Сэм позвонил поздно утром.
Первого января позднее утро случилось около 4 часов дня. Холодное, промёрзшее насквозь утро, кряхтя, отплевываясь желтым и ругаясь хриплым, выползшее на улицу сразу после Нового года.
Гнусавый, осипший голос Сэма цифровым сквозняком ворвался в приоткрытую форточку на кухне.
– Кот… Это… Есть повод встретиться… выпить. Новый год же, и всё такое.
Я недолго сомневался в необходимости встречи. Для приличия удивился звонку, но совсем чуть-чуть – чтобы не перегнуть палку, не показаться чрезмерно напыщенным. Так – чтобы было немного о чём поговорить. Старый друг всё-таки, картонная коробка невосполнимых утрат между нами, засохшая корка чувства вины относительно… Позже об этом. В другой главе. Ну вот так – терпи, чо…
Я выбрался на улицу к вечеру. Выступить с тёплого ковра спальни на ледяную плитку кухни уже являлось чем-то вне пределов моей зоны комфорта, выбраться же на улицу – приравнивалось к подвигу. Ощущая себя былинным богатырем и представив себя к государственной награде за освобождение туалета (весьма удачно, что не посмертно), я спускался вниз по лестнице – лифт не работал: явно не смог выйти на работу после праздничной ночи.
В теле все хрустело, скрипело и бурлило. Всё сопротивлялось каждому моему шагу. Каждый мой шаг сопротивлялся моему шагу. Мозг и тело являли собой воплощение власти и народа. Сколько моих идей приходилось вынашивать моему телу… Сколько травм и последствий…
Слушай, бро, чем глубже пропасть – тем более захватывающе и интересней туда лететь, как считаешь? Что там внизу и как с этим справляться – об этом уже потом будем думать, верно? Пока надо лететь. Хуярить вниз на сверхзвуковых… Переживать буйство энергии.
Однако опыт спуска по лестнице был далёк от опыта падения в пропасть. Я медленно скрипел вниз ступенька за ступенькой и всё отчетливей понимал, что изобрел вингсьютинг на лестнице. Очень медленный и оттого очень экстремальный. Вряд ли видео этого спуска показали бы по каналу экстремальных видов спорта – слишком опасно. Зорбинг мне в данном случае подходил больше. С другой стороны… Гигантский шар со мной внутри не пролез бы по этой лестнице. Отличный повод не явиться на встречу, если бы таковой требовался.
– Эй, Сэм, мое новое яйцо застряло в проеме… Да, бро, боюсь, что оно лопнет. Конечно, я не буду торопиться. Хорошо, что ты можешь спокойно подождать. Да, конечно, я перезвоню, если что прояснится.
Улица. Пустой Большой город, отчаянно не желающий приходить в себя после безумства праздничной истерики новогодней ночи… тусклый запах пороха сгоревших петард… рваные хлопья чьей-то плоти… в страхе жмущиеся к пошатнувшимся заборам, в гаснущей надежде на выживание… груды пустых бутылок сладкого игристого и полупустых полусладкого… солнце, которое мы не увидим до мая… вмазанное в мерзкие серо-серые облака солнце нового дня, нет, больше, нового года, нового дня нового года, которое мы не увидим до мая. Или даже до июня с учетом событий последних лет в сфере погоды Большого города. Да, слухи даже сюда в это захолустье доходят о том, что там творится.
Природа первого января Странной страны… Я не хотел её видеть. Я пытался избежать встречи с ней и провел почти весь день у домашнего алтаря – холодильника. Прокрастинация стала моим верным товарищем в тот бесславный январский день. Сериал ЖратьВсёСейчасИПофиг или ЖратьНоОставитьНаУтро, пятый сезон, по сезону в год жизни в этой квартире. Но ближе к вечеру Сэм позвонил снова. Упорный, скотина. Вынудил меня выйти. Я говорил уже про выход вечером, да? Холодно тут у тебя, кстати. Мерзкие горы. Ты как тут вообще в таком холоде?
Чаю, может, выпьем? Поправит. Есть пуэр хороший? Не бутор какой состаренный второпях, людьми, меряющими время в километрах, а нормальный, старый от настоящих календарных лет? Что? Воды нет? Ну давай молоко или чего там у тебя? Мне мысли надо в порядок привести. Молоко – чё за молоко у тебя? А то у меня на коровье это… Ну… Я тут поговорить же пришёл, не… Чего? Часума есть? Давай. На выварку эту нет вроде реакции. Вот. Получше. Думаю, дальше пойдет чётче процесс.
Помню ярко этот момент перед выходом на улицу. Внезапной молнией в самую сахасрару ударила ледяная мысль: «Куда я иду?»
Вообще, ты наверно меня поймёшь – не бывает у тебя такого? Выходишь такой из своей пещеры, проходишь немного и… Старая история – всё собрано, готово, выход на улицу совершён, на улице вдруг озаряет непонимание цели выхода, даже её отсутствие. Бьёт в голову. Мысль. Если мягко выразиться. Мысль… Отмыслить бы эту мысль во всё мыслимое. Куда я иду? Вот надо было мне вернуться всё-таки – не стоило выходить. Вся жизнь же перевернулась. Я перевернулся. Теперь вот сижу в итоге тут у тебя… Хорошо, что не в гробу, хотя шансы были. Чёрт, опять я вперед забегаю. Люблю бегать. Не всегда, не часто, не от мусоров когда, но просто, вечером, в кайф, вокруг озера или просто в парке, для удовольствия, без опаски, смотря вперед и под ноги, а не по бокам и через плечо. Мысли… Мысли, кстати, ровные, когда бежишь. Сильная концентрация, выходит, сознания. На теме – какого хрена я опять побежал, если у меня даже кроссовок нет… Пошёл чай, однако… хороший!
Я прорвался через двор, сквозь поросшие грязным снегом площадки для игр, сквозь приваренные морозом к асфальту соседские «подснежники», сквозь стабильно осуждающие ледяные взгляды старух, даже вечером первого января фланирующих по двору в возмущённом угаре хозяйствующего променада. Хорошо, что ещё есть стабильность в стране. Хотя бы и в протухшей поволоке морщинистых глаз прошлого. Одобренные Президентом личности из мира до Странной страны. Одобренные старые. Одобренные мысли, ценности, скрепы…
Я рвался к машине. Мечтал скорей внутрь – считал, что поможет. Тёмный прямоугольник на седом зимнем асфальте сообщил глазам неприятную новость отсутствия тачки. Глаза повозились немного с интерпретированием и раскодировкой сигналов, отрапортовали мозгу итог, а мозг в свою очередь доставил мне сообщение о необходимости громко и недвусмысленно высказаться по поводу неприятного. Усилить степень осуждения в глазах стабильных старух. Поддержать круговорот критики в природе. Ты критикуешь что-то, вызвавшее у тебя раздражение, вызывая одновременно раздражение у критикующих тебя, запуская вслед за этим новый круг критики. Следишь за уровнем критики в мире – нельзя допустить, чтобы он снижался. Каждый из нас в ответе. Держит чай, смотри как!
Я попытался обрадоваться неожиданному счастью пешей прогулки. Возможность обращения за поддержкой в правоохранительные структуры не рассматривалась, ибо это могло повлиять на критический баланс сил во вселенной, причём не в мою пользу. Не дружил я с погонниками, но ещё больше погонники не дружили со мной. Позвонил по машине кое-кому. Кое-кто принял информацию, гарантировав ясность по моему вопросу к вечеру, то есть минут через пятнадцать. Я не стал ждать. Психанул. Пошёл пешком.
Дом Сэма в трёх кварталах от моего. Вязкое пространство прокисшего снега между домами. Черные воды вчерашнего праздника, пронзённые погасшими петардами, остовами ракет, фейерверков, конфетти. Вечереющий перегар, растворяемый рюмками стабилизатора второго дня праздника, мерцал синим, жёлтым, белым в окнах жителей района, успевших уже простить друг друга за неудачные подарки. Они – все там, а я – весь тут. По крайней мере, мне не на кого и не за что было обижаться. Мои маленькие, тщательно сберегаемые привилегии свободы от людей. Моё личное мягкое уютное пространство под тёплым одеялом одиночества. We disappear by Jon Hopkins.
У входа в дом – ночной портье Паша. Паша приветливо улыбнулся, поправил портупею, одёрнул белую кобуру из дешёвого кожзаменителя, заполненную древней рацией с торчащей покусанной кем-то на нервах антенной, выправил спину, залитую потрескавшейся от старости шинелью, и, мечтательно облизнувшись, томно закатил глаза к пыльному потолку. «Старый пидор…» – пронеслась брезгливая мысль. Именно так – подобные персонажи геями не бывают. Это совершенно иного рода фрукт. Фрукт… Именно от таких следует ограждать не определившихся юношей, робких в своих сомнениях, чувственных в своих тревогах. Но именно такие никогда не попадают ни в чьё поле зрения. На публике он будет набожный смиренный последователь курса, он первым путем приложения распечатанных скриншотов постов к анонимному заявлению в органы укажет на недопустимость открытости в своих мнениях и соображениях в социальных сетях, путем громогласного возмущения и привлечения внимания окружающей общественности «да что же это такое делается» начнёт бороться с неприкрытой свободой прогулок взявшись за руки…
Паша. Поддельный вахтёр из поддельного советского прошлого, но с несмываемым прошлым стукача и анонима. Мастер разных почерков. Надёжный, как тонкая корка льда по весне. Свободный, как шахтёр в закупоренной шахте: идти можно куда угодно, если это куда угодно проходит через залежи породы. Расплывшееся маслом по сковородке вялое лицо, не поражённое жизненным успехом.
Я ускорился к лифту, стараясь миновать холл максимально быстро. Где-то там, наверху, меня давно ждали. Лифт не спешил, прорываясь сквозь застывший холодец ожидания, натужно поднимая меня в неизвестность. Интересно, если бы я тогда знал, что меня там ждёт, поменял бы я направление? Поехал бы вообще? Купил бы билет на этот лифт или пропустил его и дождался другого? Я до сих пор так и не могу однозначно ответить на этот вопрос. Отчасти потому, что есть более важные моменты. Более интересные события. Более странные буквы и звуки для сложения. Но в основном, потому что не кайф.
Дверь в коридор. Старая, неприкаянная, общая. Никому не нужная.
Сэм вальяжно, старым котом валялся в кресле, горка сомнительного серого порошка не менее вальяжно развалилась на столике перед ним. Копировалось поведение хозяина. Вопрос заключался в определении истинного хозяина. В момент, когда появляется горка, становится сложно провести чёткую грань между потребителем и потребляемым. Так рождается великая мандала серого порошка.
Банальное зеркальце стола – зачем скромничать и заводить карманные зеркала, если можно играть по-крупному? Знаменитый среди наших общих знакомых бильярдный стол с тремя шарами – двумя белыми и одним красным, причём в столе не было луз… Знаменит стол был банальной игрой в поручика Ржевского, что случалась на первоклассном зелёном сукне под пьяное улюлюканье Сэма и его товарищей из числа погонных. Бандиты в такое не играли – не по понятиям.
Пыльное чучело певца Малинина в телевизоре за спиной, давно вычеркнутого из государственного списка Одобренных Старых. На полу коробка диска с надписью «Дорогому С от В». В углу скромно расположились автомат Калашникова (на автомате была дарственная гравировка – «брателле от Казбека») и пара магазинов с патронами (без надписей, пожеланий, благодарностей). Сэм считался серьёзным человеком, решал вопросы, водил чёрную бмв брателлы (Казбека), не шутил, не мечтал, не танцевал, свёл тюремные перстни на пальцах, выжил в огне 90-х и сне 00-х, почти прорвался сквозь дыру 10-х, стригся коротко, верил другу Кастету, из золота – только строгая тяжёлая цепь весом 247 граммов. И та в шкафу его дома на Селигере. Сэма когда-то уважали, даже несмотря на его игры в хакера, что не всегда приемлемо в среде серьёзных. В итоге сейчас его больше чтили, как чтил уголовный кодекс некий мигрант из Турции, то есть учитывали, но по возможности избегали. Он чувствовал свой закат и медленно уходил за горизонт горки сомнительного серого порошка. Но не сейчас про Сэма. Позже про него. Это всё метафоры. Это всё… не обращай внимания. Чай это всё, ясно? Налей, кстати.
– Есть дело для тебя, Кот…
Я вышел из квартиры Сэма через 202 минуты. Прожжённые жёлтые кнопки лифта, грязные колени пидора Паши, рваный новогодний город. Лифт-классик. Лифт-консерватор.
Вышел наружу, снег на голову, мокрые следы на асфальте, убегающие трусливые тени в городскую похотливую полночь, хочешь найти подругу на ночь – иди к таксистам, сейчас самое время снять напряжение, отчаянное желание рыдать от тоски и безысходности, билеты в кармане, поезд вечером на вокзале, простые вещи дней моих прекрасных… Тупой тупик вставших намертво стрелок часов.
Поезд две недели в коматозном состоянии первородных слов нечистоты полустанков обрывки туалетной бумаги колдовство сырой воды память предков
американцы снимают слишком много социально-ориентированных
сериалов. Мы должны противопоставлять их влиянию что-то исконно национально-патриотическое. Мы не должны прогибаться под одномоментные порывы текущих веяний. Мы должны хранить наследие. Память предков не может быть развеяна по ветру сухим пеплом модного в этот момент времени речитатива. Наша Странная страна потому и наша, потому что странная.
Нет, надо ещё чаю. Ну-ка, давай, подлей. Ага, вот так. Чудненько.
Я пытался вспомнить, куда делся пистолет Сэма, и терялся в воспоминаниях – рассыпавшаяся на составные элементы мозаика событий отчаянно сопротивлялась силе моей логики. Оружие должно быть чётко организовано. Не так, как моя речь, тут вот кусками и обрывками схематично коматозными, как мечты раскаявшегося рецидивиста в предрассветном угаре душной жаркой камеры.