Зима в моей родной Долине отличается от зимы в остальном мире. Я знаю это по рассказам тех, кто был в других государствах. Наша зима особенная, она не обижает живых существ. Ни один человек не замёрз насмерть в Долине Сиреневых Роз. Бывает, что вода в деревянной кадке, которую забыли занести в дом, промёрзнет на всю толщину, да так, что кадка потрескается; а выпивоха, что перебрал вина в питейной и улёгся посреди улицы, утром встанет, отряхнётся и, поёживаясь, побредёт домой. Говорят, что она не трогает только своих, но ни об одном замёрзшем у нас чужаке мне тоже слышать не доводилось.
Тиульбы притащили к Великому дому уродливую одноместную повозку, которая выглядела так убого, что даже глядеть на неё мне было оскорбительно. Моя собственная зимняя колесница, обитая мехом, с подножкой из резного тиса, стояла неподалёку, затейливо украшенная, лёгкая, изящная, тёплая.
Но Борх был непреклонен и здесь. Что толку от хвалёных закалённых воинов, если они то и дело приговаривают о какой-то опасности? Неужели тиульбы так трусливы?
Перед тем как мне ступить на подножку этого чёрного сундука, годного больше для перевозки прогорклого масла, чем людей, старая Вереск не выдержала и схватила Борха за рукав:
– Позволь мне с ней поехать! Я не доставлю хлопот, вы меня даже и не заметите!
Но тот, не меняя интонации, ответил, как и прежде на все просьбы, своё одинаковое «нет».
Тогда Вереск выкинула вовсе удивительную штуку, которой никто от неё не ожидал. Она ловко вынула из моей головы золотую острую шпильку, слегка задев кожу, и оцарапала ей руку Борха, который занимался тем, что распрягал свою лошадь, чтобы поставить её в пару с той, что повезёт мою колесницу. Тот от неожиданности дёрнул локтем и ударил старуху в грудь. Вереск отшатнулась, и её подхватило на руки несколько человек. Я не сдержала крика ужаса и подбежала к ней с тревогой, что тиульб зашиб её насмерть. Много ли нужно дряхлому человеку?
– Ты что творишь, старая? – крикнул Борх, ошалело глядя на неё.
А Вереск старыми, скрюченными пальцами творила знаки, о смысле которых никогда мне не рассказывала.
– Раз не дал мне её сберечь, теперь это твоё дело. Я увязала тебя с ней. Коль с девочкой случится что – твой конец наступит быстро.
– Уезжаем! – крикнул Борх, делая вид, что не принял всерьёз случившееся, но было ясно, что слова Вереск произвели на него впечатление. По крайней мере, я углядела в его взгляде смятение, быстро сменившееся показным равнодушием. Но меня с детства учили замечать всё, что можно увидеть глазами. И немного догадываться о том, чего увидеть глазами нельзя.
Народу у крыльца столпилось много: откуда только узнали, что меня выдают за тиульба? Пятеро иноземцев жителям Долины не пришлись по душе. Все видели тяжесть моего положения, ибо это чувство висело в воздухе, словно меч, подвешенный на волоске.
Тем унизительнее было, согнувшись в поясе, проталкиваться внутрь убогой колесницы, где были набросаны меховые одеяла, такими же одеялами меня кто-то укрыл сверху. В ногах у меня стоял небольшой ларец с ведовскими снадобьями (не все из них я понимала и знала) и недавно сорванной сиреневой розой. Мужчины, кроме Борха, ехали верхом. Тот же занял небольшой приступочек на моей колеснице, чтобы править лошадьми.
– Куда везут нашу принцессу? – переговаривались в толпе. – Куда её везут?
Я услышала властный отцовский голос, который призвал людей к спокойствию. Лошади, запряжённые в мою горе-колесницу, тронулись с места. Кто-то запустил камнем в нашу процессию, и тиульб, ехавший от меня по правую руку, громко выругался. Они пришпорили коней. Меня качало, как в очень быстрой колыбели, благо меховые одеяла не позволяли телу больно биться о стенки экипажа. Узкое окошко, больше похожее на бойницу в башенке, не позволяло наслаждаться видами Долины, хотя я надеялась на это последнее утешение, да и света давало ровно столько, чтобы можно было различать: день сейчас или ночь.
Было темно, тесно и безысходно. Казалось, что для меня в этой жизни не будет ничего хорошего. Всадники преимущественно молчали, изредка обмениваясь короткими фразами, касавшимися выбора дороги.
Я постаралась расположиться так, чтобы тело затекало как можно меньше, и, прикрыв глаза, вся обратилась в слух, почти видя четверых всадников, едущих по краям моей колесницы, и пятого, что сидел впереди и правил лошадьми. Через три-четыре шааза* я уже знала, как зовут каждого из них. И различала их голоса по сказанным, пусть даже очень тихо, словам.
В Долине Роз не было воинов, наши мастера не славились умением искусно создавать оружие, в наших питейных не собирались толпы почитателей кулачных боёв. Но всякий, от простого селянина до главного ведуна в храме, понимал, что имя человека может иной раз стать оружием, разящим не хуже меча из закалённой стали. Оно же может послужить средством, сохранившим от падения в объятия смерти.
Даррох, Ворон, Десволин, Туман. И Килиан Борх. Так звали моих сопровождающих. Надо полагать, что двое из них, а именно чернобровый и остроносый Ворон, и Туман, обладатель бороды с большой долей проседи, носили вместо имён прозвища. Даррох и Десволин – родовые имена. Но это не меняло сути.
К вечеру мы покинули Долину, и стало ощутимо холодать. Я закуталась в одеяла так, что наружу выглядывал лишь кончик носа. Как всадники переносили этот холод, укрываясь лишь тонкими шерстяными плащами, для меня было и вовсе загадкой.
Борх скомандовал остановку.
Мне остановка требовалась уже достаточно давно, ведь и принцессы имеют нужды, обусловленные телесными необходимостями. Но как объяснить эту потребность пятерым мужчинам?
Хвала предкам-ведам, Борх велел всем отвернуться, подавая мне руку и помогая выбраться из клетушки, от путешествия в которой у меня, несмотря на все попытки размяться, затекли конечности. И сам также повернул голову в сторону.
Сыскав средь деревьев подходящее местечко, я кое-как справилась с одеялами и юбками, и к большой своей радости, смешанной с изрядной долей унижения, свершила всё, что требуется. Затем расправила сложные одежды в обратном порядке. Впереди меня скрипнул снег под чьими-то шагами. Я подняла глаза и увидела то, что заставило меня оглушительно взвизгнуть. Точнее сказать – того.
Держась одной рукой за голую ветвь дерева, склонив голову, на меня с интересом смотрел человек с тёмно-синей, почти чёрной, кожей и ярко-жёлтыми белками глаз. Одет он был как оборванец. Но и это было бы не так страшно, как его улыбка, обнажившая ряды заострённых, чёрных на вершинках зубов. Вот тогда-то я и завизжала.
– Аторх! – крикнул Ворон.