Участники турнира не пожелали выйти из образа и в Длинной галерее, где проходило собрание, так что вокруг меня толпились Шарлемани, Робин Гуды и короли Артуры. Мне нравилось расхаживать между ними, воображая, что я каким-то чудом перенеслась в иное время и место. В полях и на берегу реки пылали костры, явственно видимые из окон галереи, – пламенеющие ожерелья радости. Всего два года тому назад сигнальные костры, вспыхнувшие по всей стране, возвестили о появлении вблизи наших берегов армады, а теперь воспоминания о той победе прибавились к сегодняшним празднествам.
В холмах, на сигнальных станциях, ждали своего часа свежие запасы хвороста и дров, готовые вновь запылать, если – когда – испанцы вернутся, согласно их клятве.
Но сегодня, сегодня, как в моем дворце, так и за его пределами, костры означали всего лишь безвредную игру. В середине ноября бывало тепло – как в тот день, когда я стала королевой, – а бывало промозгло, как сейчас. Я наслаждалась жаром разведенных в галерее костров, радуясь, что не нужно никуда идти.
Галерея была настолько длинной, что музыкантов пришлось посадить в обоих концах. В западном конце лютнисты и арфисты наигрывали нежные мелодии и пели жалобные куплеты; в восточном же флейтисты, барабанщики и трубачи играли задорную танцевальную музыку. В конце вечера к ним должен был присоединиться волынщик, чтобы завершение получилось запоминающимся.
В отличие от участников турнира, я переоделась и теперь была в торжественном облачении, как и подобало в этот важный национальный праздник. Круглый плоеный воротник был такого громадного размера, так жестко накрахмален и так топорщился во все стороны, что я едва могла пошевелить подбородком, а платье так широко раскинулось на каркасе, что мимо людей мне приходилось протискиваться боком. Я выбрала мой самый высокий и самый рыжий парик с буклями, забранными наверх и усыпанными драгоценными камнями. Лиф украшали разнообразные подвески с эмблемами, чтобы доставить удовольствие некоторым моим придворным. Среди них была копия перчатки Камберленда; подвеска в виде шиповника, подарок Бёрли; нити белого жемчуга, которые завещал мне Лестер, а в ушах сверкали изумруды, привезенные Дрейком из одного из заморских походов. Я являла собой подлинное олицетворение материальных воспоминаний.
Молодежь танцевала в одном конце зала, остальные грелись перед кирпичными каминами. Бёрли, несмотря на подагру, не стал садиться. Подобного рода собрания были для него испытанием, но он упорно отказывался поддаваться недугам. Его сын Роберт находился рядом, готовый при необходимости прийти отцу на помощь. Они о чем-то вполголоса переговаривались, склонив голову друг к другу, однако при виде меня умолкли.
– Еще одна славная годовщина, – сказал Бёрли. – Я счастлив, что мне довелось быть свидетелем того судьбоносного дня.
– Назначая вас государственным секретарем, я сказала, что вижу в вас человека, способного говорить мне правду без оглядки на слова, которые мне хотелось бы услышать, – вспомнила я. – И эту задачу вы, без сомнения, выполнили.
– Не без душевных метаний, ваше величество, – отозвался он.
– Говорить правду редко бывает приятно, Уильям, – сказала я. – Только храбрецы отваживаются на это. Так что вы по праву можете считать себя самым отважным человеком в королевстве.
Мимо яркой стайкой порхнули нарядные девушки, охваченные возбуждением момента, вечного момента юности. Лица меняются, дамы перемещаются с паркета в кресла, чтобы потом навеки уступить место другим. Их немедленно окружили молодые люди, сыновья придворных и чиновников. Некоторых я не узнала – это я-то, которая гордилась тем, что знаю всех. Что это за светловолосый молодой человек? А вон тот, невысокий, с широкой улыбкой? Кого они напоминают? Кто их матери и отцы?
Одна из девушек, чьи имена я могла назвать, некая Элизабет Кавендиш, дочь мелкого придворного, отражала натиск светловолосого молодого человека – не слишком, впрочем, упорно. Он казался смутно знакомым, но понять, кого же он мне напоминает, я так и не смогла. Она между тем повернулась к нему спиной, и он, ухватив ее за рукав, развернул к себе лицом, положил ладонь ей на затылок и насильно поцеловал.
– Сэр! – возмутилась я.
Он выглянул из-за головы Элизабет и при виде меня распахнул глаза. Затем поспешно отпустил девушку и поклонился.
– Подите-ка сюда! – приказала я.
– Да-да, ваше величество.
Он на трясущихся ногах подошел ко мне и опустился в таком глубоком поклоне, что чуть было не коснулся лбом пола.
– Встаньте, дерзкое создание, – велела я.
Он распрямился, но в глаза мне смотреть по-прежнему избегал.
– Как вас зовут? – осведомилась я. – У нас при дворе никому не позволено безнаказанно пятнать репутацию дамы, какого бы возраста она ни была! Здесь вам не Франция!
– Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Мое имя Роберт Дадли.
Роберт Дадли! Какое жестокое совпадение. Но нет – как такое возможно? Или он насмехается надо мной?
– Подобные шутки нам не по вкусу, – произнесла я. – Отвечайте нам правду.
– Ваше величество, клянусь вам, это мое имя.
Он и впрямь похож, или мне почудилось? Светлые волосы сбили меня с толку. Глаза, манера держаться – все это было мне знакомо.
– Вы сын Дуглас Шеффилд?
– Да, – отвечал молодой человек.
Внебрачный сын Лестера, рожденный от его связи с замужней Дуглас Шеффилд! Да простит меня Бог, но меня охватила неописуемая радость. Он был единственным живым потомком Лестера и, следовательно, как его сын, пусть и незаконнорожденный, по совершеннолетии должен был унаследовать все имущество Дадли. А поскольку титул Лестера перешел к роду его брата Амброуза, это означало, что Летиция останется с носом!
Внезапно его внешность и прямота показались мне очень располагающими.
– Ясно, – промолвила я. – И где вы сейчас и чем занимаетесь?
Дадли-младший слегка приосанился, и голос его перестал дрожать.
– Мне шестнадцать, я учусь в Оксфорде, – отвечал он.
– Прекрасно, прекрасно, – кивнула я (этот парнишка все больше мне нравился, однако приличия должно было соблюсти). – Отправляйтесь туда и не возвращайтесь ко двору, покуда не научитесь себя вести.
По его лицу промелькнуло недовольное выражение, и на мгновение он до боли напомнил мне своего отца. Потом заискивающе улыбнулся:
– Слушаю и повинуюсь, ваше величество.
Девушки то и дело оглядывались на нас, когда же Роберт вышел из зала, их внимание переключилось на кого-то другого.
Я обвела галерею взглядом, отмечая каждого из присутствующих. В глаза мне бросился Эссекс, возвышавшийся над толпой, все еще в костюме одинокого рыцаря. Рядом с ним стоял другой мужчина, пониже ростом; на нем костюма не было. Его пронзительные темные глаза, казалось, светились даже в полумраке галереи.
При виде меня Эссекс немедленно оставил своего товарища и поспешил подойти, но я отвернулась. Сейчас мне не хотелось с ним разговаривать.
Чтобы у него не осталось в этом никаких сомнений, я знаком подозвала к себе Рэли, которого Эссекс терпеть не мог. Тот, по своему обыкновению, был разряжен в пух и прах – никто не умел носить парчовый дублет с таким шиком, как Уолтер Рэли, – однако улыбка его казалась натянутой. Вид у него был гораздо более мрачный, чем у Эссекса в его темных одеждах.
– Ну-ну, Уолтер, что такое? – спросила я. – В то время как все празднуют и радуются, я вижу в ваших глазах печаль.
– Вы, как всегда, видите то, чего другие не замечают, – сказал он. – Я думал, что хорошо ее скрываю.
– Что вас гнетет?
– Будет лучше, если вы узнаете об этом не от меня, а от губернатора Джона Уайта.
Джон Уайт! Едва услышав имя, я все поняла:
– Ох, Уолтер. Колония?
– Сэр Джон…
– Его нигде не видно. Рассказывайте быстро. Факты не меняются, кто бы их ни излагал.
Он закрыл глаза, собираясь с мужеством:
– С вашего милостивого дозволения мы прошлой весной отправили корабли в нашу колонию в Виргинии. Но она исчезла.
– Исчезла?!
– Прибыв туда, Уайт обнаружил островную колонию совершенно обезлюдевшей. Палисадники и хижины заросли бурьяном. Сундуки были взломаны, книги, карты и картины изорваны и испорчены непогодой, а церемониальный доспех губернатора Уайта изъеден ржавчиной. Вся сотня колонистов как сквозь землю провалилась. Поиски ничего не дали, если не считать слова «Кроатоан», вырезанного на столбе в форте, и «Кро» на стволе дерева.
– Индейцы? Их убили индейцы?
– Никто не знает. Когда Уайт три года назад собирался отплыть в Англию, колонисты пообещали, что если они решат перебраться с Роанока в какое-нибудь другое место, то вырежут где-нибудь название этого места, а если подвергнутся нападению или будут вынуждены бежать, то вырежут еще мальтийский крест.
– Что означает это «Кроатоан»?
– Так называется другой остров, милях в пятидесяти от Роанока.
– Тогда, должно быть, они перебрались на этот остров. Что произошло, когда Уайт приплыл туда?
– Ему не удалось подойти к берегу из-за непогоды. Корабли вынуждены были уйти в открытое море, а оттуда отправиться обратно сюда. Он только что вернулся.
– Вы хотите сказать, что никто не знает, живы ли колонисты?
– Как ни прискорбно, да, мадам, – никто не знает.
– Их бросили там на произвол судьбы? Уайт бросил на произвол судьбы собственную семью? Дочь и внучку?
– У него не было выбора. Со стихией не поспоришь. Корабли – всего лишь игрушки течений и ветров.
– Господи!
Я представила, как колонисты, всеми покинутые, тщетно ждут корабли, которые так и не пришли. Помогли ли им индейцы? Или перерезали всех до одного?
– Мне стыдно и тягостно думать, что колонию, названную в честь меня Виргинией, постигла столь ужасная судьба!
– Новый Свет – опасное место, – заметил Рэли. – Манящее, влекущее, сулящее драгоценные награды и страшную смерть. К каждому призу полагается наказание. Золото инков в Южной Америке, стрелы виргинских дикарей в Северной Америке.
Я почувствовала подступающие к глазам слезы. За каждой победой и за каждым поражением стоял живой человек, личная и очень болезненная цена, которую пришлось заплатить.
А вокруг звучала музыка и кружились танцоры. Слышались оживленные голоса, шутки и смех. За окнами догорали костры, где-то языки пламени все еще взвивались высоко в ночную тьму, в то время как от других остались только рдеющие угли. Лодок на реке было все меньше.
Рэли ждал то ли моего ответа, то ли позволения отойти.
– И тем не менее вас тянет в Новый Свет, – сказала я. – Будь вы в той колонии, мы теперь тоже не знали бы, где вас искать.
– Это риск, на который приходится идти любому путешественнику, мадам, – пожал он плечами. – Если будут на то Божья воля и ваше великодушное дозволение, рано или поздно я снова окажусь на этом континенте.
– Да, и сложите там голову.
– Лучше уж так погибнуть, чем зачахнуть у камина.
Он многозначительно посмотрел на Бёрли, который теперь притулился на табуреточке, вытянув свою подагрическую ногу.
Я отвернулась от него и тут же увидела Эссекса, который терпеливо ждал своей очереди получить толику моего внимания. Едва он понял, что я заметила его, как бросился вперед, расталкивая всех вокруг. Его невысокий товарищ с пронзительными темными глазами не отставал.
Костюм у него был роскошный, я не могла этого не признать. Черные бархатные рукава в усыпанных драгоценными камнями золотых лентах блестели так, будто он только что вынырнул из бездонной пучины. Я сказала ему об этом.
– Если и так, ваше сиятельное величество, то это бездонная пучина меланхолии, где я томился, лишившись вашей благосклонности, – произнес он, картинно опускаясь на одно колено. – А вынырнул на поверхность, узрев вас.
– Поскольку одной из причин ваших томлений было плачевное состояние финансов – каковым вы донимали меня на расстоянии несколько месяцев кряду, – просто поразительно, как вам удалось наскрести денег, чтобы заплатить за ваш роскошный выход на этом турнире. Встаньте!
Эссекс поднялся.
– Дозвольте снова служить вам! – воскликнул он. – Пошлите меня во Францию, где я возглавил бы ваши войска.
– Вы никогда не командовали армией, к тому же английских войск во Франции пока что нет, – отрезала я.
– Но они там будут, – не сдавался Эссекс. – Это неизбежно! Испанская угроза… их дерзкую высадку в Бретани нельзя оставить безнаказанной!
– Почему? Потому что король Генрих Четвертый попросил? Мой милый мальчик, если бы я посылала армию в ответ на мольбы о помощи каждого короля, королька и герцога, в нашей казне уже давным-давно не осталось бы ни фартинга. Война в Нидерландах и так практически ее опустошила. А ведь ее называют «маленькой» войной.
– Если сравнивать ее с другими войнами, она и в самом деле маленькая, мадам, – подал голос темноглазый.
Кто он такой? Прежде чем я успела потребовать ответа, Эссекс поспешно представил:
– Мой друг и советник Фрэнсис Бэкон.
Бэкон. Бэкон. Я вперила в него взгляд:
– Сын Николаса Бэкона! Мой маленький лорд-хранитель, вы ли это?
Его покойный отец был лордом – хранителем Большой печати, и его пугающе умного сына я знала еще ребенком.
– Никто иной. Вы меня не забыли, – улыбнулся он.
– Как я могла вас забыть? Вы произвели на меня неизгладимое впечатление при нашем первом знакомстве, когда вам было… Сколько?
Я познакомилась с ним в доме его отца – таком крошечном, что при нем не было даже садика. Я, помнится, поддела Николаса, сказав, что дом ему слишком мал. Потом он привел Фрэнсиса, и, когда я спросила, сколько ему лет, он прощебетал: «На два года меньше, чем вашему благодатному владычеству над Англией, ваше величество».
– Десять, мадам.
– Эссекс, выбросьте из головы мечты о Франции, – велела я, вновь оборачиваясь к нему. – Я предпочту, чтобы континент истек кровью без нашей помощи. А теперь вернемся к вашим финансам. Вы не только раздобыли умопомрачительный наряд для турнира, но и выплатили заем, который я предоставила вам некоторое время назад, передав мне одно из последних ваших поместий из тех, которые еще не заложены. Впечатляющий жест. Ох, Эссекс, что же мне с вами делать? Расплатившись с долгами передо мной, вы остались совершенно разорены, а судьба прочих ваших долгов повисла в воздухе.
– Я вверяю себя милости вашего величества, – сказал он.
– И я явлю вам свою милость, – отозвалась я. – Откуп на налог на сладкие вина, принадлежавший вашему отчиму Лестеру, прекратился с его смертью. Я жалую его вам. Он дает вам право получать пошлины на все ввозимые сладкие вина Средиземноморья – мальвазию, мускатель, вернаж.
Я уже некоторое время крутила в голове эту мысль, но внезапность решения поразила меня саму. Не успели эти слова сорваться с моего языка, как я уже усомнилась в разумности своего поступка. Стоит ли поощрять его невоздержанность? Но он так ярко сиял… Позволить ли ему поблекнуть? Дыхание Господне, блеск моего двора за последние годы сильно потускнел, – быть может, он был его последней искоркой? Отполировать его или пригасить?
– Ваше величество! – ахнул Эссекс, и на сей раз эмоции его были непритворными. – Я… у меня нет слов, чтобы выразить глубину моей благодарности.
Даже маленькие пронзительные глазки Фрэнсиса Бэкона слегка расширились.
Я тут же пошла на попятный, поспешив ограничить размах своей щедрости:
– Откуп ваш только на десять лет. Он истечет в тысяча шестисотом году.
– Это же целая вечность! – восторженно рассмеялся он.
– Эти годы промелькнут очень быстро, – предостерегла я. – Не обольщайтесь.
Прежде чем он успел опомниться и рассыпаться в благодарностях, я жестом велела ему удалиться. Скоро он будет одолевать меня письмами, стихами и подарками. Скоро он будет являться ко двору постоянно.
Час был уже поздний, и дух вечера ощутимо изменился. Придворные постарше умоляюще поглядывали на меня, томимые желанием поскорее оказаться в постели, но вынужденные дожидаться дозволения покинуть собрание. Бёрли, Ноллиса, адмирала Говарда и Хансдона я отправила по домам. Теперь молодежь могла танцевать свободнее, а музыканты – играть более фривольную музыку. Пожалуй, чтобы никого не смущать, мне тоже следовало удалиться. Я уже собиралась объявить об отъезде, когда увидела стайку фрейлин, склонившихся над чем-то так, что их спины образовывали живописную радугу – бледно-зеленый атлас, оранжево-коричневая парча, алый бархат. Все давились смехом, отчего материал их платьев мерцал в свете свечей.
– Что это вас так рассмешило? – поинтересовалась я, заглядывая им через плечо. – Книга? Бьюсь об заклад, это не Священное Писание.
Они попытались захлопнуть томик, но я успела со смехом перехватить его. Мой импульсивный подарок Эссексу привел меня в бесшабашное настроение. Я наугад раскрыла страницы и прочла несколько предложений. Щеки у меня запылали.
– Ну и язык!
Книга оказалась до неприличия фривольной – то был перевод эпической итальянской поэмы «Неистовый Роланд» про приключения и злоключения вышеупомянутого героя.
Девушки захихикали еще громче.
– Где вы это взяли? – осведомилась я.
Мэри Фиттон, Фрэнсис Вавасур и Бесс Трокмортон жеманно заулыбались, кусая губы.
– Это Джон Харингтон принес, – наконец призналась Мэри.
– Мой непутевый крестник! – воскликнула я. – Так вот на что он употребляет свое остроумие.
Сам крестник между тем как ни в чем не бывало отплясывал в конце зала с Элизабет Кавендиш. Мистрис Кавендиш, как я не преминула отметить, похоже, ничуть не скучала по Роберту Дадли. Я прервала их веселый танец. Красивое лицо Джона озарилось искренней радостью.
– Ваше величество! – воскликнул он. – Моя дорогая крестная!
Я помахала у него перед носом злополучной книжкой, и лицо его тут же вытянулось.
– Джон, это возмутительно, – сказала я. – Просто чудо, что эта книга еще не дымится. Это неподобающее чтение для моих дам.
– Я только перевожу, я не сочиняю, – попытался оправдаться он.
– Что ж, прекрасно. В таком случае извольте довести перевод до конца. Я вижу, здесь у вас только двадцать восьмая песнь, та ее часть, в которой описывается пикантная история Джоконда. Оставайтесь дома, вдали от шумных увеселений, покуда не переведете поэму целиком, все сорок шесть песен. После этого можете представить ее мне.
– Ваше величество задает мне задачу, достойную самого Геракла, – сказал он. – Будучи знатоком итальянского языка, вы, как никто другой, должны это понимать.
– Будучи знатоком итальянского языка, я возгоржусь тем, что мой крестник создал первый полный английский перевод. Ведь поэма была опубликована в Италии в тысяча пятьсот тридцать втором году. Уже очень давно.
За год до моего рождения. И в самом деле, очень давно.
– Я посвящу этой задаче всего себя, – пообещал Джон.
Он всегда умел держать удар, мой крестник. Это мне в нем нравилось. И никогда не просил преференций, подарков, привилегий. Это нравилось мне в нем еще больше.