В тот час, когда царь принимал утренние приветствия придворных, Ахми ан-Эриди попросил позволения сказать ему что-то, не предназначенное чужим ушам. Акамие указал ему глазами на балкон, и сам не замедлил выйти туда, едва отпустил приближенных.
– Есть человек, осмелившийся складывать и распевать песни, которые оскорбляют достоинство повелителя. Некий Арьян ан-Реддиль из Улима, живущий ныне в Аз-Захре.
– Ему позволяют петь эти песни? – приподнял бровь Акамие.
– Уже нет.
– Чем же он занимается теперь?
– Поправляется после ранений. Я взял на себя смелость распорядиться доставить его во дворец, но он оказал сопротивление.
– Ты сделал хорошо. Тяжелы ли его раны?
– Он скоро сможет предстать перед тобой, повелитель. Если ты того пожелаешь.
– Скажи мне, Ахми, много ли еще таких, распевающих песни?
Ан-Эриди молчал.
Когда-то восшествие на престол именно этого сына Эртхабадра повергло вазирга в ужас. Но теперь он знал уже, что повелитель ему не враг, а, напротив, ставит его очень высоко среди прочих советников. Были у ан-Эриди и другие опасения, но они рассеялись или почти рассеялись за время, которое младший сын Эртхабадра сидел на троне. Царь был далек от того, в чем его обвиняли непристойные песенки, во множестве распространившиеся по всему Хайру.
– Много ли? – настаивал Акамие.
– Как это возможно? – отвел взгляд Ахми. – В Хайре всегда почитали волю Судьбы, избирающей правителя.
– Так оно и было. А теперь – нет.
– Это ложные слухи… – поспешил успокоить царя ан-Эриди. – Этого нет и быть не может!
Акамие не стал больше спорить. Вместо этого распорядился:
– Певцу предстать передо мной, как только сможет. Хорош ли лекарь при нем?
– Своего приставил, – заверил ан-Эриди.
– Он, должно быть, молод?
– Певец?
– Певец.
– Молод.
Акамие вздохнул. Те, кто старше, молчат. Чем-то обернется их молчание?
– Как на ноги встанет – сразу ко мне. В Улиме народ крепкий. Так?
Ахми поклонился.
Акамие отпустил и его. Этот день был днем разлуки: провожали Эртхиа. Через ашананшеди, охранявшего ночные покои, еще два дня назад Акамие передал Дэнешу приказание не показываться ему на глаза, поджидать Эртхиа у городских ворот. И теперь изнывал в нетерпении: уехал бы брат скорее, ничего бы уже нельзя было изменить. И от такой вины перед Эртхиа стыдился смотреть ему в глаза. И в другой раз Эртхиа заметил бы, пристал бы, выспросил бы все. Но теперь и сам был как не в себе, то комкал фразы, торопясь отправиться, то принимался допрашивать отвечавших за сборы и припасы, все ли уложено и в достаточном ли количестве.
И вдруг как ветром повеяло: час пришел. Ни слова больше не говоря, они обнялись, и Эртхиа шагнул с крыльца. Ему придержали стремя, он ловко уладился в седле, разобрал поводья. Один взгляд: прощай – прощай. И мир стал огромен, а дворец – крохотен. И Эртхиа в нем не умещался, и его понесло ветром далеко-далеко.