Поднявшись по грунтовой дороге, за десять минут мы почти добрались до рынка, куда местные приносили свою продукцию: баклажаны, перец, полные корзины помидоров, листовую свеклу, молодой картофель, букетики специй.
Я молча следовала за Лейлой. У меня сразу возникло много вопросов, но я пока воздержалась их задавать.
Подошел мужчина, предлагая купить у него одеяло. Я зачем-то остановилась и начала его рассматривать.
– Недорого продам, – сказала мужчина и все шел за нами, звал, скидывая цену все ниже и ниже.
Другой мужчина, помоложе, удивительно красивый, но вызывающий какую-то подспудную тревогу, заговорил на английском, рассказывая про астрологию майя. Про натальные карты. Про будущее и мою душу.
– Не останавливайтесь, – тихо сказала Лейла. – С этим человеком не стоит связываться.
И конечно же, кругом бегало много собак и детворы. Странно, но при виде маленьких детей, особенно мальчиков, которых дома я старалась избегать, у меня больше не щемило сердце. Здесь был совершенно другой мир, где прежние правила теряли свою силу и горестный календарь отменялся. Словно горя и вовсе не существовало.
Эсперанса почти не годилась для денежных американцев, у которых имелось всего две недели, чтобы насладиться коктейлями с текилой и песнями Джимми Баффета[75]. Здесь же из окон мексиканской забегаловки, облюбованной путешествующими хиппи, слышалось пение Боба Марли[76]. Еще иностранцы предпочитали синкопическую трансовую музыку с собственными ударными и гитарами. Часто встречалась такая сценка: эти ребята с пирсингом в носу, а девушки в сережках с цветными перышками идут вниз по тропинке в обнимку, приплясывая и делясь ломтиками арбуза. Обычно они всюду таскали с собой подобранных щенков, но, как объяснила мне Лейла, уезжая через три недели из этих мест, они бросали приемышей.
Мы нашли торговца камароне. Никогда не видела таких больших креветок. Размером с ладонь. Рыбак привез свой утренний улов на пикапе с такими лысыми шинами, что, наверное, в мокрой грязи они и следов-то не оставляли.
Вечером мы ели креветок при свете обетных свечей Деве Марии Гваделупской[77], отбрасывающих блики на замечательные хрустальные бокалы. Лейла, как всегда, сидела во главе стола. К ужину она надела домотканую рубаху с искусно вышитыми птичками. Ее длинные белые волосы были убраны в пучок и заколоты перламутровым гребнем. И она глядела на меня ну прямо как тот попугай-аратинга с Телеграф-Хилл.
– Так что произошло? – спросила она, наполняя мой бокал вином. – Что вас привело сюда?
Я всмотрелась в ее морщинистое, когда-то прекрасное лицо. У нее были глаза человека, повидавшего сверх меры горя, но и радости тоже. Ее грациозную шею обвивало ожерелье из мелких драгоценных камней, причудливо сверкающих в лунном свете. Серебряные браслеты на ее поразительно тонких запястьях позвякивали при малейшем движении подобно музыке ветра.
– Любой приходящий сюда имеет за плечами какую-то историю, порой очень непростую, – прибавила Лейла.
– У меня нет сил рассказывать, – честно призналась я.
– А вы и не обязаны ничего рассказывать, – мягко и по-доброму отреагировала она. – Неважно, что случилось прежде. Важно, что вы делаете здесь и сейчас.
Но все же прошлое было важным – ведь это единственное, что у меня осталось.
– Некоторые тревоги остаются с нами навсегда, – тихо сказала я.
Например, история про бомбу в подвале. Как моя мать разлетелась на сотни кусочков, от нее остался лишь кончик пальца. Как во все стороны по Восточной Восемьдесят четвертой улице разлетаются гвозди, осколки стекла и метала, а один из осколков попадает в мозг полицейского, который в это время даже не был на дежурстве.
Рыжий воздушный шарик вырывается из рук ребенка. Из-за поворота показывается фургончик с флажком «Сан-Франциско Джайентс» на зеркале заднего вида. Из упавшего пакетика высыпается арахис.
– Вы, наверное, тоже гадаете, как я сама очутилась здесь, – сказала Лейла. Перенос внимания на свою персону был жестом сочувствия с ее стороны. Выбросив в озеро голову креветки, она стала высасывать сдобренную чесноком и маслом мякоть.
– Конечно, и у меня есть своя собственная история, – начала Лейла.