Иногда мне вспоминается дед – мимолетно, случайно, урывками.
Дед прожил долгую жизнь, успев попить крови не только моим родителям, но и мне.
Было видно, как этот старый, дряхлеющий садист наслаждался причиняемыми нам неудобствами. Он падал без сознания в прихожей, заслоняя нам дорогу к обувному шкафу. Он разбивал своё судно, проливая всё на толстый ворс коврового покрытия, заливая в том числе и нашу начищенную с вечера обувь. Он заболел раком и подсел на трамал, вопя и требуя очередной дозы… как правило, ближе к четырём часам утра. Мы были убеждены – время было подобрано с максимальной чёткостью для нанесения нам наибольшего ущерба. Сложный был человек мой дед. С развитым воображением.
До встречи с моей бабкой дед был фрилансером. Свободным точильщиком ножей, бродившим в тёмное послевоенное время в одиночестве по пыльным селам и полузаброшенным городам от дома к дому с доставшимся ему в наследство точильным камнем за спиной, предлагая хозяйкам за недорого привести в порядок режущее и колющее. Тогда фриланс был намного более развит, а бродячие дауншифтеры отличались лишь тем, что не знали, что они дауншифтеры, и потому не имели возможности подвести идеологически-духовную базу под свою жизненную позицию. Они просто тупо выживали.
В одном дворе он встретил мою бабку. Она открыла ему калитку, оглядела пришедшего и заявила:
– У меня очень много ножей… И мне кажется, их становится всё больше и больше с каждой секундой.
Дед не растерялся.
– Значит, мне придется задержаться на какое-то время.
Его пустили внутрь, сообщив, что как раз начался сезон малины…
– А там и слива подойдёт… – волновалась бабка, когда дед проходил во двор.
– Просторно… – кивал дед, прохаживаясь по двору.
– А со сливы мы настойку… Сливовую конечно же… – продолжала волноваться бабка…
– Настойка – оно всё завсегда хорошо… – продолжал кивать дед, закрывая глаза на покосившиеся ставни не менее косого бабкиного дома.
Малиновый сад, гордость бабки, в тот год принёс не только два урожая собственно малины. Он еще обеспечил бабке возможность гарантировать оплату труда деда… Дед же… оказался достаточно простодушным, чтобы эту гарантию принять…
Когда он закончил точить все ножи, то ножи, с которых он начинал, успели затупиться, и деду пришлось начать точить снова. Он понял, что попался, только спустя три тысячи восемьсот сорок два цикла заточки. Да, дед не отличался скоростью процессов анализа. Свежедавленные пеньки берёзового сока с мякотью ранним утром могли бы помочь ему перейти на другой уровень… Но не было в те сумрачные годы стабильности в поставках витаминов группы B. Пережив в последующие два года тяжелую депрессию, дед сдался. Он сделал бабке предложение. Это не помогло с депрессией, но помогло с организацией точильного процесса – вырваться из порочного точильного круга бабкиных ножей стало idee fixe моего деда.
Переход с временного волонтёрства на постоянную занятость с полным рабочим днём вывело деда на иной уровень – он перестал быть только точильщиком – он стал также мужем, потом отцом, а затем, спустя много, лет дорос, собственно, до позиции деда. Тоже карьера…
Был там сложный момент, когда на позицию мужа рассматривали соседа, но дед переиграл соперника. О последнем редко кто вспоминал в семье… Но я расскажу. Мы же тут за правду. За жизнь и за правду, так же, бро? Так вот…
Кажется, спустя лет семь после оглашения результатов выборов мужа, в соседнем лесу нашли тело, но… никто не подумал или не посмел подумать о причастности деда к случившемуся с телом. Мы же знали – знание о содеянном в прошлом незримо присутствовало в образе деда, в воздухе нашего дома, в подвале за ящиком картошки. Там он хранил долгое время некий нож. Однажды, напившись водки, дед вынес этот нож на улицу. Подержал в лучах солнца. Отнёс обратно. Дом так и продали много лет спустя вместе с этим ножом.
Странная история, согласен. А у твоей семьи нет секретов, что ли? От чего ты тогда сбежал сюда? Это сейчас ты крутой и старый. А был же молодой и тревожный, как я когда-то, как мой дед, как почти все мы. Есть те, кто рождается старым сразу, избегая мук взросления, не познав радости избавления от прыщей или робости узнавания своего предназначения в жизни… Но тех – единицы, верно? Да и, может, они просто не знают, как это здорово, когда есть малиновый сад в доме…
Летом к деду в отпуск приезжал его двоюродный дядя с Чукотки. Дважды якут, преподаватель «ихнего чумного искусства» – ставить чумы надлежало по науке. Дядю селили либо в «летней кухне» в конце двора за малиной, за шмелями и соседскими котятами, либо, если лето было холодным, в комнате деда, но последнее реже. Думаю, таких лет было всего два или три за всё время.
Вдвоем с дедом они проводили трехдневные семинары на тему «ихнего чумного искусства». Они стали достаточно известными тренерами в округе. Дядю ждали. На чумные семинары собирались все – районный дом культуры забивался до отказа.
Позже, эти двое заставляли меня вставать по ночам с требованием показать, как переданные мне знания отскакивали от моих зубов – они кидали в меня видеокассетами с записями своих семинаров, а я должен был широко улыбаться… когда я пытался уклониться – меня приковывали к стене. Ну, если точнее, то они прибивали гвоздями к стене. Пижаму, не меня, но я всегда оказывался внутри этой пижамы. Они уделяли мне много времени, играя со мной в эту игру. В Вильгельма Телля.
Отец… Отец не смел им перечить. Он солил мне раны, когда дед и его дядя промахивались и пробивали гвоздями не только пижаму… Мать… Она просто нервно готовила обеды на кухне – иногда входя в неуправляемый транс и наваривая борща на пятнадцать персон. Тогда мы собирали к себе всех соседей, что мешало деду с дядей продолжать принимать активное участие в организации моего летнего досуга. Они обиженно запирались в гараже, вспоминая там былое.
К тому моменту хранимый в гараже точильный камень деда сточился в ноль. От камня осталась лишь пригоршня пыли, которую старики аккуратно сдували на пол, затем собирали пылинка к пылинке, помещали обратно на стол и снова сдували на пол. Брат деда щурил глаза и, во время этой сложной для восприятия неподготовленного человека игры, зачем-то постоянно повторял решеткатибетнаш. Мы не перебивали. Мантры – дело святое.
Игры в Вильгельма Телля длились почти три месяца – с середины июня по конец августа, а потом… меня позвал дед. Вроде как поговорить.
Он сидел на своём любимом диване, в ногах у него расположился плед, в руках он держал папиросу и бутылку пива. На полу перед диваном стояло ещё три бутылки пива. Мокрые и явно неприятно холодные на ощупь. Дед мотнул головой в их сторону:
– Хошь?
Я не хотел. Дед это видел. Кивал с понимающим видом. Вставал с дивана. Делал круг по комнате. Ставил уже пустую бутылку пива на пол. Остаток папиросы проталкивал в горлышко бутылки, она проваливалась внутрь, достигала дна, шипела, соприкоснувшись с остатками пива… Подходил ко мне ближе. Нависал надо мной всей своей сморщенной массой. Гладил меня по голове и тихим голосом спрашивал:
– Как же ты собираешься побеждать запад на трезвую голову? Скотина такая…
На мой практически чекистский ответ «не скажу» я получил размашистую оплеуху: «Такие, как ты, позорят нашу страну перед лицом капиталистической угрозы». Дед уходил прочь из комнаты стремительно и не оборачиваясь, словно желая лишить меня всякой возможности броситься за ним с извинениями. Но я не бросался. Коммунистический коан деда поглотил меня полностью, вырвав из реальности до конца следующей недели, до наступления сентября, когда… я вернулся в школу завершать последний учебный год. Дядя уехал восвояси, странные игры прекратились, я снова стал спать по ночам. Днём приходилось активно трудиться – за время летнего простоя я терял наработанное за предыдущий учебный год.
К концу школы стало так происходить, что многие из моих дилеров стали возить сами, перестав закупаться у меня, а оставшиеся превратились в просто хороших конченных торчков, мёртвых и упоротых настолько, что им тупо не хватало мозгов уйти в свободное плавание. В отчаянии я вернулся туда, откуда активно уходил всё отрочество – в прямые продажи. Но об этом позже, хорошо? Отец же там еще был в этом детстве… Отец…
– Папа, а если мы на самолёте, и он падает, и пилот говорит, что надо кому-то из нашей семьи прыгать, чтобы спасти всех… ты кого выберешь прыгать?
– Ты так сильно хочешь соскочить? Не вариант, сын. Мы – семья. Хрен ты соскочишь!
Мы помолчали. Я ощущал жуткий дискомфорт и не смог подавить это в себе. Он почувствовал. Всегда чувствовал.
– Что не так?
– Папа… ну зачем ты так выражаешься?
– А что?
– Ну это же ужасно звучит. Хрен – это очень неприятное слово. Тебе следует говорить иначе. Особенно в моём присутствии. Ты знаешь, какое слово будет намного более правильным выбором?
– Ну-ка, удиви меня.
– Хуй, папа, хуй.
– Хуй – хорошее слово, не спорю. Не употребляй его часто.
– В каком смысле?
– Во всех. Чем меньше употребляешь, тем оно эффективней работает. Это я тебе не просто как пользователь с большим опытом говорю, но как отец. Ясно?
– Это больше на приказ похоже, чем на то, что ты опытом делишься.
– Я могу ещё въебать.
Ответ не требовался. Ответом было послушное молчание. Самым правильным ответом до момента обретения достаточного количества сил, чтобы осознать в себе возможность въебать в ответ. Решить вопрос отцов и детей.
~~~~
Барыжное детство, красная школа, порошковые университеты улиц и погонная академия общества. Я пронес воспоминания через всю жизнь, чтобы прийти к ясному и отчетливому пониманию – мне они не нужны.
Необходимо выключить прошлое из сознания, мне не нужно оно для дальнейшей дороги, ибо дорого мне эта дорога обходилась. Играя словами, ругаясь матом, прерываясь на латте с вишнёвой слойкой, я тщетно искал свой путь в жизни, или место в мире, или тесто в тире… Вишнёвая слойка определяет выбор рифм.
Кто мог мне помочь? В идеале я сам, а на практике – Сэм, давший мне шанс, что сам утратил в погоне за роковым мешком так и непроданного стирального порошка… Конечно, стирального, или ты хочешь, чтобы я опять имена веществ употреблял? Я сознательно не употребляю н-слово. Во-первых, чтобы не было пропаганды, во-вторых, чтобы не срываться на частности. Частности тут не нужны. Максимальное обобщение показывает истинную мощь подхода Странной страны к проблеме…
Я бы на твоем месте задумался – не является ли твой невербальный запрос на название веществ тем или иным именем признаком просыпающейся зависимости. Не показывает ли столь недвусмысленно проявляющееся желание слышать и слушать что-то из другого мира свидетельством, что даже в этих твоих горах, удалённых от всего, что только может быть, скрытых в густых туманах забвения, в утомлённых солнцем тенях, клонящихся ко сну, в шумах этих твоих водопадов, куда ты ходишь за водой… да, ходишь, я видел… даже в этих горах – ты не ушёл от мира? Ибо нельзя уйти от себя.
Я понимаю, что много говорю о веществах, возможно, даже чересчур много, службы по контролю за веществами – бдительные хранители хрупких людских душ – могут запретить запись моего рассказа тебе к распространению, к публикации, на меня могут начаться гонения, на слушателей могут возникнуть подозрения… В употреблении слов… А бдительные хранители хрупких людских душ неустанно и весьма тщательно сканируют ментальное поле Странной страны, проверяя всех странников на верность прописанным обязательным традиционным принципам мышления… Хорошо, что ты не записываешь ничего. Не записываешь же, так?
Что? А ты же не в курсе… Я, правда, о другом спрашивал, ну да ладно.
Странники, бро, это граждане Странной страны.
Как же ты не в курсе? Сейчас же там все – странники. Идут все вместе в никуда, без цели, внимательно следя за тем, чтобы никак не возникла цель, чтобы даже отдаленно похожее на цель не проявилось в государственном ментальном поле, но храня память о том, откуда они ушли. О тех, кто проложил путь. Кто сказал, что надо бы, наверное, сходить… Бег на месте – национальный спорт. Стать чемпионом по бегу в никуда – заветная мечта многих странников. Мы никуда не тянемся, никуда не рвёмся, мы бредём куда-то, ну, или странствуем, чтобы соблюдать порядок словообразования. Иначе тогда Бредовая страна получается, а это уже оскорбление национального достоинства, не так ли? Можно и срок получить.
Мы считаем, что уверенней себя мы можем чувствовать лишь в состоянии отсутствия состояния.
Мы – настоящие мастера дзен.
Мы празднуем мирное время военными парадами.
Мы оказываем помощь, убивая.
Мы боремся за трезвость, торгуя веществами.
Именно поэтому и получилось провести разрешение заниматься вещественным бизнесом. Что по факту убило бизнес. Но я опять же не очень сейчас о грустном хочу. Расфилософствовался я…
С другой стороны – всё это тоже часть истории, часть моей жизни, часть прошлого… Я тоже помню откуда я иду. И берегу эту память. Разве можно запретить прошлое? Отказать в осознании опыта? Перечеркнуть наличие ошибок? Как расти без понимания причин? С кого брать пример? С государства? Но… а если я не готов? Я согласен с внешнеполитическими решениями, полностью поддерживаю курс, проводимый правительством и Президентом, ой, разумеется, наоборот – Президентом и правительством, но хочется заявить право на ошибку пусть и в ограниченных пределах моего ума.
Я же ещё имею право на свободу действий внутри себя? Мне нет нужды подавать письменный запрос через портал госуслуг без опасений быть привлечённым на первом же перекрёстке бдительным сотрудником дорожной полиции за неоплаченные штрафы за переход внутренних перекрёстков на красный свет, нет же? Штрафы за сомнительные мысли… За то, что подумал утром два раза о том, чтобы поехать непристегнутым…
Короче, бро, вот ты покупаешь детектив, выходишь из магазина, ну да, из магазина. Давай на секунду представим, что ты – человек эпохи бумажных книг, классик, да ещё и что магазин тут есть где-то поблизости. Книжный. Да. В горах тут. Ну ради примера, хорошо? Не цепляйся к словам. Опять же ствол я в руках держу – не забывай. Так что – сиди смирно и представляй.
Так вот, ты выходишь из магазина, и тебя скручивает полицейский патруль по обвинению в распространении антиобщественных тематик. Ты в шоке, ты требуешь объяснений, а строгий следователь с мясистым лицом вместо ответа направляет свет лампы на купленную тобой книгу. И ты рад, что свет больше не слепит тебя, что он слепит эту дурацкую книгу, дурацкую настолько, что она даже не может понять, что её слепят, но разве ты согласишься с обвинением?
А если, скажем, ты сидишь дома, даже вот тут в твоей пещере, смотришь вовсе не детектив, а просто внутрь себя, ну, или куда ты там смотришь, когда к стенке лицом с закрытыми глазами сидишь, как вдруг к тебе врываются активисты религиозного толка, разносят всё вдребезги, заливают тебя кипящим ладаном, смердящим недвусмысленным запахом, требуя прекратить сеять нечестивое… Внутри себя.
Как они узнают? Как они почувствуют, чем ты там занимаешься в непубличном пространстве своего ума? Нет, они не угадывают. Нет, они не предполагают. Они знают наверняка. Для этого тоже были разрешены вещества – те, кто их не употребляет, уже опасны. Уже склонны к анализу и размышлениям. Да и вообще – против политики государства. Теперь ты в оппозиции, если не торчишь. Странная страна – что ты хочешь?
Я увлёкся, знаю. Назад в детство. Хотя не скрыться и там от политики. Сейчас там еще хуже с этим, как я понял.
~~~~~
Собирались большой семьёй чтобы орать воспоминания в лицо друг другу.
Пересмеивали былое. Радовались прошлому и ситуациям, которые никогда больше снова не случатся. Лирические отступления дают право на расслабление. Прошлое отчаянно сопротивляется рассказам, крепко цепляясь обидами, болями, страданиями за сознание. Прошлое знает – когда мы говорим о нём, его власть ослабевает. Любая власть ослабевает в атмосфере свободного общения. Разве это допустимо? Чтобы власть ослабевала…
~~~~~
В школе каждый ученик спал и видел себя кем-то, хотя многие уже повзрослели, выросли из этих детских мечт и теперь видели себя с кем-то. В классах нас даже размещали по типам сновидений. Мы были обязаны уведомлять директорат о наших профессиональных грёзах, это фиксировалось в большом зелёном промасленном жиром потных директорских рук журнале. Наверно, тебе важно будет узнать, что специальный сотрудник школы собирал этот жир с рук директора и промасливал журнал – всё было на уровне.
Затем в классе каждому предписывалось своё место для сна. Удобно для отчётности – комиссия по образованию могла прийти с проверкой в любой момент, а мы – вот все тут – уже организованно спим в классах, грезя о нашем светлом будущем. В левом дальнем углу от входа обычно спали гуманитарии, справа от входа располагались кровати будущих физиков, за ними – мечтающие о технических вузах, а напротив двери и ближе к учителю – потенциальные математики. Стены классов, выкрашенные когда-то давным-давно, еще до постройки здания школы, зелёной и белой красками, обшарпанные, потрескавшиеся, облезлые и исписанные ручками, мелом, карандашами, хранили молчание – а что им ещё делать, камням?
Пахло в классах соответствующе, что однако никому не ставилось на вид – а ты разве контролируешь себя во сне?
Был ещё один, особый сектор – те, кто не снил себе ничего. Их готовили в чиновники. Среди них оказался и я. Сначала я ощущал себя неким изгоем, поскольку нас было всего трое, но постепенно я понял, что именно столь малое количество нашей группы делает нас вовсе не изгоями, но избранными – ибо нас будут избирать.
Я заразился административным будущим… на свою голову… Заразился неожиданно, можно сказать, совершенно случайно лишь потому, что с детства родители мне запрещали снить сны, считая их чем-то несерьёзным, вредным и даже диссидентским. С другой стороны, я сразу понял – там, где власть, там больше возможностей для бизнеса. Так я сменил банальную романтику венозных дорог и бледный вид потасканного зависимого на феерическую романтику початой бутылки трехрублёвого жидкого вещества и синюшных мешков под глазами.
Жидкое прозрачное вещество в поллитровой бутылке – свое, особенное вещество административной профессии. Я пробовал предложить написать реферат на эту тему: «Вещества, формирующие деятельность». Центральной идеей было определение взаимосвязей между типами употребляемых веществ и выбором сферы приложения усилий индивидом. Однако отрицание проникло гнилыми щупальцами даже в наставников будущих партийных деятелей, не говоря уже о самих деятелях. Я завязал с основными веществами, перейдя на жидкое, хотя даже тут проявлялось моё прошлое в виде тяги к сухому неразбавленному.
Мы усиленно готовились к выпускным. Мы особенно много спали в тот период. Качество сдачи экзаменов нашей группы напрямую зависело от максимальной глубины наших снов, отсутствия четкости наших сновидений, умения не вспоминать их и никому никогда ничего не рассказывать. Я активно спал в те дни, проспав всю зиму, весну и начало лета. Я проспал зимний карантин, весенний авитаминоз, очнувшись лишь к тополиной аллергии.
Для усиления сна мы принимали. Мы приходили в себя, наш преподаватель порой тоже, порой приходил в нас, порой в соседнее здание, тогда мы бросали всё в наших снах и мчались туда, где нас ждал учитель. В ходе одной из таких операций я и попробовал жидкое впервые. Я не буду произносить а-слово. Нет. Но ты должен понять. Почувствовать. Это твоя задача как слушателя, чувак. Понял? Мы прибыли раньше учителя. Надо было что-то делать, вот мы и выпили, сообщив желание совместно употребить как единственную причину нашего появления в квартире незнакомого нам человека. Как жидкое оказалось у нас до того, как мы пришли в квартиру, уже никто не вспомнит, равно как и то, как мы определяли нужный нам адрес. Сновидения опасная штука, особенно если их нет. Чем больше ихтамнет, тем сложней ситуация. Жидкое помогало снять часть нагрузки на разум, выводя большую часть процессов в бессознательное беспамятство.
Сны без снов дали много опыта. Я не могу не поделиться хотя бы частью. Ибо даже сейчас, спустя много лет, продолжаю не снить себе время от времени… А ты пробовал снить себе пустоту?
~~~~~