Киев. Сентябрь 1983 года. Воскресенье. Ночь.
Дождь шелестит по листьям. Все размыто. И под ногами, и перед глазами. Осень везде, даже внутри меня. Я, несостоявшийся отец, бреду вдоль дороги домой. Усталое безразличие вдруг уступило место слезам. Слезы стоят в глазах, словно из солидарности с осенним дождем.
Я сворачиваю на Туполева. Размытый желтый цвет фонарей и такие же желтые глаза автофар – вот и все освещение этой ночи.
Над овощной фабрикой – легкое зарево тепличного люминесцентного света. Возле ворот фабрики на лежащем фонарном столбе кто-то сидит. Я подхожу ближе и улавливаю негромкие ритмичные всхлипы.
Приседаю на корточки и заглядываю в лицо, уставшим подсолнечником наклоненное к земле.
– Тебе плохо? – спрашиваю.
– Очень плохо! – отвечает молодой девичий голос. – Меня с работы выгнали!
– За что?
– Начальнику смены не дала!
– Молодец! – пытаюсь ее ободрить.
Она поднимает лицо и смотрит на меня заплаканными глазами. Ей лет восемнадцать. Крашеная блондинка с размазанной косметикой на лице. Но под всем этим что-то настоящее. Настоящее переживание своего несчастья.
– Мне тоже плохо, – говорю, чтобы ее успокоить.
В ее глазах вспыхивает огонек надежды. Словно она хочет подробнее узнать о моих несчастьях и потом сравнить их со своими.
– У меня мальчик родился мертвым, – добавляю я.
Она еще выше поднимает голову и смотрит на меня внимательнее. Мол, давай, давай, жалуйся на жизнь!
– Жену оставили на три дня в роддоме. Пока швы не схватятся.
– Какой вес? – спрашивает она.
Я пожимаю плечами.
– Мертвых же не взвешивают, – думаю вслух. – Но имя ему надо дать. Чтобы лучше запомнить!
– Ты его видел?
– Нет.
– Если хочешь, пойдем к тебе! – предлагает мокрая, заплаканная блондинка.
– Мы с моими родителями живем.
– Тогда пошли ко мне, в общагу. Тут рядом. Только надо будет через окно лезть, чтобы Бурчиху не разбудить – это наша комендантша. Она – дура, чуть кто из парней в гости – сразу милицию вызывает.
– Пошли, – соглашаюсь я.
Домой мне не хочется по многим причинам.