел, чтобы его отвлекали. Вы отомстили, похитив его сына, а потом заставили его дать слово, что он никогда больше никого не оставит без приюта и что за его столом всегда найдется местечко для нежданных гостей. Говорят, он неукоснительно держит слово.
– Дальнейшая моя история куда более кровавая и куда менее веселая. Ричард умер, и с тех пор на мои земли и мой скот кто только не зарился. А потом появился ваш человек, Ричард Бингем, и пошел на нас войной. Он стал моим врагом, и то, как он себя повел, не делает чести его государыне, королеве Английской. Неудивительно, что мы прозвали его Бичом Коннахта. – Она протянула мне кипу бумаг. – Все подробности здесь.
Ее рассказ тронул меня до глубины души.
– Как же нам со всем этим быть? – произнесла я наконец.
– Я буду служить вам верой и правдой, как обещала, и защищать вас с мечом в руках от ваших врагов. А вы за это прикажите Бингему отпустить моих родных.
Такой уговор показался мне справедливым.
Я согласно кивнула, и тут она добавила:
– И уберите его с должности. Он для нее не годится!
– Я так и поступлю, если вы пообещаете, что не будете помогать мятежникам против меня. Ибо мне известно, что вы воюете не только с Бингемом, но и с прочими моими людьми. Не на пустом месте вас называют матерью всех ирландских мятежей.
Вид у нее на мгновение стал как у человека, которого поймали с поличным, но она грациозно передернула плечами:
– Я же пообещала служить вам верой и правдой. Разве это не подразумевает, что я должна прекратить воевать с вами?
– Нет, ибо вы сами выбираете, с кем воевать.
– Вы даете мне слово? – подалась она вперед.
– А вы мне?
Повисла долгая пауза.
– Да, – произнесла она наконец.
– Слово пиратки, – подала голос Марджори Норрис. – Многого ли оно стоит?
– Данное другу, оно нерушимо, – сказала ирландка.
– А данное врагу, не значит ничего, – отозвалась я. – Я могу считать себя вашим другом?
– Да, – произнесла она. – А попасть в мои друзья не так-то просто. Нужно выдержать определенное испытание. Вы его выдержали.
– Каким же это образом?
– Я встретила равную себе по мужеству, – сказала она. – Ибо именно за этим я и приплыла – взглянуть на вас своими глазами и посмотреть, чего вы стоите.
– А вы и впрямь своей дерзостью заткнете за пояс самого Дрейка, – признала я против воли и усомнилась в том, что разумно было в открытую делать ей такой комплимент.