После сцены с прокаженными спутники долго молчали.
Они повернули к монастырю братьев-проповедников.
– Понимаешь, чернила… – наконец заговорил Робер.
– Что – чернила?
– Это деревья, которые заболели.
– Что ты выдумываешь?
– Ты сам знаешь. Чернильный орешек, галл, – что‐то вроде чумного бубона на коре дуба, он появляется от укусов ядовитой мухи, и кора местами вздувается, как кожа этих несчастных. Из этих опухолей на коре готовят самые лучшие чернила для твоей веленевой кожи.
– И что же?
– А то, что это как с прокаженными. Из них получаются чернила. Они нужны Господу, чтобы начертать свою волю. Из чумы тоже… И из нас тоже… Из всего получаются чернила. Наши слезы черны, ими пишет Всевышний, для этого мы и здесь.
Антонен почувствовал волнение в голосе друга. Он поймал горящий взгляд Робера и взял его под руку.
Они повернули к набережной и пошли на север вдоль правого берега.
Надвигались сумерки. Завтра они отправятся в мастерскую художника-миниатюриста на рынке Сен-Дидье. У него есть все необходимое для письма: перья и обработанные чернильные орешки. Приор посоветовал им обратиться за хорошими чернилами к мастеру с острова Рамье, известному качеством своих заготовок. В монастыре чернила тоже делали, но настоять дробленые чернильные орешки в сосудах с дождевой водой было недостаточно. Монастырские галлы выделяли лишь бледный танин, плохо ложившийся на пергамент. У мастера-миниатюриста имелись свои секреты; его чернила были очень темными и прочно связывались с пергаментом благодаря клею из гуммиарабика и редкому веществу, которое не мог себе позволить ни один монастырский скрипторий, – железному купоросу, придававшему чернилам глубокий черный цвет.
На этот счет приор высказался определенно. Без веленевых кож и купороса не возвращаться.
Река была широка. Антонен, никогда не видевший моря, думал, что оно, наверное, похоже на эту реку. Только на нем волны побольше.
Люди переходили реку вброд по отмели в Базакле. Даже мост был не нужен. Вокруг них над водой возвышались бескрылые мельницы. Эти мельницы напоминали большие корабли, стоящие на якоре в протоках, где сильное течение вращало огромные колеса с лопастями, которые приводили в движение мельничные жернова. Они растирали пшеничное зерно в муку, и в испеченном хлебе сохранялся запах океана, поднимаясь вверх по течению всех впадающих в него рек.
Залюбовавшись на водяные мельницы, оба спутника не обратили внимания на приближавшихся к ним мужчин. Робер заметил их первым и почувствовал угрозу. Это было не воровское отребье с набережных. Мужчины степенно направлялись к ним. Двое были молоды, третий, постарше, приволакивал ногу. Они были при оружии, на поясе висели обоюдоострые мечи. Сзади на их одежде виднелись красные кресты.
– Облаты, – прошептал Робер.
Это были воины, чаще всего израненные, которые возвращались после военных кампаний и поступали на службу в монастыри. Первые облаты-воины появились в эпоху крестовых походов: немощные рыцари стали вести праведную жизнь в обителях, не принимая обета.
Старый солдат поздоровался с ними и объявил, что ему поручено проводить их в монастырь доминиканцев. Он говорил с ними вежливо, но твердо. Робер и Антонен удивленно переглянулись. Воинский эскорт для двух никому не известных нищенствующих монахов – неслыханная почесть. Они последовали за воинами по лабиринту улиц, удаляясь от реки. Робера это удивило. Старый солдат успокоил их, заявив, что так они доберутся до места на несколько минут быстрее, чем обычной дорогой.
Антонен наклонился к своему спутнику и тихо сказал:
– Мы идем на юг. Так мы не попадем в монастырь.
– Знаю, – с беспокойством ответил Робер.
Со стороны квартала кармелитов показались башни графского замка Нарбонне.
Солдат перестал отвечать на вопросы. Тревога друзей возрастала. Они перебрались через развалины римской крепостной стены и вышли на открытое пространство.
Робер застыл.
– Я знаю, куда они нас ведут.
– Куда? – спросил Антонен.
– Туда, – ответил Робер и показал на низкое темное здание. – В дом Сейана. В дом инквизиции.
Облаты стали подталкивать их, поторапливая.
Робер снова попытался расспросить старого крестоносца, но тот по‐прежнему молчал.
– Там тебе ответят, – бросил он, когда они остановились напротив здания.
На пороге их ждали два монаха в белых рясах. Орден был основан именно здесь, полтора века назад. До них порог этого дома переступил святой Доминик, однако друзей это нисколько не утешило. Их завели внутрь кирпичного здания. Его низкие арочные окна были забраны железными решетками. Обитые свинцом ворота, ведущие в темный вестибюль, отрезали их от городского шума. Антонену почудилось, что будто жизнь осталась позади.
Они пересекли внутренний двор. Бродившие по нему монахи при их приближении накидывали на голову капюшоны. Обнесенное стеной пространство уходило далеко в глубину. Два сводчатых прохода тянулись вдоль боковых дворов, связанных коридорами с клуатром, к которому примыкали часовня и трапезная. На одной стороне располагался дортуар, где спали монахи, напротив него – тюрьма инквизиции. Снаружи ничто не указывало на то, что за воротами находится странный монастырь с двумя симметричными крыльями: одним – для молитв, другим – для страданий.
Им велели ждать в холодном вестибюле, у двери главной часовни.
Ризничий, по сравнению с которым его собрат из Верфёя казался веселым трубадуром, сунул ключ в замочную скважину.
Роберу и Антонену в голову не могло прийти, что можно запирать часовню.
Они вошли в просторное помещение, такое же холодное и голое, как дортуар цистерцианцев. Над хором висел простой большой крест. Через тусклые окна сочился опаловый свет. Ни кадильницы, ни потира, ни скамей на красноватом, идеально ровном, не вымощенном плитами земляном полу. По всей видимости, подумал Антонен, это место не для молитв.
Старая часовня Святого Доминика в начале века была превращена в зал суда, где проходили процессы над еретиками. Несколько десятилетий эти стены не слышали пения, и камни тут пропитались криками и слезами.
Инквизитор был тучен. Для доминиканца это было редкостью, потому что братья-проповедники считали своим долгом блюсти худобу.
Со дня основания нищенствующих орденов правила предписывали монахам терпеть лишения. Когда Робер, который часто отбывал послушание на кухне, слегка раздобрел, приор его выбранил. “Крест поднимает легкое тело”, – говорил он, намекая, что оно без лишних усилий вознесется на небеса.
Инквизитору закон был не писан, тем более что в краю, где говорили на окситанском диалекте, законы устанавливал он сам. К югу от Луары инквизиторы не подчинялись никому, кроме папы. Иначе говоря, по большей части только самим себе.
По их мнению, кроме их братьев доминиканцев и еще нескольких орденов, которые им приходилось уважать, существовала только безликая масса каноников, малограмотных клириков, покорных своим епископам, чуть менее неотесанным, чем они сами, но своей алчностью и невежеством порочащих Церковь. Однажды, когда сердце каждого еретика будет вырвано из груди, этих людей тоже постигнет кара.
“Жирный инквизитор”, как называли его нечестивцы, верил в истощенного безжалостного Бога. Инквизитор был человеком мудрым, суровым и воздержанным. Он постоянно постился и носил власяницу, дабы не забывать о муках Христа. Однако тело не следовало указаниям его воли. По странной причуде химии он толстел от самой малости, которую себе позволял. Из-за этого пострадала его карьера в ордене. Дабы доказать его благочестие, приор обители перед лицом свидетелей, назначенных римскими кардиналами, на несколько недель запер его в келье и посадил на хлеб и воду. Его корпулентность от этого не пострадала, в отличие от характера, навсегда испортившегося от такой несправедливости судьбы.
Инквизитор Луи де Шарн преисполнялся высокого мнения о себе, когда его “я” забывало о телесной оболочке и сияло разумом и верой. Он выносил приговоры под влиянием презрения, которое питал к собственному телу. Его суровость немного смягчалась, когда он судил женщин: ему претило терзать пытками эту странную плоть, и он охотнее отправлял их медленно гнить в светском узилище.
Он не походил на великих инквизиторов прежних лет, при воспоминании о которых люди все еще содрогались. Его добродушный вид успокаивал, он изображал милосердие, слушая речи обвиняемых, но в приговорах оставался безжалостным.
Два монаха стояли на коленях, опустив головы. Они невольно придвинулись ближе друг к другу, и их плечи соприкасались. Оба были встревожены. У них сжималось горло, и липкий пот стекал по спине, несмотря на жуткий холод. Антонен, как и Робер, понимал, что их сюда не пригласили, их арестовали. Ни один, ни другой не представлял себе, что такого они могли сотворить, пока ходили за пергаментом. Но они знали, что инквизитор без труда составит акты о совершенных ими проступках и даже о греховных мыслях, которые открылись ему благодаря собственной проницательности.
Инквизитор умел проникать в сознание. Антонен подумал, что ему придется расплачиваться за то, что возжелал потаскушку, а Роберу – за то, что стащил ломоть сала.
Очевидно, их подслушали доносчики. Exploratores, тайные агенты судей, шпионили повсюду и, словно свора легавых, охотились на ересь в городах, деревнях, храмах и в мыслях грешников. Разве можно от них укрыться? Они шныряли даже по кладбищам, и могильщики по их приказу выкапывали останки неверных, ускользнувших от их зоркого ока. Мертвецов отправляли на костер, где они горели вместе с живыми, чтобы все усвоили урок святой инквизиции: даже на том свете предателям от нее не скрыться.
Инквизитор в одиночестве восседал посреди хора в большом деревянном кресле, некрашеном, без резьбы. Вокруг него стояли три пустых кресла: во время процессов их занимали монахи – члены суда и нотариус, которому поручали вести протокол. Состав суда инквизиции был неполным, но это не успокоило обвиняемых.
Антонен вспоминал слова своего спутника в лесу Верфёя.
– Робер, ты когда‐нибудь видел, как сжигают человека?
– Нет, но я видел горящих свиней. Наверное, это примерно одно и то же.
Он вздрогнул. По залу прокатился голос инквизитора.
– Брат Антонен и брат Робер из Верфёйского монастыря.
Из заплывшей жиром глотки вылетал звучный голос. Подбородок почти полностью утонул в складках, тонкие ярко-алые губы, казалось, были накрашены.
– Твой отец, брат Антонен, был врачом. А твой, брат Робер?
– Работником на ферме.
– Крестьянином?
– Нет, не крестьянином, – поправил Робер, – а работником. Мой дед был крестьянином, а отец управлял в Беллюге землями одного сеньора.
Инквизитор подождал, пока снова воцарится тишина. Монахам почудилось, что в пустых креслах появились какие‐то фигуры, как будто собрался суд призраков, чтобы вынести им приговор. От мягкого голоса инквизитора они рассеялись.
– Как здоровье приора Гийома?
Этот вопрос сбил их с толку, они переглянулись, и Робер приготовился отвечать, но инквизитор поднял руку.
– Этот вопрос обращен к твоему брату.
Он выжидал, уставившись на Антонена: тот по‐прежнему стоял на коленях, опустив глаза, и не знал, что ответить.
– Монахов лечишь ты? – снова заговорил инквизитор.
– Я выращиваю лечебные травы и готовлю снадобья, – ответил Антонен.
– Нет ли у тебя в огороде дурмана?
– Нет, святой отец.
– Брат Робер?
– Никогда не было, святой отец.
– Какое, по‐твоему, лучшее лекарство для доминиканца?
Антонен заколебался:
– Вы хотите сказать, какая трава наилучшая?
– Нет, какое лекарство – лучшее?
– Не могу сказать, – с усилием проговорил Антонен.
Инквизитор терпеливо повторил вопрос:
– Какое лекарство лучше всего для монаха?
– Молитва, – выпалил Робер.
Его слова, судя по всему, удовлетворили инквизитора. Он кивнул. Склонил тяжелую голову, поднес руку к глазам и замер на некоторое время. У друзей начали болеть колени.
– Брат Антонен, – вопросил инквизитор. – Как ты полагаешь, каково состояние здоровья приора Гийома?
Антонен бросил взгляд на Робера, ожидая помощи. Но Робер подавленно молчал.
– Хорошее, – с трудом выговорил Антонен. – Только у него распухли ноги, и иногда ему трудно дышать.
– Я тебе не об этом здоровье говорю.
– Я не понимаю, святой отец.
– А следовало бы понимать, сын лекаря, – властно произнес инквизитор.
Потом, повернувшись к его спутнику, сказал:
– Что ты об этом думаешь, брат Робер?
Робер пробормотал что‐то невнятное.
– Сын крестьянина, это нормально, что ты ничего об этом не думаешь. Но тебя, брат Антонен, отец должен был научить, что здоровье триедино: здоровье тела, разума и души. Я тебе толкую не о телесном здоровье Гийома, не о его умственном здоровье, которое всегда было для всех нас образцом и о котором вы и вдвоем‐то судить неспособны. Но что ты думаешь о его душевном здоровье?
– Не знаю, святой отец.
– Не ведет ли он порой странных разговоров или, скажем, таких, какие несовместимы с покоем и гармонией, необходимой для жизни, посвященной Господу?
– Святой отец, я никогда не слышал, чтобы приор Гийом произносил неподобающие слова.
– Говорят, он пишет книгу.
– Да, – подтвердил Антонен. – Оттого он и дал нам это поручение.
Инквизитор повернул надетое на указательный палец железное кольцо. Ни камня, ни гравировки – кольцо из матовой стали, похожее на обручальное. Он был совершенно спокоен, казалось, у него много времени или же время ему повинуется из страха, что он подвергнет его слишком суровому суду.
Монахи не знали, сколько минут или часов прошло с тех пор, как их привели в часовню.
– Где пергаменты?
– У дубильщика, там же и наш осел.
– Копией какого труда будет его книга?
– Мне это неизвестно, святой отец.
– Может, он будет что‐то переводить?
– Я не знаю.
– Доминиканские монахи переводят или переписывают. Они переводят греческие тексты или копируют святых отцов, писавших на латыни. Пятьдесят кож, брат Антонен, хватило бы для “Органона” Аристотеля, но велень слишком дорогая, так отчего же приор не уведомил орден? Тебе это известно?
– Нет, святой отец.
– А ты, брат Робер, все молчишь?
– Приор об этих делах не рассказывает, – отозвался Робер.
– Вот оно как… – продолжал инквизитор, и голос его зазвучал более сурово. – Однако есть вещи, о которых не обязательно говорить, но ты все равно узнаешь. Вот ты, например, Робер де Нюи, сын Альбера. Я знаю о тебе всю правду, хотя ты мне в ней не сознался.
Инквизитор велел позвать облата. Старый крестоносец вошел и приблизился к ним. В руках у него была цепь с двумя железными кольцами, свисавшими до самой земли. Инквизитор достал из кармана своей рясы свиток пергамента и развернул его.
– Здесь у меня обвинительный акт. Некий доминиканец прошлой весной поколотил одного из наших братьев францисканцев, когда тот проповедовал слово Божие. По-твоему, это правдивая история?
Робер потупился, не в силах произнести ни слова.
– Видишь ли, Робер де Нюи, доминиканцы – миролюбивый орден, у него братские отношения с членами всех других христианских орденов, в особенности с нищенствующими братьями-францисканцами.
Инквизитор махнул рукой, и облат надел кандалы на лодыжки Робера. Молодой монах почти не сопротивлялся, когда два солдата схватили его за плечи и подняли на ноги. Затекшие ноги его не слушались, и он послушно позволил тащить себя к выходу из часовни.
– Святой отец…
Инквизитор движением руки остановил стражей.
– Ты хочешь говорить, брат Антонен?
– Да, святой отец.
– В защиту своего брата?
– Епископ Альби его уже осудил, и он исполнил епитимью.
– Епископ? Как можно сравнивать епископское наказание с судом инквизиции? Твой орден был выбран папой, дабы судить дела Церкви, а ты, брат из Верфёя, пытаешься прекословить мне, мешая наказать паршивую овцу, которая марает наши белые одежды?
– На него наложили суровую епитимью, я тому свидетель.
Инквизитор посмотрел на него притворно ласковым взглядом и негромко продолжал:
– Брат, знаешь, почему на судах инквизиции никогда не бывает адвокатов?
Антонен покачал головой.
– Потому что обвиняемого защищает сам Господь. Он решает, помиловать его или покарать, и говорит моими устами.
– Робер невиновен, святой отец.
– Довольно! – отрезал инквизитор, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла.
Он повернулся к Роберу, и его крупное тело заколыхалось. Он ткнул себе в грудь пальцем с железным кольцом.
– Мне решать, каким должно быть твое наказание. Тебя поместят в “узкую стену”[5] до тех пор, пока ты не предстанешь перед моим судом. Уведите его.
Облаты утащили закованного в цепи Робера, и он исчез из виду. Антонен остался наедине с инквизитором. Его душой завладела неудержимая ярость, у него внутри все перевернулось. Он сжал кулаки и отогнал прочь молитвы, стучавшие в его христианское сердце.