Ворота монастыря отворились. Антонен поначалу решил, что это паломник: такой у него был убогий вид. Лицо закрывал капюшон, одежда свисала лохмотьями. Его сопровождал понурый осел. Антонен гадал, почему этому человеку позволили зайти в обитель через главные ворота. Нищие проходили через двор для послушников, которые работали на общину, у самого сада лекарственных трав. Мужчина откинул капюшон, и Антонен узнал молодого кожевника из Тулузы, мастера тонких кож.
Антонен по‐дружески подошел к нему, но тот встретил его холодно. Молодой человек даже не посмотрел на него, только толкнул плечом, проходя мимо. Он направился прямиком в зал капитула, уверенно, как человек, которому все здесь хорошо знакомо. Ризничий ждал его у дверей и раскрыл ему объятия.
Антонену стало неприятно при виде такой теплоты, какой ему не выказывали. Может, приор, ризничий и молодой кожевник разглядели у него на лице печать предательства, как клеймо на лбу вора? Ложь уже нанесла ему ущерб, в зеркале его пока было не разглядеть, но он уже чувствовался и медленно проступал из‐под кожи. Он все больше проявлялся с каждым прожитым днем, наносил ожоги и становился видимым тем, от кого его следовало скрывать. Другие монахи, которые ничего не знали, наверное, об этом тоже догадывались, потому что сторонились, завидев его, и с каждым часом вели себя с ним все более неприветливо, держались от него на расстоянии в часовне, зале капитула и трапезной, оставляя вокруг него пустое пространство. Каждый вплетал свой ремешок в плеть одиночества, занесенную над телом труса.
Большой кот на дозорном пути был единственным существом, кто его не оставил, кто осуждал его лишь тогда, когда он забывал принести угощение. Суд кота был прост, и он уважал его, но что такого он сотворил, чтобы заслужить позор, которым его окружили? Всего лишь исполнил долг друга.
Всем, что он сделал, руководило единственное желание – защитить Робера, а с ним обращались, как с новым Иудой. Но что они знали о правде, они о ней хотя бы задумывались? Ему не задали ни одного вопроса. Может, он собственными руками создал этот мир подозрительности, сам отправил себя в изгнание. Он сам, в одиночку, выстроил себе часовню печали. Все равно, кто виноват, думал он, и кто возвел стены часовен страха – ты сам или другие, – они все равно ужасны. Их не разрушит ни буря, ни огонь, в них, словно в тюрьме, заперт тот, кто верил, что там можно молиться.
Кот ждал его. Антонен выдал ему двойную порцию жира в надежде прочесть в его глазах хоть немного благодарности.
Следующая встреча с облатом была назначена на вечер. Антонен изложил на пергаменте важнейшие события последних дней осады Каффы. Он знал, что этого будет недостаточно. Инквизитор шел по следу таинственного учителя. Учителя? Кто это был? И почему спустя столько лет после своей смерти он заставлял сердца высших чинов ордена трепетать от страха?
Вот именно, смерти…
Антонен не переставая думал об этом со вчерашнего дня. В голове назойливо всплывала одна картина. Она направляла его мысли к крипте, на одной из плит в которой имя было стерто. Учитель был погребен не там. Антонен слышал, что он утонул, и его тела так и не нашли. По большей части плиты были мемориальными, под ними не покоились ничьи останки. Плита Фомы Аквинского, которого недавно канонизировали, была изрядно стерта коленями молящихся. Плиту проклятого учителя покрывал слой пыли. Антонен часто подолгу смотрел на нее, голую и заброшенную. Эта плита не оставляла его в покое с той минуты, когда приор произнес последние слова в зале капитула.
Антонен не раз заглядывал в альманах скриптория, где были записаны великие даты в истории мира. В первой строке на последней странице стоял 1347 год – начало чумы. Эта дата не выходила у него из головы. От великого потрясения их отделяло каких‐то двадцать зим. Чума тогда отступила так же внезапно, как и появилась.
1347 год. Учитель был в Каффе, приор так сказал. Почему именно эта дата неотступно преследовала и его мысли?
Антонен попытался сосредоточиться на воспоминаниях о крипте, и у него перед глазами проступили цифры на безымянной плите, но их как будто заволокло туманом. На камне был выбит срок жизни загадочного учителя, как у всех этих великих людей, – срок между двумя вехами, рождением и смертью, в которых, словно в тисках, была зажата их короткая жизнь. Однако в безупречной памяти Антонена имелось мутное пятно. Цифры на других плитах он видел ясно, а на плите учителя не мог разобрать ни одной. Какие‐то все же возникали, но как будто издалека, и оставались неразличимыми. Возможно, на этой неопределенности, как на тонкой нити, и висела жизнь Робера.
Вытянуть ее наверх можно было только одним способом.
Облат, скорее всего, уже выехал из Тулузы, до встречи оставались считанные часы. Братьям разрешалось входить в крипту исключительно во время вечерни, когда они собирались там вместе, однако решетчатая дверь всегда была открыта, как и в остальных святилищах, куда любой мог прийти помолиться.
Антонен колебался. Колокол прозвонил пять раз. На последнем ударе он решительно направился в часовню. Осторожно толкнул дверь. Внутри было пусто. Уже смеркалось, и темнота вступала в свои права, заполняя тенями пространство часовни. Он не стал зажигать свечи у входа и продвигался на ощупь. В воздухе пахло воском и ладаном. Свечи были подготовлены к вечерней службе, гасильники лежали на месте, накрыв фитили. Он задел рукавом один из них, но успел подхватить на лету, прежде чем тот грохнулся о пол. У него дрожала рука, и он остановился, чтобы удостовериться, что его никто не слышит, потом пошел вдоль стены до решетки, преграждающей вход в крипту. Потихоньку открыл ее и спустился по сырым ступенькам вниз.
Там, на дне небольшого светильника, куда по окончании службы один из братьев наливал масло, теплилось негасимое пламя. Вечное, но едва живое. Его зыбкие отблески неуверенно касались стен и сползали на плиты, пропитанные молитвами кающихся монахов. Антонен приблизился к той плите, на которой никто никогда не стоял на коленях.
Имя с нее тщательно соскоблили, так что от выбитых букв не осталось и следа, зато ниже сохранилась рельефная строка. Эта строка, покрытая пылью и плесенью, всплыла в его памяти. Он знал, что там было выбито. Он расчистил поверхность и увидел отчетливо проступившие цифры: 1260–1328.
Осада Каффы была снята в 1347 году, спустя девятнадцать лет после официальной даты смерти учителя. Если приор сказал правду, человек, которого проклял орден, не умер в тот день, который был выбит на камне.
Его взгляд остановился на отметине в уголке плиты. Он поднес к ней светильник. Свинцовая буква на камне выглядела так же, как восковая печать на письме. Буква “Э” готическим шрифтом, точно такая же, как на медали, которую ему дал кожевник.
– Что ты здесь потерял, а?
От мощного пинка он упал на плиту и с размаху стукнулся подбородком о камень. Боль пронзила челюсть, как раскаленным гвоздем, его замутило; потолок и стены как будто опрокинулись. Пол стал растекаться. Антонен вцепился в края плиты. Ризничий рывком поставил его на ноги и схватил за горло.
– Чертов соглядатай.
Он уперся в стену. Светильник у него за спиной разбился, и он почувствовал, как его обожгло растекшееся под рясой масло. Он хотел закричать, но пальцы старого монаха сжали его шею, не давая вздохнуть. Его горло словно сдавило клещами.
– Ты хочешь знать, что означает эта буква?
Антонен задыхался. Вены на шее вздулись, глаза вылезли из орбит, язык распух и, перестав слушаться, едва ворочался во рту. Из носа и рта текла кровь. Последняя струйка воздуха, поддерживавшая в нем жизнь, иссякла. Ризничий наклонился, касаясь губами его уха:
– Э значит Экхарт, – прошептал монах и резко разжал пальцы.
Антонен рухнул на плиту, и его стошнило. Он поднес руки к шее, чтобы разжать клещи, все еще сжимавшие его изнутри, закашлялся и выплюнул кровавую слюну. Ризничий бросил ему тряпку, она валялась на полу.
– Скажи спасибо Гийому, если бы не он, я размозжил бы тебе затылок.
Он поднял его и подтолкнул к лестнице. Антонен медленно, не говоря ни слова, поднялся по ступеням. Голова у него еще кружилась, но гордость заставила его выпрямить спину. Выйдя из часовни, он без колебаний направился в зал капитула.