Чтобы найти дубильню, карты не требовалось. Кожевников изгоняли за черту города. Отыскать их не составляло труда, нужно было только идти вдоль крепостной стены на отвратительные запахи, среди которых преобладал один: смрад замоченных кож.
Им повстречалась повозка мясника с горой туш, облепленных мухами. Мясник согласился подвезти их, и он уселись сзади.
– Как ты можешь это выносить? – простонал Антонен, едва сдерживая подкатившую тошноту.
Робер, положив котомку на тушу, с удобством разлегся на ней, подняв целый рой мух.
– Расслабься, брат мой. Христос тоже явился в мир во плоти.
– Но не во плоти тухлого теленка.
– Во плоти распятого человека, а это то же самое. Отдыхай.
От пройденных за день шести лье ноги и правда отяжелели. Пробираясь среди туш по узкой дорожке, ведущей к кожевенной мастерской, Антонен гадал, что заставило приора Гийома проявить такую волю. Он как никто бережливо относился к расходам монастыря, казна которого пополнялась только трудами монахов и подаяниями. Изредка перепадавшие обители несколько монет позволяли раз в день кормить братию и покупать дрова на зиму, при том что орден рекомендовал топить только в январе, а в другие зимние месяцы терпеть лишения, ибо дрожать от холода считалось богоугодным делом.
Согласно врученной ему расписке, за веленевые кожи было обещано тридцать пять золотых экю. Антонену в полудреме привиделись эти сверкающие тридцать пять экю. Это было целое состояние, и потратить такую сумму могли себе позволить только сеньоры.
“Привези мне кожи, да поскорей”.
Приор отдал ему бумагу, не скрывая ее содержания, и отпустил, указав на дверь твердым взглядом, отбивающим всякое желание задавать вопросы.
На подъезде к кожевенной мастерской Робер растолкал его, и Антонен очнулся. По нему ползали мухи, не отличавшие его от дохлой скотины. Он приоткрыл один глаз и вздрогнул: над ним склонились две темные сарацинские рожи.
– Что это?
– Это турки.
– Турки?
– Да, любезный брат, просыпайся, ты в Иерусалиме.
Антонен отогнал мух. У двоих мужчин, шедших за их повозкой до самой дубильни, на головах красовались тюрбаны. Мясник поглядывал на мавританских сопровождающих с крайне презрительным видом. И плевался, едва не попадая в них.
– Крестоносец, – хмыкнул Робер.
Уже лет пятьдесят самые крупные кожевенные мастерские Европы вели торговлю с турками – непревзойденными мастерами в искусстве выделки кож. Константинопольские купцы, год за годом сталкиваясь с отказом платить по долговым обязательствам, сочли более надежным отправлять представителей своего племени на европейский континент. На окраинах городов выросли турецкие кожевни; во время эпидемий нехристей хватали и приносили как искупительную жертву заодно с еврейскими ростовщиками. Костер объединил всех грешников, и их веры нашли примирение в огне. В годы чумы костры пылали повсюду. Уличные предсказатели призывали к великому очищению, поскольку настали последние времена. Было записано, что ни один еврей или турок не должен встретить конец света в Европе, так что убивали их с особым рвением, дабы лишить возможности дожить до Апокалипсиса.
Турецкие кожевники часто оказывались убийцами или ворами, которых вытащили из узилища в обмен на службу. После темниц Анатолии закончить жизнь на виселице или на костре казалось им вполне приемлемым. Их как будто уже ничто не волновало. Им никогда не изменяла покорность, они прикрывались ею, словно панцирем, защищавшим от оскорблений и плевков. Эти “люди-черепахи” передвигались медленно и замыкались в себе при малейшем незнакомом звуке.
– Мухам проповедь читаешь, да, монашек?
За повозкой шла молодая крестьянка. Робер с улыбкой рассматривал ее. Антонен отвел взгляд. От ее красоты захватывало дух, она была полуодета, над корсажем виднелись плавные изгибы ее груди, черные волосы доходили до бедер, под прозрачной желтой шалью просвечивали плечи. Мелкий дождичек, словно забавляясь, обрисовывал ее формы то здесь, то там, когда ветер облеплял намокшей тканью ее тело. Она шагала босиком, в замаранном платье, но ее кожа светилась так, что на ней не видна была грязь.
– Не красней, Антонен, она христианка.
У нее на шее висел крест. Она сжала его пальцами и поцеловала, не сводя с Антонена затуманенного взора. Мясник, правивший повозкой, повернулся к монаху:
– Если хочешь эту потаскушку, возьми ее. Можешь исповедать ее задницу. Ей есть что рассказать.
Сальный смешок мясника пронзил Антонена насквозь и растворился, как и мир вокруг.
– Ты грезишь, любезный брат? – спросил Робер, удобно расположившийся на кожах, словно в кровати на постоялом дворе.
Антонен не ответил и закрыл глаза. Красота потаскушки погрузила его в молчание и сосредоточенность. Он думал, что не способен испытывать такое сильное желание. От него, как от неизведанной, пронзительной боли, перехватило дыхание, и душа словно перевернулась. Во время самых вдохновенных молитв в монастырской часовне ничто так больно не обжигало его сердце, не заставляло пережить страсти Господни. Антонен подумал, что в этот миг его жизнь могла прерваться, и после смерти эта боль длилась бы вечно – так сильно она его опалила. Однако смерть была не так прекрасна, как потаскушка. И он отложил кончину на потом.
Они вошли в дубильню. Вонь, обволакивающая повозку, впитывалась в них, как тухлая жижа. Мясник натянул на лицо маску, чтобы защитить нос.
Турки развернули повозку, собираясь выгрузить кожи.
На входе в зловонное логово появились двое мужчин. По виду татары, бритоголовые, низенькие и толстые, они пролаяли что‐то неразборчивое, обращаясь к тем, кто оттаскивал туши. Стоявший рядом с ними бледный улыбающийся юноша поманил путешественников к себе:
– Подходите, святые отроки, не бойтесь.
Молодой кожевник представился мастером по выделке велени. Эту работу турки предпочитали поручать тем, у кого руки были более чувствительными, чем у них. Юноша провел монахов через всю дубильню, в подвал, где изготавливали пергамент. Заказ приора уже подготовили. Чаны, где вымачивались кожи, покрывала коричневая пленка, в которой тускло поблескивали плоские пузырьки; они лопались, распространяя немыслимый смрад. Оба путешественника прикрыли нос платками, сдерживая тошноту.
Кожевник посоветовал:
– Нужно принюхаться, и тогда полегчает.
– Дерьмо всегда пахнет дерьмом, – отрезал Робер.
– Не тогда, когда оно у тебя в носу.
Он указал на чан, до краев наполненный темной массой и покрытый слоем мух.
– Знаешь, монашек, что лучше всего размягчает кожи? Собачья моча! Вот почему тут так много псов, и никто не осмеливается их прибить. Римляне, например, сами мочились на кожи.
Они остановились у рам с распяленными шкурами. Перед ними были десятки косых крестов с натянутой на них кожей, снятой с мертвых коров. Антонен подошел к одной из рам: сушившаяся на ней кожа просвечивала насквозь, словно кисея. Он потрогал ее и ощутил тепло, старательно превращавшее тленную плоть в вечный пергамент. Бесполезно было пытаться объяснить свои чувства Роберу: он смотрел на эти кожи как на ошметки трупов.
– Да, друг, работенка у тебя примерно как у вороны, – произнес он.
– Разделкой туш я не занимаюсь, – возразил кожевник, явно уважавший свое искусство.
Антонен подтащил своего спутника к просвечивающей коже.
– Взгляни на эту кожу, Робер. Она похожа на витраж.
– Витраж? – вздохнул тот. – Незачем тебе было уезжать из монастыря.
Кожевник отвернулся от Робера и, оставив его одного, повел Антонена к рамам в дальнем конце помещения.
– Это и есть веленевая кожа, – сказал он, указав на рамы, где сушились в темноте небольшие пластины кожи.
Он посветил на них, поднеся фонарь. Тусклый свет скользнул по кожам, придав им оттенок меда.
– Так ее можно распознать: свет по ней растекается.
Антонен притронулся к еще влажной поверхности. Он почувствовал, что кожу окружает слой теплого воздуха, позволяя ей оставаться живой. Велень была словно ладонь, прижавшаяся к его ладони.
– Почему ты их гладишь? – прошептал кожевник, пристально глядя на него.
– Потому что не могу удержаться, – ответил Антонен.
Дубильня с ее фонарями и полумраком немногим отличалась от часовни в Верфёе с горящими свечами и книгой. Но Робер не склонен был здесь молиться.
– Что с заказом для приора? – осведомился он повелительным тоном.
У них за спиной возник турок. Он с презрением наблюдал за прогулкой монахов по мастерской. От их облачений тянуло ладаном, а этот запах был ему еще более мерзок, чем вонь гниющего мяса. Окинув цепким взглядом обоих монахов, он счел, что Антонен, проявивший интерес к велени, не достоин ни малейшего внимания. И заговорил с Робером так, будто тот был один.
– У тебя деньги с собой, монашек?
– С собой? Чтобы подарить их шайке разбойников? Нет, у меня при себе письмо приора Гийома, и тебе, турок, его будет достаточно.
Он протянул ему письмо.
– Тридцать пять экю за пятьдесят кож, дороговато, – заметил Робер.
Турок пожал плечами:
– За шкуру вашего короля Иоанна пообещали выкуп четыре миллиона.
– Но никто не собирался ничего на ней писать, – отозвался Робер.
Турок издал недобрый смешок, показав испорченные, хуже, чем у дряхлого старика, зубы. Кислоты, разлагавшие мертвую плоть, любили и живую и в первую очередь обгладывали зубы и ногти. Робер подумал, что в один прекрасный день кожу турка можно будет натянуть на сушильную раму, и тому не найдется религиозных возражений. Поскольку турок не обратился в христианство, судьба безбожника, будь он земляком Робера или жителем тех краев, где он проповедовал, не вызывала у молодого монаха никакого сочувствия. Он же сарацин… С французскими‐то безбожниками работы хватает, так что восточные пусть сушатся в дубильнях.
Они спустились на несколько ступенек, в сводчатый зал, где хранились под замком самые ценные экземпляры.
Посылка для приора уже была собрана. Робер попросил развязать ее, чтобы проверить качество пергамента.
Юноша-кожевник поднес к ним горящую свечу. Антонена это видение заворожило.
– Я никогда не видел столько пергамента.
Робер пожал плечами:
– Подумаешь, обычный пергамент. Вымачиваешь, счищаешь со шкуры мездру и дубишь. Это кто хочешь может сделать.
– Но только не веленевую кожу, – возразил Антонен.
Турок рявкнул:
– Кожа – она и есть кожа, так‐то, монашек. Ее скребут ножом и вымачивают в кислоте. А теперь выметайтесь отсюда.
Немного позже они отправились на постоялый двор по соседству с дубильней, где хозяин, считавший себя грешником, дал им пристанище, а взамен потребовал его исповедовать.
С рассветом они должны были отправиться в путь, на рынок в Тулузе, где продавались перья и орешки-галлы, служившие для изготовления чернил. Они выслушали исповедь и получили за это миску супа и ломоть хлеба на двоих. В подвале для них нашлось два соломенных тюфяка – за исключением вшей, совершенно таких же, как у них в кельях. По стенам, из которых сочилась затхлая вода, ползали какие‐то мерзкие твари. Робер пожалел, что принял исповедь хозяина, и стал про себя сочинять особую молитву, чтобы вернуть тому отпущенные грехи.
После долгого путешествия они были чуть живы от усталости. Антонен обмотал веревкой сверток веленевой кожи и привязал к крюку на потолке, затянув тугой узел. Они сходили помочиться в уголок подвала. Робер затушил свечку, зевая, прочел “Отче наш” и завернулся в одеяло.
Антонену не удалось уснуть. Издалека до него долетал грохот повозок, звяканье колокольчиков на шеях быков, песни пьянчуг и нескончаемый лай собак.
– Ты почему не спишь? – спросил Робер.
– Потому.
– Антонен, есть и другие потаскухи.
– Не понимаю, о чем ты.
– Тогда не копошись, как шелудивый.
Антонен подождал несколько минут. Робер начал засыпать. Антонен поднялся и растолкал его.
– Ты думаешь о дьяволе, Робер?
– С ней если что к тебе и прицепится, то не дьявол, а дурная болезнь, – проворчал Робер.
Прозвонил церковный колокол. Миновал час вечерни, солнце зашло, и окрестный шум внезапно стих, как будто весь мир сосредоточил внимание на безмятежно спокойном эхе колокольного звона. Антонен подумал, что, должно быть, настала пора снова стать самим собой.
Он прочитал магнификат – славословие Деве Марии – свою любимую краткую молитву.
Magnificat anima mea dominum, “Величит душа Моя Господа”[2], – повторял он, думая о беспутной девке. Он давно уже знал, что сражаться с нечистыми мыслями бесполезно, потому что от борьбы они только крепнут. И зачем гнать от себя образ этой женщины, ведь магнификат открывает объятия земной красоте, а разве красота может вытеснить Господа из сердца?
Робер уже не спал. Теперь он вертелся на тюфяке, в то время как Антонен постепенно успокаивался.
– Ты знаешь, почему женщины не смотрят на меня? – спросил Робер.
– Потому что ты выглядишь как монах, – ответил Антонен.
– А ты нет?
– Судя по всему, я меньше похож на монаха, чем ты.
– Это уж точно, – согласился Робер.
– Почему?
– Потому что они чувствуют, что ты больше подвержен искушению.
Антонен долго обдумывал вердикт своего товарища. Доминиканский устав требовал избегать поспешных ответов, даже если слова готовы сорваться с уст. Настроение предшествует размышлению, учили наставники, настроение – голос дьявола. Молчание, предваряющее речи духовных лиц, подчеркивает святость их последующих слов.
– Робер!
– Да?
– Ты никогда не думал, что женщины на тебя не смотрят просто потому, что у тебя рожа противная?
Оба дружно расхохотались и в один миг уснули.