Пожалуй, за те несколько дней я спал больше часов, чем за всю жизнь до означенных событий. Сны больше не снились – наверное, они и не нужны были мне вовсе. Я находился во мраке, оставаясь при том где-то между миром покоя и реальностью. Я слышал голоса, но далекие, больше походившие на дуновения ветра. Я слышал чьи-то шаги, причем они раздавались так близко, что несколько раз я решил, что нужно подняться. Но было больно, и потому я оставался лежать в прежнем положении, не шевелив даже пальцем.
Когда я в очередной раз пробудился, на улице светило солнце. Я все еще с трудом мог двигаться и принимать какие бы то ни было решения, однако поднялся на ноги и прошел в кухню.
Страдания страданиями, но мне хотелось есть, а еще больше хотелось пить. Кран не выдал мне ни единой капли воды. Постояв с минуту и про себя обругав весь белый свет (если честно, самые жуткие слова были мысленно обращены к крану), я поплелся к столу. В графине воды не было.
И далее – ванная комната, спальня Гоул, комната Беатрис, разве что не подвал – нигде не было воды. В подвал мне очень не хотелось лезть.
Тогда я решил поесть. Холодильник был пуст, из него тянулся запах чего-то тухлого – вполне вероятно, что тухлых яиц. С отвращением я захлопнул дверцу холодильника и опустился на рядом стоявший стул. Задница болела так сильно, что я поскорее поднялся и оперся о стол.
Все это казалось чем-то недействительным, до дрожи пугавшим. Я стоял, потирая ладонью то одну, то другую ягодицы, и пытался думать о том, где бы достать еды и воды.
Подвал. Оставался только подвал. Темный, в котором железным ржавым языком стояла лестница, подвал.
«Что ж, – подумал я, – там хотя бы прохладнее, чем здесь». Жара, наверное, в тот день достигла своего пика. Градусов сто по Фаренгейту[18] или около того. Вся моя одежда была мокрой от пота, и потому общее мое ощущение, сложившееся в те дни, можно кратко охарактеризовать так: дерьмовое.
Когда я поднимал люк, мои колени согнулись и мне показалось, что я упаду. Но я не упал, а лишь два раза покачнулся и, пристроив люк у рядом стоявшего кресла, согнулся пополам. Неплохо для человека, который не ощущал собственных рук и ног.
Я присел на краешек пола и опустил казавшиеся не моими ноги в темноту. Запахи гнивших овощей, прогнивших в сырости деревянных ящиков, а также крысиных экскрементов – все это бросилось в мои ноздри, и я отпрянул.
– О Боже! – воскликнул я, прикрывая рукой нос.
В те дни я стал настолько чувствительным к запахам, что даже запах гнивших овощей (не такой резкий и не такой мерзкий, как, допустим, запах гниения человеческой плоти) заставил меня усомниться в идее попасть в подвал.
В какой-то книге я читал, что в подобном случае нужно просто начать учащенно дышать. Я вдохнул глоток воздуха, после чего резко выдохнул, ощутил с тем выдохом, как некая иголка скользнула под кожей от самой головы до ступней ног, и повторил упражнение – если так можно назвать тот бред, на который я угробил несколько минут.
Я вдруг понял, что спускаться в подвал без того, что в привычной для себя жизни я назвал бы «страховкой», просто нельзя. Раз эти говнюки умудрились наэлектризовать входную дверь и окна, значит, под лестницей они установили сжигающий плоть лазер. И тот будет реагировать на любое движение ниже означенной линии.
Что ж, мило.
К тому же я до жути боялся крыс, этих пищащих с острыми зубками существ. Привыкшие к темноте, они способны на многое, даже на… съедение человека.
Вы, наверное, слышали об историях, когда человек засыпал в каком-нибудь уединенном местечке (да даже в своей новой квартире, к которой как презент от продавца прилагались грызуны!), а наутро просыпался без носа, или мочки уха, или всего уха, или пальца ноги… Да чего угодно! И ведь, пока спал, ничего не ощутил. Или можно вспомнить мистера Томпсона, которого крысы убили (именно убили) заживо, но о том случае чуть позже.
Потому-то я всегда и боялся засыпать в незнакомых для меня местах.
Сидеть и бояться можно было долго, но я, уже порядком обессилев от голода, решился взять волю в кулак и спуститься вниз. Никакой «страховки» я не придумал. Веревок в доме я не видел, а делать подобное из тряпок и простыней не желал – слишком уж много сил и времени, которых у меня итак не было, ушло бы на это.
И я сказал себе: «Тогда уж лучше бы сдохнуть! Черт с ним!»
Только я дотронулся ногой до первой сверху металлической ступени, как вся лестница словно пошатнулась и снизу раздался такой громкий писк, что я невольно дернул ногу назад, уже воображая себе, как, если б нога осталась на ступени, на нее запрыгнула полчища крыс.
Я попробовал второй раз.
Медленно опустив ногу на первую сверху ступень, я сделал вдох-выдох – скриииип – и поставил вторую. Ниииииэээээ. Теперь нужно было поднять пятую точку. «Какая хорошенькая попочка у моего мальчика», – вспомнились мне слова мамы десятилетней давности, когда мы мерили новые брюки, в которых я потом пошел в школу. И да, жопа у меня тогда была узкая!
Все мое тело дрожало. Мало того, что дрожали руки и даже, казалось мне тогда, ягодицы, особенно ужасно было то, что дрожали ноги. Несколько раз мне приходилось ощущать на себе то, что называется тяготением. Меня словно хватал за ноги воздух подвала и пытался стащить с лестницы вниз… вниз. Жуткий скрип, после которого доносился из темноты не менее жуткий писк десятков тварей, раздражал мои барабанные перепонки, из-за чего в какой-то момент у меня даже возникло желание подняться обратно наверх, взять какую-нибудь тряпку и заткнуть ею уши!
Но половина лестницы была преодолена, потому спускаться дальше было просто необходимо.
Отец, с которым у меня никогда не было более-менее хороших отношений, несколько раз говорил мне: «Если ты начал путь, значит, иди до конца, иначе зачем ты вообще начинал его?». Пожалуй, это единственный урок, который он дал мне за те семнадцать лет моей жизни. Он много говорил, но – или он был пустословом, или я был плохим слушателем – я дословно запомнил только это.
И нога моя, дрожавшая, промерзшая (в подвале было слишком холодно), потянулась к следующей ступени.
Все, что помню дальше, можно описать так. Все закружилось, словно я находился в стиральной машине, после чего раздался хруст и меня пронзили иглы боли. Мои скрюченные ноги обжигал холодный металл, а где-то поблизости начал нарастать шорох… По моей спине что-то пробежало, теплое, дышавшее, с большими лапами, с длинным хвостом. Крыса! Крысы!
Я вскочил и ударился головой о какую-то балку под потолком. Словно в ответ на это, десятки зрителей-грызунов запищали. Засмеялись. Ноги мои оказались в какой-то маслянистой жидкости, из-за чего я, не сумев достичь равновесия, плюхнулся на спину – раздался хлопок, но не хлопок условной хлопушки на детском утреннике, а такой, какого я никогда до того не слышал. Мерзкий и опустошавший. Спина была покрыта горячей жидкостью. Подвал наполнился невыносимой вонью.
Я закричал во все горло.
Возможно, крысы боятся громких звуков. Или только те были такими пугливыми. Как бы то ни было, после моего крика писк прекратился – остался лишь вызывавший рвотный рефлекс запах.
Я понимал, что долго оставаться в подвале мне было нельзя: крысы, разозленные убийством (не умышленным) своего товарища, сделают со мной то, что сделали с мистером Томпсоном, когда тот начал отстреливать их после того, как они сожрали его яблоки. Мистера Томпсона нашли в подвале с изъеденным горлом, без глаз, нескольких пальцев, с обглоданным ртом, а туловище… говорили, что, вспоров несчастному мистеру Томпсону живот, крысы поплескались в его крови, как в бассейне, а после кровавой тусовки сожрали большую часть его органов.
Крысы, ставшие людоедами, долго после того случая охотились на людей.
И я боялся, что среди тех могли быть и убийцы мистера Томпсона.
Я сглотнул слюну и, боясь дотронуться до стен – вдруг в стенах на любом уровне были расположены норы с этими тварями, – представил, где может быть выключатель.
Конечно, рядом с лестницей. Или наверху, в доме. Но лезть наверх я не собирался, потому отошел к лестнице и представил себя тем Дэвидом Хикоком, который еще не пережил падение на пол с высоты не менее фута, покушение крыс и непредумышленное убийство…
Я со всей возможной осторожностью, прислушиваясь к шороху во тьме, протянул руку в правую от себя сторону. Густой воздух. Густой воздух. Густой воздух. Гу… Что-то скользнуло по моей руке. Это не мог быть хвост крысы: несмотря на то что в подвале было слишком темно и потому я ничего не видел, я рассчитал в уме, что балки, об одну из которых я ударился своей тупой башкой, плотно прилегают к потолку, соответственно, по ним не смогут пробегать крысы. Значит, то, что скользнуло по моей руке, было… Я нащупал это и дернул вниз. Не было никакого звука – но это оказалось в моей руке. Я вытянул руку на свет.
Обычная пыль, за долгие годы обретшая достаточную плотность для того, чтобы считать ее на ощупь веревкой.
Я отбросил пыль в сторону, после чего потянулся левой рукой влево от себя. Там же я нащупал нечто подобное и тоже дернул. Включился свет.
Уж лучше бы я не включал его и не всматривался в то, что он озарил, и не спускался бы вообще в тот долбаный подвал! Но я сделал все из этого списка.
И увидел многое.
Не успели мои глаза привыкнуть к свету, как паника захлестнула меня. Подвал был меньше, чем я ожидал увидеть. Повсюду были крысы, причем крысы были далеко не обычные: с длинными белоснежными клыками, как у вампиров, с зелеными глазами, словно затуманенными зелеными глазами, с несуразно длинными лапами, как будто лапы эти были расплющены каким-то больным ублюдком… А тела крыс не были покрыты серой шерстью – крысы были голые (как будто бритые) и в разводах крови. Кровь была повсюду.
Они сидели на ящиках и, словно ухмыляясь, смотрели на меня.
Я прыгнул к лестнице.
Позади раздался жуткий вопль. Не писк, а именно вопль. То был вопль монстра, в котором поселилось множество монстров чуть меньших размеров. То была сирена ужаса, захлестывающая сознание трусов, подобных мне, и ввергающая их в ступор.
Вопреки тому, что две ступени отсутствовали (а расстояние между ступенями было слишком большим), я решил выбраться во что бы то ни стало.
А вопль в те жалкие мгновения нарастал.
Когда ты живешь в мире и добре и все твои страхи вызваны только ранним прочтением рассказов Говарда Филлипса Лавкрафта, Эдгара Аллана По[19], Ричарда Матесона и Роберта Блоха, тебе не приходит в голову то, что опасность может быть слишком близка. Она таится в подвале, или на чердаке, или в соседнем доме, или в сердце человека. Конечно, когда ты ребенок, ты способен улавливать такие моменты, и – более того – даже становишься параноиком, и разглядываешь куст, за которым, как тебе показалось, сидит собака Баскервилей[20]. Но со временем эти ощущения, чувства, эмоции то ли атрофируются, то ли вымирают, и тогда ты не ощущаешь опасности даже на трассе, на которой нет пешеходного перехода. Ты переходишь дорогу в не положенном месте, пока машины, как тебе кажется, далеко. Тебе сигналят, а ты даже не пытаешься ускориться. Ты идешь, и вот машина уже чуть не сбивает тебя. Водитель резко тормозит, снова сигналит, а ты идешь, как ни в чем не бывало, смотря себе под ноги. Наверное, люди, по достижении определенного возраста, когда уже можно называть себя взрослым и без стеснения заходить в сексшоп, желают близости смерти. Это как своего рода встряска, которая дает человеку некий импульс к дальнейшей жизни. Или просто все мы после двадцати лет суицидники. Не знаю. Хрен с ним.
Я ступил на первую снизу ступень. Все повторялось, только на тот момент я был внизу и торопился.
Ступень заскрипела. Я вдруг понял, что забыл самое важное: волю. Я нуждался в ней так же, как в летний зной человек нуждается в глотке воды, а еще лучше – в бутылке.
Я прыгал по лестнице, словно обезьянка. Невыносимый скрип, смешивавшийся с жутким воплем и звуками какой-то чертовщины, которая творилась позади меня, – все это раздражало, но в то же время подгоняло как можно скорее выбираться из вонючего подвала.
Тело болело. Я бился о прямые углы ступеней и тут же получал разряд отягощавшей все мое тело боли. Я дрожал под натиском звуков и пытался думать, каким лучше способом спастись, в какую, мать его, секунду нужно захлопнуть люк, чтобы ни одна вопящая сволочь с вампирскими клыками не вылезла за мной в кухню.
Биться с ними я не желал. Я вообще не был жестоким человеком или тем, кто готов драться в кровь со своим соперником, даже если соперником этим являлся бы какой-нибудь монстр в ночи, голодный, страшный, вонючий, наполненный жаждой убийства и… всевидящий.
Меня до конца не покидало ощущение, что все те двадцать, или тридцать, или сорок крыс, что преследовали меня, знали каждый мой шаг наперед. Они видели меня, способны были прочитать мои мысли, точнее – обрывки мыслей, кадры, которые проявлялись в мозгу и тут же растворялись от последующего тона вопля.
Голова моя сильно болела, когда я запрыгнул в проем. Радость заполнила меня, как бокал наполняют вином. Лучи солнца, сквозь окно проходившие в кухню, стали для меня наградой за преждевременную победу. Но ноги мои оставались на первой сверху ступени. Только я поднял правую в надежде занести ее на кафель, как в левую вошли острые зубы… или клыки. Или что это, черт побери, такое было?!
Я воскликнул от боли, но заставил себя тут же замолкнуть. Какой может быть крик, когда надо искать способ спасения собственной ноги, на которой ты ходил по улочкам любимого Брэндона более семнадцати лет (ладно, не совсем так, но все же)? Стоявшая невдалеке пустая картонная коробка показалась мне достойным орудием.
Схватив ее дрожавшими пальцами, я ударил мерзкую тварь не прицеливаясь, просто ударил, и картонная коробка полетела вниз – дрожавшие три пальца не удержали ее. С детства отец говорил мне что-то в духе: «Не бери ничего одним пальчиком – бери обеими руками!» Он был прав!
Наверное, в ту секунду в глазах моих, помимо страха, мелькал затухавший огонек воли. Отчаяние заглатывало меня, как анаконда свою добычу. Я даже перестал дергаться, когда крыса сжирала разом два моих пальца – так называемые средний и безымянный. Боль как будто на секунду вылетела из меня, тем самым сделав тряпичной куклой, а через секунду – влетела шалой молнией.
Я встрепенулся и взвыл – настолько боль была адской во всех смыслах этого слова. Я заметил, как остальные крысы уже карабкались к первой сверху ступени. Они прыгали и сваливались вниз, подбегали к первой нижней ступени, запрыгивали на нее, после чего, поджав розовые хвосты, перепрыгивали на следующую…
От накатившего на меня ужаса я начал трясти левой ногой. Крыса вцепилась в нее мертвой хваткой, явно не желая отпускать излюбленный деликатес. Однако мне настолько стало плевать на свою ногу и на то, что будет с живым созданием, что отбросил ногу в косяк проема. Крыса шлепнулась, заревела. Да, заревела, никогда я не слышал подобного. То был крик ужаса, еще более жуткого, чем тот, каким был напоен любой из моих криков.
Я продолжал бить крысу, иногда прижимая ее плотнее к косяку, желая тем самым выпустить ее кишки. Я уже представлял себе, как те розовой густой струйкой сползают на тела остальных крыс, передвигавшихся по полу подвала. И в тот момент я почувствовал стыд. Мне было стыдно, что я в своей жестокости, вызванной главным образом трусостью, дошел до подобного.
А крысы приближались. Трем из них оставался один прыжок, чтобы взобраться на первую сверху ступень, и еще один, чтобы воткнуть свои клыки в мою плоть. И это заставило меня забыть слово «стыд», заменить само чувство на нечто иное… На страх.
В те дни страх был моим главным помощником.
Мертвая крыса, еще несколько секунд назад висевшая на моей левой ноге и пожиравшая два пальца, обмякла и полетела вниз. Из подвала донесся шлепок. Я даже не желал смотреть туда, чтобы не вызвать тем самым очередной рвотный позыв. Снизу донесся писк.
Если крысы (во всяком случае, те) способны ненавидеть, значит, на тот момент я был для них самым ненавистным созданием на планете. На пощаду можно было даже не надеяться.
Я и не надеялся. С трудом запрокинув изуродованную левую ногу на кафель, я нашел глазами люк, и поднялся. Передвигаться было тяжело. Та боль, которую я испытывал, сжимала мое сердце, заставляя тем самым биться его чуть реже.
Люк был слишком тяжел для меня, однако, последовав завету отца, я взял его крепко обеими руками и поволок к проему. Две крысы уже готовились запрыгнуть в кухню. Третьей не было видно – видимо, не рассчитала прыжок и свалилась на тех, которые кишели внизу.
Это было для меня даже лучше.
Я приблизил люк к проему, загородился им, и одна тварь – глупая мразь – прыгнула. Она ударилась о твердое полотно люка и, запищав, соскользнула вниз. Следующая уже готовилась к борьбе.
С тяжким выдохом поставив края люка на каймы, я чуть улыбнулся. Тварь, наиболее близкая ко мне, зашипела. Она готовилась прыгнуть. Ее зеленые маленькие глаза искрились безумием. Крысы вообще бывают безумны? Говорят, они как люди. Не важно, мне показалось, что в глазах было именно безумие. Безумие убийцы, приведшее его когда-то к кровожадности.
Я покачнулся и – в это мгновение крыса решилась прыгнуть – отпустил люк. Его край разделил создание на две части: одна – туловище с хвостом – осталась в подвале, другая – голова с белоснежными клыками и затуманенными зелеными глазками оказалась рядом с моей правой ногой.
Сдержав рвотный позыв, носком ступни я отбросил голову в сторону.
«Ужасный день», – пронеслось в моей голове, и я отвернулся от люка.