Бобби наклонился к нему, но места для сомнений не оставалось. Человек этот был мертв. Пришел в последний миг в сознание, задал неожиданный вопрос, а потом умер.
С легким смущением Бобби запустил руку в карман мертвеца, достал из него шелковый платок и почтительно прикрыл им мертвое лицо. Ничего большего для покойника он сделать не мог.
И тут же заметил, что при этом выронил из кармана кое-что еще – фотоснимок, и, возвращая его на место, увидел запечатленное на нем лицо, странным образом немедленно врезавшееся в его память. Красивое лицо с широко посаженными глазами. Лицо женщины уже не юной, но еще не тридцатилетней, причем красота этой особы обладала какой-то властностью, которая – а не сама по себе красота – приковала к себе воображение молодого человека. «Такую сложно забыть», – подумал он.
Аккуратно и почтительно он вернул фотографию на прежнее место и уселся ждать возвращения доктора.
Время тянулось очень медленно – так, во всяком случае, казалось ему. Кроме того, он вдруг вспомнил о том, что обещал отцу играть на органе во время вечерней службы, начинавшейся в шесть часов, а теперь до шести оставалось десять минут. Естественно, потом отец поймет обстоятельства, но тем не менее следовало послать ему весточку с доктором. Преподобный Томас Джонс обладал чрезвычайно нервическим темпераментом. По складу своему он был излишне склонен раздражаться из-за пустяков, и, когда начинал волноваться, пищеварительный аппарат его приходил в крайнее возмущение, заставляя своего обладателя претерпевать мучительную боль. Бобби, считавший своего отца ничтожным и жалким старым ослом, все же чрезвычайно любил его.
Преподобный Томас, со своей стороны, считавший своего четвертого сына удивительно ничтожным и жалким юным ослом, все еще пытался произвести благодетельное воздействие на молодого человека.
«Бедный папашка, – размышлял Бобби, – должно быть, уже закипает, не зная, начинать ему службу или нет. И заведет себя до такой степени, что у него снова начнет болеть желудок, а потом не сумеет поужинать. Ему не хватит ума понять, что я не стал бы подводить отца, если бы такой ситуации можно было избежать… Впрочем, какая разница? Подобная мысль даже не придет ему в голову. Когда человек переваливает за пятьдесят, он теряет всякие остатки разума, начинает терзать себя из-за пустяков, которым цена полтора пенни. Наверное, стариков просто неправильно воспитывали, и теперь они не могут вести себя иначе. Бедный старый папочка, ума-то у него как у цыпленка!»
И он продолжил размышления, соединяя привязанность к отцу с негодованием на него.
Вся проведенная дома жизнь представлялась ему одной долгой жертвой, принесенной сомнительным идеям родителя. Мистер Джонс, со своей стороны, воспринимал этот отрезок времени как длительное жертвоприношение, не понятое и не оцененное младшим поколением. Насколько же может различаться восприятие одного и того же даже близкими людьми!
Но куда запропастился этот доктор? Ему уже давно пора вернуться!
Бобби поднялся на ноги и недовольно притопнул. И в этот самый момент услышал какой-то шорох и посмотрел верх, полагая, что пришла помощь и бдение его закончено. Но это был не доктор, а незнакомый ему мужчина в широких брюках-гольф.
– Послушайте, – молвил приятным тенорком неизвестный, – в чем, собственно, дело? Случилось несчастье? Могу ли я чем-то помочь? – Бобби не очень четко видел его, потому что уже быстро смеркалось.
Он объяснил ситуацию, а незнакомец выразил подобающее сожаление.
– Значит, я ничем не могу помочь? – спросил он. – Может, сходить за помощью или сделать что-то еще? – Бобби пояснил, что за помощью уже послали, и спросил, не видит ли его собеседник кого-нибудь наверху.
– Пока никого.
– Понимаете ли, – продолжил Бобби, – у меня на шесть назначена встреча…
– И вы не хотите отсюда уходить…
– Нет, не совсем так, – заявил Бобби. – То есть бедолага этот мертв и все такое, и помочь ему ничем нельзя, но все же…
Он умолк, как всегда обнаружив, что не в состоянии передать свои сложные чувства словами. Незнакомец тем не менее как будто понял его.
– Значит, так, – сказал он. – Значит, так, я спущусь вниз – ну, если я смогу различить тропу под ногами – и дождусь прихода кого нужно.
– Ой, в самом деле? – С благодарностью произнес Бобби. – Понимаете ли, это все мой отец. Не скажу, что он плохой человек, но очень раздражительный. А вы видите тропку? Сперва чуть левее, потом немного правее – и вы тут. Это нетрудно.
И он принялся руководить спуском незнакомца, пока оба они наконец не оказались на узкой площадке лицом к лицу. Неизвестному было примерно лет тридцать пять. Лицо его, помеченное легкой нерешительностью, будто бы требовало небольшого дополнения: монокля и тонких усиков.
– Я не из местных, – пояснил он. – Кстати, моя фамилия Бассингтон-Ффренч. Приехал, чтобы подыскать здесь себе дом. И вот, понимаете ли, такая жуткая история! Значит, он шагнул за край обрыва?
Бобби кивнул.
– Должно быть, снизу принесло облако тумана, – пояснил он. – Здесь эта тропа делает опасный поворот. Ну, счастливо. Большое спасибо. Мне надо торопиться. С вашей стороны это очень любезно.
– Вовсе нет, – возразил новый знакомец. – На моем месте так поступил бы каждый. Нельзя оставлять беднягу лежать вот так… Ну я бы сказал, что это даже неблагопристойно.
Бобби уже карабкался вверх по крутой тропке. Оказавшись наверху, он помахал рукой остающемуся и припустил бегом по полю. Чтобы выиграть время, он перепрыгнул через стенку церковного двора, то есть кладбищенскую ограду, вместо того чтобы добежать до выходящих на улицу ворот. Викарий увидел этот поступок своего сына из окна ризницы и отнесся к нему с глубоким неодобрением.
Было уже пять минут седьмого, но колокол все еще звонил.
Обвинения и оправдания, само собой, следовало отложить на время после службы. Запыхавшийся Бобби рухнул на место органиста и обратил все свое внимание к клавиатуре древнего органа. Ассоциация с пережитым привела его к траурному маршу Шопена.
После службы, пребывая скорее в печали, чем в гневе – по собственному настоятельному убеждению, – викарий призвал сына к ответу.
– Мой дорогой Бобби, – произнес он. – Если ты не в состоянии что-то сделать правильно, лучше не делать этого вообще. Я понимаю, что ты и все твои юные приятели не имеют никакого представления о времени, однако есть Тот, Кого мы не смеем заставлять ждать. Ты сам по собственному желанию предложил играть на органе. Я не заставлял тебя это делать. Но ты, слабовольный, предпочел богослужению игру…
Бобби решил прервать обличительную речь родителя, пока тот не зашел слишком далеко.
– Прости, папа, – произнес он самым бодрым и непринужденным тоном, к которому прибегал всегда вне зависимости от темы нотации. – На сей раз моей вины нет. Я сторожил труп.
– Что… что ты делал?
– Стерег тело несчастного, сорвавшегося с обрыва. Знаешь это опасное место, кручу возле семнадцатой стартовой. Как раз начинал собираться туман, и он, должно быть, не заметил обрыва…
– Великий Боже! – вскричал викарий. – Какая трагедия! И он погиб на месте?
– Нет, он был без сознания. И умер сразу после того, как ушел доктор Томас. Но я почувствовал, что не могу так вот оставить его, бросить несчастного и уйти по своим делам. Тут явился еще один человек, так что я передал ему обязанность главного плакальщика и помчался сюда со всех ног.
Викарий вздохнул:
– Ох, мой дорогой Бобби, неужели ничто не способно пошатнуть твою прискорбную бессердечность? Она огорчает меня больше, чем я могу высказать. Тебе пришлось встретиться лицом к лицу со смертью… с внезапной смертью. И ты можешь шутить о ней! Она никак не тронула тебя. Все… все скорбное, даже священное в глазах вашего поколения становится шуткой.
Бобби переступил на месте.
Если отец не способен понять, что шутливый тон ты избрал потому, что пережил потрясение, значит, просто не способен! Такие вещи невозможно объяснить. Смерть и трагедию следует воспринимать, стиснув зубы. Но что еще можно было ожидать? Те, кому больше пятидесяти, вообще ничего не понимают. У них в голове какие-то странные представления.
«Наверное, виновата война, – снисходительно думал Бобби. – Она лишила их равновесия, и они с тех пор так и не выправились».
Ему было стыдно за отца и жалко его.
– Прости, папа, – промолвил сын, четко понимая, что объяснение невозможно.
Викарию было жаль сына, он казался несколько смущенным. Мальчик совершенно не понимает, насколько серьезна жизнь. Даже извинение его было таким бодрым и лишенным покаяния.
Они направились домой, и каждый отчаянно пытался найти оправдания для другого.
Викарий думал: «Хотелось бы знать, когда Бобби найдет себе подходящее занятие…» Сын же его думал о другом: «Интересно, сколько еще я вытерплю в этом доме…» И при этом оба чрезвычайно симпатизировали друг другу.