Встреча кабинета министров в тёмном третьем подъезде тридцатого дома по улице Большой Городской седьмого микрорайона. Пахло борщом и старыми сигаретами из залитой краской и слюной разорванной пополам жестяной банки из-под отечественной газировки. Стояли нюхали воздух. Кто-то сопел. Кто-то покашливал. Решали. Надо было уже ехать, но ещё не всё собрали. Не хватало. Нервничали.
Несколькими этажами выше скрипнула дверь, выпустив в подъезд пучок жёлтого света из коридора и Тамару Васильевну.
Тамара Васильевна, нарядившаяся в этот вечер сутулой старушкой с обвислыми волосатыми щеками, отправилась погулять собаку. Она тщательно закрыла свет в квартире и, убедившись, что в подъезде снова темно, стала осторожно, ступенька за ступенькой, спускаться.
Несколькими этажами и минутами ниже случилось неминуемое столкновение собравшихся и Тамары Васильевны.
– Опять собрались… – закудахтала Тамара Васильевна. – Что ж вам дома-то не сидится, ироды…
– Добрый вечер, Тмрвсильевна… – хором отреагировали собравшиеся, виновато спрятавшись взглядами в закрашенное зелёной краской окно лестничного пролёта. На подоконнике перед окном стояла та самая жестяная банка и предательски воняла сигаретами. Тамара Васильевна громко шмыгнула носом.
– Курили опять… – устало вздохнула она безнадежным старушечьим околоподъездным вздохом, выражающим максимально широкий спектр неверия в будущее этой страны при такой-то молодежи…
Ступала вниз. Глаза слезились, больные чем-то старческим, некорректным. Острота зрения терялась во многих сферах, кроме порядка в подъезде. Ступала вниз. Не видела ступенек. Оступилась. Долгое падение в раскрытую пасть спуска. Провалилась в самое нутро длинного, практически бесконечного, отчаянно чёрного лестничного проема. Пасть захлопнулась. Тамара Васильевна исчезла.
– Дюсексмакина, ты понял? – выдохнул один из собравшихся серое облако случайных мыслей.
Случайные мысли жужжащим роем выпорхнули было на улицу сквозь зарешёченное окно двери подъезда, но холод вечернего Большого города немедленно сковал их тяжёлыми кандалами льда. Мысли падали на грязный старый снег, выпавший ещё в прошлом месяце. Твёрдые, промерзшие насквозь, они звонко хрустели под подошвами возвращавшихся с работы мужчин, уставших после третьей смены подряд, после тяжелого физического труда по добыванию добавленной стоимости для реализации новых планов хозяина производства. Мысли становились нечаянными жертвами чужих стремлений к отказу от простоты жизни. Кто-то достал свободных радикалов из кармана и присыпал ими сверху разбитые, раздавленные мысли. Радикалы зашипели, соприкоснувшись с мыслями, запенились густой зелёной пеной, пена расползлась по тротуару, захватив, кроме мыслей, ещё двух случайных щеночков и старуху-процентщицу. Потом пришёл дворник и вымел всё как сор. Ничего не осталось от внезапной зелёной пузырящейся мандалы мгновения. Ничего, кроме следов веника. Да и их унёс прочь предатель-ветер, вырвавшись из подворотни грубым жёстким порывом пивного небритого мужика в мешковатом спортивном костюме с национальной символикой Странной страны.
– Ну чо – едем? Возьмём на сколько есть, – начал терять терпение один из присутствующих.
– А если не дадут? – вдруг забеспокоился его товарищ по присутствию.
– Ну будем решать на месте, – сказал кто-то, кто выдохнул мысли, выдохнув теперь намерение и готовность, сплюнув ими смачно на пол. В сплюнутом виднелись сгустки желания, кроваво-ясные, багровые желания, местами переходящие в коричневый одержимости достижением цели. Цели не остаться без веществ к утру. Не сдохнуть на кумарах к утру. Выжить.