С самого утра я патрулирую больницу, куда увезли Макса. Мне пришлось обзвонить все дежурные и не дежурные больницы, потому что в той, куда отвезли вчера, напарника не оказалось. Я уже начал думать, что он просто отдыхает дома, раз ни один оператор не подтвердил его фамилию. Кроме последней.
И вот я здесь, в этой больнице, жду начала приёма. До запуска посетителей осталось около десяти минут, а во мне нарастает тревожность. Что-то в его фальшивом обмороке не сходится. Откуда у него взялась эта внезапная аллергия, которая так сильно раздула его лицо? Мысли грызут изнутри, заставляя барабанить пальцами по телефону, который сжимаю в руках, чтобы проверить время. Наконец, дверь открывается, и первые посетители начинают заходить в приёмное отделение. Я вновь проверяю телефон, убеждаясь, что не пропустил звонок.
Макс не отвечает. Я набираю его номер снова, но опять слышу лишь женский голос автоответчика. В этот момент ко мне подходит медсестра и спрашивает, кого я ищу. Объясняю, что это мой напарник, которого привезли сюда вчера, и что он до сих пор не вышел на связь.
Девушка проверяет его фамилию в списке пациентов и утвердительно кивает, подтверждая, что он действительно здесь. Его палата находится на третьем этаже, в хирургическом отделении, под номером 303. Я киваю, как собачка на приборной панели автомобиля, быстро и судорожно. Скользнув мимо медсестры, уже мчусь к нужному мне этажу.
300… 301… 302… И вот я у его палаты.
Дверь приоткрыта, и я осторожно заглядываю внутрь, стараясь не напугать или не разбудить никого своим внезапным ранним появлением. Внутри трёхместной палаты царит угнетающая атмосфера. Холодные блёклые стены, с которых вот-вот осыплются остатки серо-голубой краски, и рваный линолеум коричневого оттенка создают ощущение безысходности. Ни холодильника, ни умывальника. Деревянные окна, из которых сквозит хлеще, чем с улицы в ураган, пропускают холод и сырость. Меня передёргивает от увиденного. Бедные люди, они и так не по своей воле попадают в такие учреждения, а тут ещё и атмосфера стоит угрожающая. Как будто сама палата предупреждает: «Не входи – убьёт».
Это место вызывает только отвращение и страх. Нужно срочно перевести его в другую больницу. Почему он сам этого ещё не сделал – непонятно.
Две кровати пусты, а на третьей под одеялом кто-то большой лежит, укутавшись с головой и отвернувшись к стенке. Из-под одеяла торчат лишь босые мужские ноги. Я едва удерживаю вздох облегчения. Живой. Просто спит, как медведь в своей берлоге, до весны. Вот почему не отвечал на звонки.
Я усмехнулся и, взяв стул у одной из коек, подсел к занятой постели. Легонько потряс спящего за плечо. Бесполезно. Он не проснётся, пока не принесут завтрак.
Попытка номер два.
– Эй, приятель, ты слышишь меня? – обращаюсь я к Максу, стараясь говорить тихо, чтобы не напугать его.
В ответ слышится лёгкое дремотное мычание.
Слышит, отлично.
– Ты как? Я все камеры пыток обзвонил, еле нашёл тебя. Отёк спал? Что врачи сказали?
На шквал вопросов он вновь отвечает лишь неуверенным «гмм… хмм…», тяжело вздыхая и всё ещё находясь между сном и реальностью.
– Чёрт бы тебя побрал, ты так напугал меня… – неуверенно признаюсь я. На самом деле, Максу таких речей ещё не доводилось слышать. Но после его внезапного попадания в реальную больницу после не реального обморока впервые за наши с ним три года сотрудничества бок о бок скажешь ещё и не такое. – Толик ещё вчера паники нагнал… Всю ночь глаз сомкнуть не мог, думал, где же искать моего «золотого напарника», – подшучиваю я над ним. – Ты сдал позиции не вовремя, брат… К слову, звонил твой друг этот, который с камерами и глупыми шутками, спрашивал, как у нас продвигаются дела. Я вот думаю, это он к чему? Чистое любопытство или его подцепила та девица в «розовых очках» и желает втоптать нас в грязь с этим делом? Тогда для наших «глухарей» скоро придётся клетку побольше покупать…
В ответ на мои слова я слышу лишь нечленораздельные звуки, доносящиеся из-под одеяла. Может, он замёрз? Или, может быть, отёк ещё не сошёл, и он стесняется показаться мне? В любом случае, я не настаиваю.
– Тут в палате холоднее, чем на улице, а сегодня утром в машине показывало всего пять градусов. Ты не замёрз? – Я поворачиваюсь теперь к нему лицом, а не боком. Он кивает. – А почему молчишь? И почему тебя вообще поселили в этот кошмар? Или все твои сбережения остались у Лиззи в стрингах?
Вижу, как он посмеивается, и кровать противно скрипит. Шутливо подталкиваю его в бок. Прошло меньше суток, а ощущение пустоты от потери напарника уже давит. Или всё-таки от потери друга?
В коридоре начинается суета: всех зовут на завтрак. К кому-то уже направляются медсёстры, чтобы провести утренний лекарственный ритуал, судя по доносящимся возмущениям. Кого-то везут на металлических каталках, и грохот колёсиков по плитке разносится по всему отделению, создавая атмосферу, которая давит на нервы. Нужно срочно вытаскивать Макса отсюда, пока он не заработал ещё и психологическую травму.
Стащив одеяло с соседней кровати, я укутываю им ноги друга. Да, педикюр, или как это там называется у девочек, ему бы не помешал. Сразу видно мужские, стоптанные рабочие ноги. Такими только банки трёхлитровые вскрывать или замки с дверей сбивать.
– Вот так, теперь обморожение, а впоследствии и ампутация конечностей тебе не грозит, по крайней мере сегодня.
– Спасибо, друг, – отвечает наконец Макс.
Только звук исходит откуда-то позади.
Я недоумённо поворачиваю голову в сторону входа в палату и замираю. Мой напарник лежит на одной из тех каталок, которые я только что слышал в коридоре. Или это его везли?
Две хрупкие медсестры подкатывают его к соседней кровати и молча переглядываются. Я вызываюсь помочь переложить большого друга на койку, и девушки благодарно выдыхают.
– Вы, наверное, Леон? – вдруг спрашивает одна из них, когда её коллега выходит из палаты. Её тёмные волосы собраны в аккуратный хвост и спрятаны под фиолетовую медицинскую шапочку. Руки в карманах костюма того же цвета.
– Смотря в чём дело, – настороженно отвечаю я. Неужели снова новичок?
– Хотелось бы увидеть человека, о котором вспоминают, даже когда под наркозом, – мило улыбается она. – Похоже, вы хороший друг.
Я облегчённо выдыхаю, но усмешка тут же слетает с моего рта.
– Из-за хороших друзей не попадают в больницу… – До меня только доходит полный смысл её слов. – Под каким ещё наркозом?
Макс опережает медсестру.
– Твоя отвлекающая «операция» спасла меня от быстрой смерти. Теперь придётся умирать долго…
Девушка шокированно усмехается.
Да, не в курсе она о шуточках Макса и его самоиронии, и слава богу. Понимая, что я всё ещё не догоняю смысл сказанного, он поясняет:
– Если бы я не «поперхнулся» перед Антоном тем съеденным виноградом, то быстрее бы отмучился, а так придётся с тобой ещё те дела раскрывать… Проще аппендикс вырастить второй, чем это…
Я всё ещё не понимаю и вопрошающе смотрю на медсестру в надежде, что она переформулирует мне его же диагноз. На что она снисходительно смотрит на меня.
– В результате острого приступа аппендицита, который представлял серьёзную угрозу для здоровья пациента, было принято неотложное решение о проведении экстренной операции по удалению аппендикса в нашей больнице.
– Но от чего он обострился? От винограда? – Я подумал ещё. – Вернее, от виноградных косточек? У него же установили аллергию, верно?
Девушка посмеивается надо мной.
– Вы тоже верите в мифы о косточках и семечках? На самом деле, это всего лишь домыслы. Всё гораздо прозаичнее: проблемы возникают из-за переедания, как и в данном случае. А аллергия действительно была и как раз таки из-за косточек винограда, только быстро прошла благодаря антигистаминным средствам.
Палату заполняет урчание желудка, который, судя по звуку, не ел после падения метеорита на Землю. Я бросаю взгляд на Макса, он смущённо натягивает кривую улыбку и одеяло повыше.
– А завтрак когда?
Медсестра удивлённо вскинула брови и, слегка нахмурившись, ответила, что у него теперь интервальное голодание 24-0 в течение двух дней, а там будет видно. Друг откинулся на подушку с лицом, искажённым нескрываемым горем, и тихо застонал.
Девушка делает шаг ко мне и, поднявшись на носочки, шепчет на ухо:
– Вы уж постарайтесь не вестись на голодные провокации Максима. Этот тип людей хуже наркоманов… – Её тёплая ладонь неожиданно нежно коснулась моего плеча. В ответ всё моё тело напряглось, словно я ждал этого прикосновения целую вечность. Забытое ощущение женского тепла пронзило насквозь. Её глаза, казалось, прожигали, изучая моё лицо. Мои же были опущены, избегая её взгляда. – Побудьте с ним ещё, Леон. Он ждал вас, – тихо добавила она.
Женская ладонь скользнула вниз по моему плечу, вызывая лёгкую дрожь. Пульс резко участился, а горло перехватило так, что не смог ответить, пока она уходила. В отличие от Макса, который тут же присвистнул на всю палату, как только за медсестрой закрылась дверь.
– А ты нарасхват, парень! Видел, как она смотрела на твою руку без обручалки? – с ухмылкой спросил он, явно пытаясь вывести меня из равновесия.
Я закатил глаза, пытаясь скрыть своё смущение и радость. Чёрт побери, я действительно счастлив, что Макс жив и почти невредим. И пусть он шутит, я знаю, что в глубине души он тоже рад, что я здесь.
– Извините, господа, но не могли бы вы накрыть мне ножки ещё раз? Слишком уж холодно в палате стало. – Хриплый голос позади привлекает внимание.
Уже вылезший из-под тонкого одеяла мужчина едва подрыгивает ступнями с иронической усмешкой. Я и забыл про него с приходом «настоящего» Макса. Теперь неловко вдвойне: перед другом и этим мужиком. Ведь второй слышал то, чего не должен. Хотя, может, это и к лучшему. Не пришлось краснеть перед Максом за свою минутную слабость.
Накрыв ему ноги ещё одним одеялом, взятым с другой койки, я тихо извиняюсь за своё красноречие перед ним. Мужчина лет пятидесяти похлопывает меня по плечу и понимающе кивает. А я рад, что тот не стал повторять всё то же самое при друге. Пусть не хорохорится и не расслабляется, узнав, что я был весь как на иголках со вчерашнего вечера. Хоть это ещё и мягко сказано.
Правда, кое о чём я всё же переспрошу.
– Утром звонил твой видеокамерный мастер. Спрашивал, как у нас дела. Ты думаешь, это из-за девчонки?
Макс тяжело вздыхает и молчит. Он смотрит куда-то в сторону, и я вижу, как его лицо становится расстроенным. Хочу спросить, что его беспокоит, но он уже гундит:
– Есть охота…
Я раздражённо закатываю глаза. Опять эти разговоры о еде. Я надеялся, что он наконец-то поделится со мной своими мыслями, но нет, опять про желудок.
– Ты издеваешься? – спрашиваю я, стараясь скрыть раздражение в голосе.
– Я голоден, – невозмутимо отвечает Макс. – Пока мой мозг не получит свою порцию эндорфина, я не смогу нормально думать. А как он должен работать на пустой желудок? Я себе не враг. – Он замечает мой усталый взгляд и добавляет: – Кстати, как вчера всё прошло? Вы поговорили?
Одним только вопросом он вернул меня в момент, где я мысленно наводил пистолет на новичка. Не хочу вспоминать об этом и изводить самого себя догадками вновь: как сейчас Влада и что она делает. В груди что-то кольнуло, и я поморщился.
– Не фонтан, видимо… – резюмирует Макс.
– Она теперь в безопасности, относительной. Сейчас важнее пойти по следам этих упырей и опередить ту девку из «Стали».
Друг и до этого был рассеянным из-за голода, а сейчас и вовсе сменил фокус на медсестру позади нас, которая пришла с капельницей для его соседа по палате. Эта женщина уже не выглядит так безобидно, как те две молодые медсестры, которые, скорее всего, были ещё практикантками. Друг пробует спросить про завтрак теперь у неё, понадеявшись на положительный ответ. Стоит женщине взглянуть на него, лишь повернув голову, он запинается на полуслове, оседая с подушки ещё больше под одеяло. Будто это сможет помочь ему взять свои слова обратно и не произносить этого в её присутствии.
Не могу сдержать подсмеивания над ним, когда женщина, сделав все свои дела, покидает палату, взглянув на него вновь недовольным взглядом.
– Да… Этот «орешек» не по твоим зубам, – ехидничаю я.
– Какая женщина… – почти в тот же момент слышится позади.
Мы с Максом переглянулись, и он не может не отреагировать:
– А вот и мой пропускной билет… А с чем вы здесь лежите? – спрашивает он с любопытством у мужчины.
– Да хрен его знает. Сходил к брату на могилу впервые после его похорон, а оттуда уже сам не выбрался. Старый чёрт, захотел меня, видать, с собой утащить, – глухо смеётся он. – Уже третий день сестрички дырки во мне делают. Но эта… – Мужчина мечтательно вздыхает. – Как комарик, и без крови. Чудо ручки…
Женщина, что делала ему капельницу, могла бы с лёгкостью уложить нас с Максом за минуты две. Уж больно крепкие и сильные на вид у неё эти «чудо ручки»… Но то, с какой теплотой сосед по палате смотрит в сторону выхода, я не удивляюсь ничему. Ведь перед его глазами пелена. Пелена влюблённости, и она мне до чёртиков знакома. Отчего некая улыбка всё же расползается на моём лице от этого зрелища.
Просидев у Макса ещё час, я думаю, что вдоволь наслушался нытья о том, как ему сейчас плохо. И нет, дело как раз таки даже не в причине его визита сюда. Не в болях в месте шва, где нет органа. А в том, как ему здесь неудобно лежать. Кровать жёсткая, маленькая. Поворачиваться ему нельзя, а спина уже затекла. Голова болит от недоедания. Хотя я думаю, что весь спектр его возмущения возникает как раз из-за этого «недоедания». Права была та медсестра, сказав, что такие люди хуже наркоманов. Родину готовы продать, море переплыть, лишь бы дали чего-нибудь вкусненького. Отчего в их головы тут же поступит сообщение о том, что жизнь-то не такая уж и плохая, какой была до этого жареного куска свинины до корочки. А потому, кажется, мне уже пора по своим делам.
– И куда ты сейчас? – бурчит он, заметив, что я уже встал со стула. Просидел здесь целую вечность, не меньше, спина буквально молит о мягкой кровати уже минут как двадцать. Но в ближайшие часов так много этого не предвидится.
– Для начала съезжу на Можайское кладбище. – Размяв шею, продолжаю: – Потом хотел до гаража смотаться с Никитой. У него знакомый по замкам есть, обещал помочь…
Степан Витальевич (а рассказал этот сосед по палате не только, как его зовут, но ещё и всю свою жизнь излил) тут же вклинивается в разговор после громко сказанного «О!»:
– Передай братцу, – он показывает какой-то набор символов пальцами, – хрена он меня увидит там ещё!
По моему выражению лица понятно, что мне ничего не понятно, но Макс отчего-то позади меня загоготал на всю палату.
– Ну, ты же на кладбище собираешься сейчас? На Можайское? – Я киваю. – А там этот Бельмондо глухонемой похоронен, брат мой. Рядом с будкой охраны. Фамилия длинная, если скажу, всё равно не запомнишь, ищи по кресту – он единственный в округе у него зелёный.
Макс вновь прыскает со смеху.
– Средний палец заменит все эти лишние телодвижения, но сути не поменяет.
– А ты что, язык жестов знаешь? – удивляюсь я новым для себя открытиям.
– Сан Саныч научил ещё в училище на скучных парах. А ты разве не в курсе?
Я думал, что знаю Макса как облупленного, но за одни только сутки удивляет он меня уже трижды. И пока это самая безобидная информация.
– Да уж, – я смотрю на свои наручные часы, – мне пора, иначе не успею к гаражу до заката. Поправляйся и не вздумай сожрать что-то втихаря.
Он хмыкает, оскорбившись.
– Как ты мог подумать обо мне такое?
– Не «подумать», а «точно знать», поэтому и сказал. Ты нужен мне снаружи, а не внутри этого… – Я невольно оглядываюсь, отчего безнадёжный вздох всё-таки вырывается сам собой. – …мрака.
Степан Витальевич бросает мне в спину напоминание про своего брата, а Макс уже с кем-то зацепился языком по телефону. Решив, что это будет лучшим моментом для шустрого и незаметного ухода из палаты, уже исчезаю за дверью.
***
Кажется, сама природа восстала против живых, решивших потревожить царство вечной тишины. Скрипучий ветер нагоняет свинцовые тучи, что если взглянуть только на один лишь их цвет, можно впасть в депрессию. Настолько они выглядят безнадёжными и хмурыми.
Настроение становится соответствующим погоде: максимально пессимистическим, хоть я и вижу небольшое помещение охраны и чуть левее от него тот самый зелёный крест, о котором шла речь в больнице. Я не стал вдаваться в подробности о выборе цвета для такого случая, но… Кто ставит цветные кресты на могилы? Зелёный, как символ жизни и надежды, выглядит здесь неуместно, словно насмешка над самой идеей покоя. Я заметил кресты разных цветов, пока шёл к этому месту. Собрал почти все цвета радуги. Красного только не хватает.
Неужели кто-то намеренно выбирает яркие цвета для крестов, зная, как это будет действовать на окружающих? Или это просто совпадение, и каждый выбирает цвет по своему усмотрению? Но как можно выбрать что-то настолько неуместное для последнего пристанища? Выглядит… странным.
На кладбище был лишь раз, в день похорон матери, и поклялся себе, что больше ни ногой в такие места. Поэтому находиться здесь для меня втройне тяжелее, видя, сколько здесь площади усыпано могилами. Ещё и солнце быстро сменилось безжалостными плаксивыми тучами, отчего какое-никакое тепло ушло следом.
Невольно вспоминается, что Влада всегда зависела от погоды. Если за окном всё пышет жизнью, светит обжигающее солнце и летают бабочки, то она сама расцветала. Превращалась в самого жизнерадостного и продуктивного человечка, какого больше не сыскать. За день она могла перевыполнить свою недельную норму дел и планов, рассчитанных на долгие часы. Всё получалось с первого же раза. А если вдруг нет, то она не отчаивалась и упорно с улыбкой на лице пробовала ещё и ещё, пока не выходило идеально. Но стоило тёплому солнышку испугаться тяжёлых и всепоглощающих затяжных туч, как менялась и она. Глаза теряли свой природный голубой блеск, превращаясь в серые и безжизненные хрусталики. Из рук всё валилось, времени уходило необычайно много даже для сбора мыслей в кучу. Про то, чтобы заняться чем-то, речи не заходило и вовсе. Апатия, дисфория и меланхолия вообще были её лучшими друзьями на этот период, пока она зарывалась под плед и целый день гоняла мелодрамы по телевизору, добивая себя этим ещё сильнее. Ну а я, чтобы хоть как-то скрасить её в прямом смысле слова серые будни, подкармливал чем-то сладким или радовал внезапными мелочами.
Она обожала книги. В её коллекции были издания, которые только появились на полках магазинов, и те, что стали классикой. Но особенно она ценила книги в печатном виде. «Раскрыть и умереть» можно было лишь от запаха бумаги. Чтение для неё было не просто увлечением, а настоящей страстью. Каждая книга становилась для неё другом, а процесс погружения в её миры – почти физическим наслаждением.
Представляете, что было, когда она держала в руках заветную книгу, о которой мечтала месяцами? Её сердце начинало биться быстрее. Запах бумаги, шелест страниц, каждая буква – всё это было для неё источником невероятного удовольствия. Её глаза скользили по строкам, а разум погружался в миры, созданные воображением авторов. В такие моменты Влада чувствовала себя по-настоящему живой, словно её душа раскрывалась, чтобы впитать в себя всю красоту и мудрость, заключённую в словах на бумаге. Поэтому нередки были и такие знаки внимания. Особенно, если эта книга была в списке её желаний и пределом мечтаний. А это была каждая вторая история.
Я знал о Владе почти всё благодаря её страсти к чтению. Каждая книга, которую она выбирала, раскрывала её характер, её внутренний мир и её уникальный вкус. Я мог с точностью предсказать, какой жанр она предпочтёт в зависимости от настроения, с какой скоростью она будет перелистывать страницы и даже сколько времени ей потребуется, чтобы погрузиться в чтение.
Оттого я с удовольствием наблюдал, как после муторных домашних хлопот или долгих семейных застолий она собирается почитать. Прежде ей необходимо было выбрать книгу под настроение со всего напольного шкафа в мой рост, также уставленного разной литературой. Её глаза скользили по корешкам, словно ища что-то особенное. После этого она забиралась на диван, вила себе гнездо из пледа и подушек, чтобы со всех сторон ей ощущался абсолютный комфорт, и только потом могла открыть книгу. А я заваривал то чай, то морс, иногда горячий шоколад, брал её любимую большую свечу с кокосом и миндалём и шёл к ней. Затем включал напольный торшер вместо общего освещения. Рассеянные лучи лампы приятно освещали комнату тёплым золотистым светом. Три маленьких огонька в круглой свече на журнальном столике мягко мерцали, наполняя воздух приятным ароматом. Горячий напиток согревал тело и успокаивал душу.
Я пристраивался на противоположной стороне дивана, клал её ножки в тёплых носках к себе на колени (и в знойное пекло, и в лютый мороз она ходила в носках по дому, снимая лишь на сон) и наблюдал за сменой её эмоций, поглаживая приятную бархатистую женскую кожу.
К слову, готовил я искусно. Мои шарлотки с карамелью и блины неизменно вызывали восхищение с тех пор, как мне исполнилось десять лет. Влада, словно маленький ребёнок, то и дело клянчила новые рецепты, наблюдая за мной с таким же трепетом, с каким я наблюдал за её чтением книг. Она сидела рядом, стараясь не мешать, и её большие, искренние, чуткие глаза, полные любви, следили за каждым моим движением. Я знал, чувствовал и видел это – её искренний интерес, её желание быть рядом, её поддержку и восхищение моим нахождением на кухне. В эти моменты ощущал себя не просто поваром, а творцом, создающим нечто волшебное, и именно её присутствие делало этот процесс ещё более незабываемым.
Только после того рокового дня в ресторане «Мозаик» я не притрагивался к готовке. Как я сам не слег с аппендицитом от полуфабрикатов и доставок, вот загадка, на которую нет ответа.
Благодаря теплым воспоминаниям я быстро добираюсь до маленького здания, где находится не только пункт охраны, но и магазин. Это становится ясно по венкам и искусственным цветам, аккуратно выставленным по бокам прилавка.
Внутри магазина довольно неплохо, учитывая его специфику. Видно, что хозяин заботится о помещении, но от этого не легче. В воздухе витает приторный цветочный запах свежих роз, гвоздик и еще чего-то непонятного. Как они выдерживают эту атмосферу?
Мужичок лет семидесяти, отпустив очередного клиента, с энтузиазмом обращается уже ко мне:
– Вам что-то подсказать, молодой человек? Сегодня утром привезли живые веночки! Взглянем? – Его глаза загорелись, и он начал кружиться на месте в поисках тех самых веночков.
Я уже собирался отказаться, но слова «Нет, спасибо» застряли у меня в горле. Если здесь действительно орудует шайка или даже целый преступный синдикат, как упоминал Макс, то выдавать себя и показывать удостоверение было бы опрометчиво. Поэтому я решаю играть роль до конца.
– Да, было бы неплохо, – говорю я, стараясь звучать как можно более непринужденно. – Хотел зайти к старику, пока время подвернулось. А не подскажите, я не был на похоронах, как мне теперь найти его? Фамилия Нишинков.
– Конечно, сынок, имя и отчество скажешь? И год рождения, я гляну в журнале своём, а то он ведь не один с такой фамилией, – посмеиваясь, отвечает он.
И вот он. Тупик. Железобетонный. Я не помню этого.
Чёрт!
Как же его имя? Год… кажется, 192… а дальше? Если ему было 96, то…
– 1928 год, – неуверенно выдаю я.
Он листает блокнот и снова спрашивает полное ФИО.
Мать твою, как же звали-то тебя?..
Ничего на ум не приходит, как позвонить Максу. Сымитировав, что мне звонят, я извиняюсь и выхожу на улицу. Быстро набрав номер друга, жду, когда же мерзкая мелодия сменится его голосом. Но этого не происходит.
Вроде имя на «и»… Илья… Иван? Кажется, да, но отчество – хоть убей, не помню.
– Извините, работа… Звали его Иван…
– Николаевич? Верно? – уточняет мужчина.
– Да, да, это он! – Я судорожно закивал, чувствуя, как внутри все сжалось от благодарности за спасение.
– Вам придётся пройтись, это метров триста отсюда. – Он жестикулирует руками, объясняя маршрут, но точнее не стало.
Поблагодарив его, я выхожу из душного помещения, где даже воздух казался обжигающим. Мужчина кидает мне вслед что-то про большой овраг рядом с могилой. Кивнув ещё раз, побрёл по указанному маршруту.
Высокие тонкие сосны, словно стражи, стоят вокруг. Их ветви дрожат и гнутся под порывами ветра, складываясь почти вдвое, но затем, словно пружины, упруго возвращаются в исходное положение. Всё окутано скверной, сырой погодой, а рыхлый песок под ногами делает каждый шаг тяжелее обычного. Добавить к этому кресты и надгробия с фотографиями умерших людей, и можно смело снимать какой-нибудь хоррор про серийных убийц, а это кладбище – их трофейная доска, где они цветными крестами помечают особых жертв.
Не знаю, передёргивает меня от пронизывающего холода или всё же от этого места, но я быстрее решаю дойти до его могилы и уже вернуться в прогретую машину. Впереди виднеется обрыв, и полагаю, что нужно сворачивать и искать нужное место среди лабиринта могил справа. Я не верующий, но на всякий случай мысленно извинился перед всеми, кого могу здесь побеспокоить, мало ли.
Долго искать не приходится – могила Нишинкова находится первой от обрыва. Но как можно продавать здесь места? Ведь обрыв растет с каждым годом, и это очевидно. Через несколько лет этот овраг поглотит многие крайние захоронения.
Присев на корточки, чтобы разглядеть выцветшую табличку получше, я сглатываю. На душе становится тошно, что я брожу по чужим покойным родственникам, но ничего поделать не могу. Вокруг дорогого креста из красного массива дуба расставлены большие, высотой с человеческий рост венки с живыми алыми цветами. На белоснежных лентах написано: «Любимому мужу», «Лучшему товарищу» и «Прекрасному дедушке». Да, Иван Николаевич, видно, вы были хорошим человеком при жизни… Так почему же в документах тех уродов красуется ваша информация? Люди не бедные, судя по качеству всех этих «украшений» для могилы. Я невольно оглядываюсь вокруг. Ни у кого больше нет таких почестей, как у этого мужчины. Остальные могилы стоят голыми, на некоторых просто палка с табличкой о датах жизни и смерти. Вероятно, эти места у обрыва дешевле всех, но для чего хоронить состоятельным людям своего родственника в низине? Странно, но это и не моё дело.
Покружившись ещё немного вокруг его места, начинаю замечать косые взгляды недавно пришедших скорбящих людей на соседние могилы. Подумают ещё, что закладки оставляю. Поэтому бросаю это дело и возвращаюсь на главную дорогу, всё равно тут ничего нет. А если и было, то этот ветер давно сдул все последние улики.
Раздается писк приходящего на телефон оповещения.
Чёрт, забыл совсем, что уже сегодня клининг в своей квартире. Нужно будет впустить их, а после закрыть за ними. Придётся перенести, потому что в это время меня будет ждать Никита у гаража. Я пролистываю все сообщения за сегодня, как вижу и от него смс. Анатолий Сергеевич вызвал его в агентство, поэтому откладывается всё до понедельника. Ещё один выстрел вхолостую. Да что же за день такой? Сплошная пустая трата времени, и мы ни на крупицу не придвинулись к разрешению нашей проблемы.
Собираясь покинуть кладбище, решаю всё же исполнить просьбу соседа Макса по палате. Могила находится и впрямь совсем рядом с этим магазином смерти, потому много времени на это не уйдёт.
Что ж, Роман Витальевич, велели передать вам кое-что… Но, похоже, ему придётся сделать это самому, потому что неизвестным мне покойникам не собираюсь показывать средние пальцы.
Могилка у Романа свежая, а маленький венок, упавший с креста от сильного ветра, выглядит особенно печально.
Что ни говори, но цветы здесь вплетают невероятно красивые. Интересно, что за сорт такой? Наверняка недёшёвые, раз у Нишинкова были огромные венки из этих цветов, а у…
Я смотрю на фамилию на табличке уже в третий раз, но она упорно ускользает от меня. «Вос…ковбой…нийков…ский»? Нет, Воскобойниковский. Это звучит более правдоподобно. Да, такую фамилию я бы точно не запомнил.
Я приседаю на корточки, чтобы поднять венок с земли и положить его в центр небольшой кучи, под которой скрывается гроб. Так будет лучше.
– Сынок, ты забыл веночек! – внезапно раздаётся откуда-то сбоку. – Уболтал тебя так, что сам же и забыл его дать!
Мужчина из магазинчика добродушно рассмеялся, держа в руках такой же венок, как тот, что лежит на этой могиле.
Я оборачиваюсь к нему, бросив последний взгляд на надгробие с труднопроизносимой фамилией. Его могила утопает в траве, пробивающейся даже сквозь слой песка. Один маленький венок был небрежно брошен рядом с большим бугром из песка. А угрюмо-зелёный крест накренился и треснул, возможно, от непогоды. Никто не придёт поправить его, и он так и останется, напоминая о заброшенности. С тяжёлым сердцем я беру крест и пытаюсь выровнять его. С трудом, но мне удаётся установить его вертикально. Я проталкиваю его глубже, чтобы он стоял устойчивее, и снова оглядываюсь.
За другими оградами всё ухожено, ни одного листочка. А здесь – печальная картина запустения. Что ж, Роман Витальевич, покойтесь с миром.
Отряхнув руки о себя, я направляюсь к старику, который всё ещё ждёт меня в этом ураганном вихре. Его морщинистое лицо выражает терпеливую надежду, несмотря на непогоду.
– Благодарю, но я уже был у него… В следующий раз обязательно возьму два, – с натянутой улыбкой отвечаю я, собираясь уходить. Но любопытство берет верх: – А не подскажете, что это за цветы? Они такие яркие и…
– Хиганбана, Леон Вячеславович. Эта хиганбана прямиком из Японии.
Внезапно за моей спиной раздается низкий, надтреснутый голос, от которого я невольно вздрагиваю. Чёрт подери это кладбище.
– Это символ смерти и одновременно возрождения. В Японии их часто используют на похоронах, но также они символизируют надежду и вечную память.
Я медленно поворачиваюсь и вижу за своей спиной высокого мужчину в элегантном чёрном пальто. Его светлые волосы слегка развеваются на ветру, а глаза, скрытые за стёклами очков, сверкают холодным блеском.
– Фиджер-старший, – с трудом выдавливаю я, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.
Мужчина делает шаг вперед, и я замечаю, что он смотрит на меня с легкой усмешкой, которая больше напоминает хищный оскал.
– Тяжело, наверное, их было достать? С самой Японии, аж… – А ради чего ему везти цветы с другой страны? Ради покойников?
Я насторожился. Что он тут делает?
Он вновь натянул улыбку.
– Не без трудностей. Вы кого-то навещаете? Впервые вижу вас здесь.
Его глаза сверлят меня, словно рентген, пытаясь проникнуть в самые потаённые уголки моей души. Он анализирует каждое слово, ищет ложь, словно хищник, выслеживающий добычу. Его вопросы не просто пропитаны любопытством, а попыткой проникнуть глубже, раскопать то, что может меня уничтожить.
Я мысленно усмехаюсь. Этот тип далеко не первый, кто пытается меня сломить. С моей работой опыта у меня накопилось предостаточно. И я знаю, что тот, кто думает, будто сможет меня прочитать насквозь, глубоко ошибается.
Он здесь хозяин или один из тех, кто контролирует эту территорию. Я вспоминаю слова напарника о том, что «верхушка» редко посещает свои владения в такую погоду. Любопытно, что же заставило его прийти сюда?
– Да, брат отца здесь похоронен. Решил навестить, пока был рядом. Впервые здесь.
Я говорю всё это так, словно всю жизнь играл в театре и кино. Не придраться. Мышцы расслабленны, руки висят вдоль тела, а на лице ни единой эмоции, кроме скорбной полуулыбки.
Он понимающе кивает.
– Работа съедает всё наше время… Антон теперь тоже пропадает в ней. Может, чаю? Поговорим, поделитесь своими достижениями.
– Сегодня придётся отказаться, ждут ещё дела. – Я усмехаюсь, кивая в сторону зелёного креста: – А когда пошла мода на цветные кресты?
Тот прослеживает за моим взглядом.
– У богатых свои причуды, наша задача лишь их исполнять, – ухмыльнувшись, он пожимает плечами. – Вы вчера так спешно покинули ресторан. Что-то случилось?
В его словах открытое ехидство. Улыбка держится на моем лице теперь с небывалым усилием.
Что-то случилось?
«Нет, просто я увидел свою, казалось бы, навсегда потерянную девушку живой.
Нет, просто она была в тот вечер с самим дьяволом.
Нет, просто я не видел её восемь лет, полных боли и тоски, и так и не смог поговорить больше двух минут.
Нет, какой-то ушлёпок решил, что он герой, и попытался украсть поцелуй у той, кто была моей жизнью.»
А так – ничего особенного.
Горло сдавило, и я едва могу дышать.
– Да, у Макса случилась сильная аллергическая реакция на виноград. Его увезли на скорой, и я сразу же поехал с ним, – вру я, стараясь говорить как можно увереннее.
– Совсем забыл про него. Как он сейчас? Уже лучше? – спрашивает он, и в его голосе прозвучала нотка беспокойства, которая, впрочем, могла быть лишь игрой моего воображения.
– Да, спасибо. Его скоро выпишут, и он вернется в строй. У нас много дел, которые требуют его участия. Они уже на поверхности, и без него я не хочу их заканчивать, – продолжаю я, наблюдая за его реакцией.
Я снова солгал, но его глаза заблестели – не от радости, а от негодования.
А он оказался крепким орешком, и прочитать его гораздо труднее, чем я думал.
– Антон тоже может вам помочь, – голос прозвучал уверенно и с легкой насмешкой. – Он ведь вчера получил наградной знак за то, что разобрался с важным делом, не так ли?
Я не могу не заметить его взгляд – холодный, проницательный, словно он знает обо мне всё. О Владе, о том, как я искал её, о том, как моё сердце разрывалось от отчаяния. Но откуда ему это известно? Его сын, может быть, и преуспел, но откуда у него такие сведения?
«Победа», – это слово буквально отпечатывается в его глазах на моё молчание.
Я стиснул зубы, пытаясь сдержать нарастающую ярость. Каждое его слово, каждый взгляд словно вонзались в меня, напоминая о том, что он знает нечто, что мне недоступно. И это знание делало его сильнее, увереннее.
Сука. Сдерживаться всё труднее.
– Да, наверное, – отвечаю я, стараясь не выдавать волнения. – Мне уже пора, работа и правда съедает всё наше время. Был рад вас увидеть.
– Взаимно, Леон Вячеславович, взаимно. Берегите себя, у вас весьма опасная работа. Не забывайте отдыхать, а то у вас такой измотанный вид…
«Если бы я вчера не только в мечтах выстрел сделал, то вид у меня был бы как у выигравшего в лотерею», – проносится в голове. Но я лишь киваю, стараясь скрыть улыбку, и прощаюсь с ним во второй раз.
***
До окончания уборки осталось всего пять минут, а я всё ещё стою в пробке на пути домой из магазина. Есть хочется, как мамонту после пробуждения. На съёмной квартире пусто, в холодильнике шаром покати. Чтобы не тратить время, я решил заехать за продуктами, пока три женщины наводят порядок в квартире в центре.
Вся одежда пропиталась сыростью, затхлым цветочным запахом и ещё чем-то тошнотворно-удушающим, видимо, самой смертью. Этот запах, напоминающий о кладбище, вызывает у меня постоянное чувство тошноты. Надеюсь, что дух Романа Витальевича не вернётся, чтобы забрать и меня. Лечь рядом с Максом бы не хотелось. Но про отдых папаша новичка был всё же прав. Завтра воскресенье, у Макса неприёмный день, на работу только в понедельник, как и встреча с Никитой. Сам Бог велел отоспаться.
Не могу перестать думать о Владе.
Она сейчас там, далеко, и мне невыносимо думать, что она делает, что чувствует. Играет ли она? Если да, то с кем? Со мной? Или с Антоном? Не могу понять, что происходит. Мне нужно знать правду. Я хочу вновь увидеть её, поговорить, понять, что между нами. Время уходит, и боюсь, что могу упустить что-то важное.
Припарковав машину у подъезда, взял один из пакетов с едой и поднялся на шестнадцатый этаж. После их химии придется проветривать минимум двадцать минут, поэтому я успею перекусить.
В квартире снова идеальная чистота. Если бы не смесь запахов из хлорки и этой автоматической вонючки над дверью в коридоре, которая распыляется каждые тридцать минут «нежностью шёлка и хлопка», то было бы вообще прекрасно. Я едва ли сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало вновь от ощущения приторности в квартире, когда провожаю клининг и закрываю за ними дверь.
Нужно будет сказать, чтобы больше не включали эту дрянь. Я распахиваю окна, впуская влажный воздух после дождя, и тащу пакет с едой на кухню. Но усталость берёт своё: я едва успеваю дойти до кресла и рушусь в его мягкое объятие. Чувствую, как силы покидают меня. Не хочется уезжать из этой отполированной, светлой и уютной двухкомнатной квартиры. Здесь столько мебели, что можно потеряться, и столько света, что кажется, будто он заполняет каждую трещинку. По сравнению с той съёмной однушкой, где вечно пахнет сыростью и пылью, это место кажется настоящим раем.
Мысли вихрем проносятся в голове, вызывая мучительные воспоминания о Владе.
Она была повсюду – в каждой тени, в каждом звуке, в каждом вдохе.
Нет, это невыносимо. Я не могу больше.
Забрав так и не разобранный пакет и обувшись, я схватил куртку и резко открыл дверь. Видимо, призраки Влады не ограничились стенами квартиры. Они проникли за порог, прямо ко мне. Потому что сейчас она стоит прямо передо мной, промокшая до нитки, и смотрит знакомыми мне до боли в рёбрах голубыми глазами.
███████▒▒▒ 𝟕𝟎%