Лунигер был неплохим городком. Он мне даже нравился. Мощеные улочки, по типу средневековых; красивые частные дома, крыши которых отличались друг от друга цветом (вот дом с зеленой крышей, за ним – с бордовой, а на углу Стикс-стрит и Роуз-стрит – с синей); привлекающие внимание вывески над парикмахерскими, магазинчиками и барами (чего только стоит горбун с бутылкой виски над названием бара: «У Боба Мурти»)… С раннего детства я мечтал, что, когда вырасту, поселюсь или в Лунигере, или в подобном ему городе. Мечтал.
Отец довез нас до подъездной дорожки, и мы с мамой выбрались из автомобиля.
– А ты не пойдешь с нами? – спросила у отца мама.
– Извини, зайка, у меня еще много дел, – ответил он. Но мы тогда оба поняли, что отец просто не желал видеть тещу. Такое бывает. И довольно часто. Только отношения Джеймса Хикока и Элизабет Бэрнсток не были выстроены на личной неприязни. Их нелюбовь – если можно так кратко описать подобное состояние отношений – строилась главным образом на том, что за год до описываемых событий оба друг друга не поняли. У отца был День рождения, а бабушка об этом позабыла в силу своего возраста и большой занятости – она работала директором местной ткацкой фабрики и выполняла свою работу более чем хорошо. Отец долго ждал поздравления, но не дождался и решил позвонить вечером сам. Мама пыталась отговорить его, но он лишь отмахнулся.
Разговор казался бабушке обычным: оба поинтересовались, у кого как идут дела, спросили друг друга о работе, но… перед тем, как положить трубку, отец выкрикнул: «Старая коза!» После чего последовали гудки.
Несомненно, такое не могло не вызвать бурю эмоций у пожилой женщины. Она перезвонила, и трубку взяла ее дочь. Они все друг другу объяснили, после чего мама сказала отцу, что тот не прав и что моя бабушка просто-напросто забыла о его Дне рождения.
Отец выслушал, посчитал все, сказанное мамой, способом вывести его на извинения перед «старой клячей» и, конечно же, извиняться не стал.
Я помог маме выгрузить чемоданы, после чего, помахав вслед поехавшему в обратную сторону на автомобиле отцу (я махал, прижав локоть руки к торсу), мы пошли по дорожке к дому.
Постучали.
Дверь отворилась. На пороге стояла бабушка.
Несмотря на свой возраст, она выглядела молодо. Она заранее знала о нашем приезде, так что стояла перед нами в роскошном синем платье с синей бумажной розой на груди и с накрашенными алого цвета помадой губами. Она улыбнулась, обняла каждого и пригласила в дом.
Дом был старым. Бабушка жила в нем с самого рождения. Пол в любой комнате дома скрипел, на чердаке из угла в угол перебегали крысы, и слышно это было хорошо, особенно когда мы сидели в кухне, но при всем том дом был светел: окон было много, и они были широкие, высокие, так что яркий полуденный свет широкими мазками проникал в комнаты и облекал даже самую жуткую вещь (темно-коричневого демона из красного дерева на стене в гостиной) в более яркие краски.
Бабушка всегда была весела. Она произносила слова громко и выговаривала их четко. Ни с того ни с сего она могла вскочить со стула и начать готовить панкейки[13], или отворить люк подвала и спуститься вниз за варением, или включить музыку и начать танцевать. И мне нравилось это. Мне нравилось в ней сочетание любви к мрачному (деревянный демон на стене) и природная жизнерадостность, которую она источала каждой клеточкой своего тела. Она казалась живой. Наверное, это лучшая черта человека в нашем чудовищном обществе, не принимающем отклонений и пытающимся выстроить в конкретном порядке то, что выстроить невозможно, – казаться живым. Мало быть живым, надо еще уметь казаться таковым.
И в ней это было.
После шумного чаепития (только из любви и уважения к бабушке я не отказывал ей попить чаю) мама изменилась в лице и положила руку на ссохшуюся руку бабушки.
– Мам, – сказала она. «Мама мамы», – электрической нитью пронеслось в моей голове. – Я должна сказать тебе о том, что… что мистера Брауна прошедшей ночью…
– Что?
– …убили.
В воздухе повисла тишина, после чего решила повеситься и – повесилась. Бабушка начала что-то нашептывать, даже несколько раз всхлипнула, но не зарыдала. Она всегда сдерживала слезы. Она была стойкой женщиной. После смерти мужа она решила навсегда придерживаться одного странного, но жизнеутверждающего правила: улыбнись, и боль, напуганная твоей улыбкой, улетит за холмы, спрячется где-то там, поглощаемая страхом, а после умрет, тем же самым страхом изъеденная. И бабушка улыбнулась.
Мне от того даже стало как-то не по себе, жутко, но в те же секунды мной овладела гордость за бабушку. Я гордился ею.
Я знал, что мистер Браун и бабушка были лучшими друзьями детства и юности, после их, однако, разъединили интересы: он перешел на военную службу в секретную базу, а она пошла работать в типографию местной газеты «Брэндон Ньюс». Нет, они не были любовниками, они просто были очень близкими друзьями. Их семьи дружили, и они дружили друг с другом.
Вместе в школу. Вместе домой. Вместе на прогулку. Вместе в цирк. Вместе в кино. Вместе на речку. Вместе по магазинам.
– Все-таки убили, – прошептала она, мягко улыбаясь и сдерживая слезы. – Говорила я ему, уезжай из чертового Брэндона.
Мама сжала пальцы бабушки.
– И тебе говорю, уезжай, – продолжала бабушка.
– Но Джеймс…
– Джеймс неплохой мужчина, это правда. Только порой у него крыша едет.
– Он мой муж…
– И что? – Бабушка посмотрела на маму глазами, полными удивления и… превосходства. Да, именно превосходства над нею.
– И я люблю его, – закончила мама.
Я молча смотрел на них, не притрагиваясь к кусочку шоколадного торта, который еще утром того дня бабушка испекла, зная, что я люблю только шоколадные торты.
– Ты его любишь, но его любовь, как мне кажется, гаснет с каждым днем.
Мама в ответ на то промолчала.
– Вы срочно должны переехать в Нербанк. Ты же знаешь, моя сестра на первое время приютит вас.
– Дорогой, – обратилась ко мне мама. Я посмотрел на нее. – Возьми кусок торта и иди в гостиную. И дверь закрой. Нам с бабушкой надо поговорить.
Я с куском торта молча прошел в гостиную и закрыл за собой дверь.
Несомненно, желание услышать, о чем говорят взрослые, взяло надо мной верх, и я, внутренне дрожа от страха быть разоблаченным, приставил ухо к двери. Со стены на меня смотрел деревянный демон. Меня это напугало еще больше.
Бабушка: Почему мой внук не должен знать секретов своей семьи?
Мама: Потому что это разочарует его.
Бабушка: О чем ты?
Мама: Я знаю, что мы должны переехать в Нербанк, и знаю, что без Джеймса нам будет тяжело…
Бабушка: Но я помогу вам.
Мама: Нет, мам, я не собираюсь с ним расставаться, хотя в последнее время он и ведет себя странно…
Бабушка: О чем ты?
Мама: Не знаю. Мне трудно говорить об этом.
Бабушка: Ты уже начала, а главное начать – дальше само пойдет. Просто не останавливайся.
Мама: Он любит меня, но…
Бабушка: … (откашлялась)
Мама: Вчера мы пошли в спальню. Он был очень страстен, но… что-то пошло не так.
Бабушка: … (промычала что-то неразборчивое)
Мама: В общем, у него не получилось. Нет, я не хочу сказать, что это навело меня на мысли о том, что мы должны развестись, просто… он признался мне, что испытывает тягу к…
Бабушка: К кому, дорогая?
Мама: К мальчикам.
Бабушка: О Боже.
Мама: Подожди, подожди. Я сейчас все объясню. Ему кажется, что мужские попы, как бы это сказать, привлекательнее и все такое.
Бабушка: И теперь моя дочь из-за его заскоков останется без секса?
Мама: Нет, мам, не в этом дело. Я люблю его, но я испугалась.
Бабушка: Конечно, испугалась. Только я одного не поняла: ему нравятся попы мальчиков или уже взрослых мужчин?
Мама: …
Бабушка: …
Мама: Мам, ты издеваешься?!
Бабушка: Тихо, тихо, дорогая, нас ведь услышит Дэвид. Я только беспокоюсь о своем внуке.
Мама: О чем ты?
Бабушка: Ну, может, он подразумевал ввиду Дэвида.
Мама: О, мам, нет, не говори так.
Бабушка: Я просто предположила.
Мама: Просто ты не хочешь понять меня.
Бабушка: …
Мама: Я устала – пойду прилягу.
Бабушка: Ты всегда умела сбегать от решения проблем.
Мама: Не сейчас, мам.
Спешным шагом, но так, чтобы не было слышно – хотя пол и скрипел в любом месте, – я направился к дивану, стоявшему напротив деревянного демона. Тот все еще смотрел на меня и… он как будто обвинял меня в убийстве, хотя никакого убийства я не совершал. Его глаза – демон был изготовлен из красного дерева, как я уже писал, – словно пылали адским костром, на котором меня будут жарить после смерти. Во всяком случае, именно такой образ пришел в мое больное сознание в те длинные безумные секунды. Тело демона было темно-коричневым – краска и лак сделали свое дело, из-за чего он казался не столько демоном из ада, сколько демоном из леса. Из хвойного леса, но в то же время и не хвойного, потому как сам был изготовлен из красной древесины.
А еще от него до моего носа доносился запах… хвои. Меня передернуло.
Но не успел я задуматься над этим, как дверь в гостиную со скрипом распахнулась и в комнату, сияя в лучах полуденного солнца, вошла мама. Она натужно улыбалась.
Бабушки за столом уже не было. Ее вообще уже не было в кухне. Наверное, ушла в другое помещение или вовсе вышла в сад.
Мама, поправив платье, села на диван рядом со мной и, запрокинув ноги, положила голову на мои колени. Мое тело обдало холодом. Под голову она подложила чистые красивые руки. Левая была украшена кольцом с рубином, а правая – позолоченным браслетом.
Я сглотнул слюну.
– Разбудишь через полчаса, хорошо? – зевнув, спросила она и устроилась поудобнее. Я кивнул самому себе и поставил тарелку с кусочком торта на стоявшую рядом с диваном тумбочку.
Глазами я искал часы. И нашел. Мне почему-то казалось, что в доме бабушки в каждом помещении висят настенные часы, но как же я был удивлен, когда заметил, что память сыграла против меня злую шутку и что настенных часов, на самом деле, в доме вообще не было. В гостиной стояли часы с будильником, похожие – в спальне бабушки. Больше никаких часов в доме на Роуз-стрит не было.
Моя главная на тот момент беда состояла в том, что мое зрение было, мягко говоря, ужасным. С расстояния в два с половиной метра я не мог различить даже стрелки на часах, не говоря уже о цифрах. На свой страх и риск – хотя чего ужасного в том, что любимая мама поспит чуть подольше, чем решила, – я положился на внутренние часы, которые, кстати, почти всегда давали сбой. И уснул.
Уснул я вовсе не потому, что сам того захотел. В доме бабушки, в каждом помещении, даже в подвале и на чердаке, стоял приятный запах хвои, не ведомым мне образом перетекавший в запах мандаринов. Он опьянял и погружал в сладостные фантазии о приятном вечере за столом в кругу семьи. Все улыбаются и говорят тебе теплые слова, а ты отвечаешь им не менее теплой улыбкой. И всем хорошо. Каждый ест шоколадный торт и пьет (кофе!) чай, а после все вместе выходят на ночную прогулку вдоль оврага, поросшего ольшаником и еще какой-нибудь туфтой…
Туфтой…
Внезапно мне стало жарко. Настолько жарко, что мой лоб покрылся испариной, веки залило потом, обжигавшим кожу потом. Я открыл глаза и посмотрел на деревянного демона. Мне было нечем дышать.
Демон был мрачен – солнце зашло и по комнате прогуливались искривленные тяготами параллельных миров тени. Я посмотрел на часы и прищурился. Бесполезно. Просто темный предмет в темной комнате.
Ноги словно пылали огнем.
Я опустил взгляд на лежавшую головой на моих ногах маму. Она мило сопела, находясь все в том же положении, и каштанового цвета длинные волосы закрывали ее лицо. Нежным и аккуратным движением трех пальцев я сдвинул ее волосы, и перед глазами предстало блеклое пятно. Словно призрак, мерное дыхание которого скорее успокаивало, чем наводило страх, она лежала, обжигая мои ноги. Курносый нос, дугообразные темные ресницы, бледная кожа, синеватые губы…
Я положил руку на ее плечо. Она не шелохнулась. Она была прекрасна, и я бы не будил ее, если бы не вмиг овладевшее мною чувство вины за то, что я уснул и не разбудил ее раньше. В доме было тихо. И темно.
Посмотрев напоследок на красивое бледное лицо, я потряс маму за плечо, и она что-то промычала.
– Мам, просыпайся, – сказал я.
Она подняла на меня заспанные глаза и протерла их кулаками.
– Сколько времени? – спросила она.
– Не знаю. Поздно. Прости.
– Ничего страшного. – Она села на диван и, уложив волосы, встала на ноги. Все это время я смотрел на нее и, когда заметил, что ее юбка сзади чуть приподнялась, оголив тем самым бедра, я отвернулся в сторону кусочка торта.
– Мам, – сказал я голосом, сделавшимся внезапно хриплым, – у тебя юбка задралась.
– Что? – Она обернулась на мой голос. – А…
Она расправила юбку платья, прошла к лампе и включила свет.
Я выпрямил ноги. На штанах, там, где лежали руки мамы, виднелись пятна пота, повторявшие очертания ее пальцев.
Деревянный демон, несмотря на то что лампа источала свет, все еще был мрачен. Он смотрел на меня, а я всячески старался не смотреть на него.
В кухне загорелся свет. Туда прошла мама. Наверное, она искала бабушку.
Я поднялся с дивана с тарелкой в руках и приблизился к демону.
Кого-то он мне напоминал.
«Бред, – подумал я, – обычная игрушка за двадцать долларов».
И ушел в кухню.
Мама искала что-то в ящике для столовых приборов.
– Дорогой, – сказала она, – не знаешь, где бабушка?
Я отрицательно помотал головой. Конечно, мама этого не видела.
– А? – спросила она и повернулась.
– Не знаю. – Я снова помотал отрицательно головой.
Когда мама нашла в ящике для столовых приборов то, что ей было нужно, – штопор, мы вышли в сад на поиски бабушки.
– Куда она подевалась? – спрашивала сама себя мама. Это было похоже на детскую игру, в которой несколько человек говорят, что спрячутся в зарослях у реки, а сами уходят в какой-нибудь сарай обменяться картинками с изображенными на них голыми фотомоделями, и вечный изгой коллектива ищет их, думая, что поганцы действительно где-нибудь в зарослях. Такими изгоями коллектива под названием Семья были мы с мамой. И искали мы бабушку. Отца не искали – мы знали, где он.