К вечеру того же дня я забыл обо всем: о солдате с дубинкой, о бетонном цилиндре на опушке леса, о заборе с колючей проволокой… И жизнь моя, казалось бы, пошла дальше своим чередом. После ужина я выхватил со стола один из тех дешевых журналов, в которых описывались вымышленные убийства и всякие создания наподобие зомби, и упал на кровать. Я читал. Мне нравилось читать. Потому как у нас не было телевизора, я решил для себя, что буду заниматься только четырьмя делами вне школьных занятий: читать, помогать маме по дому, гулять с Беатрис и ходить в кино. С таким количеством дел я мог жить спокойно и размеренно, и мне это приносило удовольствие.
Помню, что читал рассказ Роберта Блоха[3], но под каким названием – не могу вспомнить. Я любил Роберта Блоха как автора. Наверное, ради прочтения работ таких авторов, как он, я и покупал литературные журналы. Но все же зачастую я сидел за книгами. И чем толще была книга, тем большее я получал от нее удовольствие. Это как с девушкой. Зачем тебе любовница (рассказ) на один вечер, если есть возможность выбрать ту, с которой проведешь как минимум три дня, а как максимум – три недели? С такими девушками ты переживешь гораздо больше эмоций. Вместе вы сможете побывать и в засекреченных подземельях, и в долине реки, а после займетесь сексом под акацией и, может быть, даже заведете детей. Большие книги, как преданные девушки, пытаются удержать тебя до последнего, потому расставаться с ними куда грустнее, чем с рассказами.
Зазвонил телефон. Мама подошла к нему. В тот момент я лежал на кровати и, положив на живот журнал, смотрел на пасмурное небо за окном. Клонило в сон.
– Дорогой, это Беатрис! – крикнула снизу мама.
Я, вмиг выбравшись из объятий полусна, спустился вниз по лестнице и с осторожностью взял из рук мамы трубку. Подождал, пока она выйдет в кухню.
– Алло, – произнес я в трубку.
– Привет, – донеслось из нее. – Замечательная погода, не правда ли?
Мы с Беатрис во многом были похожи. Она любила лес, и я любил лес. Она любила кошек больше, чем собак, и я любил кошек больше, чем собак. Она любила гулять за пределами города, подальше от суеты и шума, и я любил гулять за пределами города, подальше от суеты и шума. Она любила произведения Роберта Блоха и Говарда Филлипса Лавкрафта[4], и я любил работы этих замечательных авторов. Она любила дождь, и я любил дождь. В общем, список длинный.
Наверное, именно потому мы и не расставались, хотя очень часто ссорились.
– Да, замечательная, – ответил я и протер глаза. – Хочешь погулять?
Можно было и не задавать этот вопрос. Мы поняли друг друга еще тогда, когда я спускался по лестнице. Мы рассмеялись в телефонные трубки и, бросив их на тумбочки, с криками: «Мам, пап, буду через час. Или чуть больше», – выбежали из домов.
Мы жили на соседних улицах. Наши родители, еще когда каждому из нас было по десять лет, пытались нас свести. Не знаю, что руководило ими, но у них это получилось. На тот момент, летом 1977, мы с Беатрис встречались уже более года. Однажды наши гормоны настолько бешено реагировали на любое проявление кокетства, что мы даже чуть было не трахнулись на постели ее родителей. Однако этого не произошло, и мы все еще пребывали в девственниках.
Не хочу показаться борцом за мораль и консерватором в любовных делах, но такое меня вполне устраивало. Несмотря на то что я поцеловал ее в губы еще после первой прогулки, торопиться с лишением девственности я не собирался. Думаю, как и она.
Я уже и забыл то время, когда видел в ней не более чем знакомую. В десять лет я держал ее на расстоянии, хотя вместе мы ходили в школу и приглашали друг друга на дни рождения. В двенадцать – она потянулась поцеловать меня в щеку, а я взбесился и накричал на нее. Мы поссорились и почти шесть месяцев даже не здоровались друг с другом. В тринадцать я решился подойти к ней и извиниться за все. Тогда же мы стали друзьями. До шестнадцати мы еще не обнимались, однако проводили вместе чуть ли не по пять часов каждый день. А потом – совершенно внезапно – я понял, что хочу ее. Хочу обнимать ее, целовать в губы, гулять с ней по лесу, а во взрослой жизни – засыпать, лежа в одной постели с ней, и держать за руку, и просыпаться, зная, что она рядом. И целовать ее.
Вообще молодые люди, даже если они начисто лишены эмоций, умеют быть романтиками. Это сейчас, как создание эфира, я осознаю это. Знал бы я тогда, что от романтики ничего не останется.
Беатрис уже стояла на перекрестке. Ей было ближе, к тому же ее длинные красивые ноги были выносливее моих, как бы стыдно мне ни было от признания в этом.
Мы обнялись, и я поцеловал ее в щеку.
В последнее время она выглядела слишком бледной. Она итак была бледна из-за того, что большую часть времени проводила дома за книгами или перед телевизором, но в те дни (последние в жизни каждого из нас) она была бледна так, как бывают бледны нездоровые люди. И у нее тоже шла носом кровь.
– Ты выглядишь слишком бледной. – Будучи ужасным джентльменом, я даже не пытался скрыть своего наблюдения. – Ты заболела?
Она грустно улыбнулась и схватила меня за руку.
– Нет, все хорошо. Ты тоже не Джек Николсон[5].
Я рассмеялся, хотя мне и было обидно.
Общаясь с Беатрис, я вывел для себя одно важное правило – правило лицемера. Сформулировать его можно так: если не хочешь неприятностей, натяни улыбку. В первые месяцы наших отношений я обижался на любой саркастический выпад Беатрис, из-за чего, несомненно, происходили ссоры. Однажды она даже попыталась вскрыть вены… Благо, все обошлось. И тогда я научился переживать все внутри. К сожалению, ссоры не прекратились, потому как сразу стало понятно, что мы оба начали что-то скрывать друг от друга.
Когда мы шли вдоль реки, я вспомнил все, что видел днем, и руки мои, не подчиненные мне, задрожали.
– Ты чего? – спросила она, заметив это.
Я ничего не ответил, но помотал отрицательно головой, и мы прошли молча несколько шагов.
– Знаешь, – начал я, – сегодня я был с отцом в лесу, недалеко от Зоны отчуждения.
– Вау!..
– Подожди. – Я натянуто улыбнулся. – Ты ведь слышала историю о том, что там есть военная база?
– Ну?
– Мы видели ее. А еще я видел, как из КПП вышел солдат с дубинкой в правой руке.
– О Боже. – Она обязательно вставляла в монолог рассказчика хотя бы одно слово – таков был ее характер, если хотите. – И что же?
– Отец не заметил. Мы развернулись и поехали в обратном направлении. Я реально испугался. Это было жутко.
– Да уж.
– А потом, когда мы были в лесу и я собирал сосновые иголки – отец снова пялился на мой зад! – я увидел какое-то бетонное сооружение…
– Думаешь, что-то опасное?
– Не знаю. Но выглядело оно как цилиндр, только лежачий. Знаешь, как окурок сигареты. Представила?
– Ага.
– Так вот, окурок сигареты, но бетонный и увеличенный в тысячу раз.
– Ого. Покажешь как-нибудь?
– Я боюсь туда идти.
Она высвободила руку из моей.
– Чего бояться-то?
– Да ты не понимаешь! – вскричал я, но тут же понизил голос, не желая начинать очередную ссору. С тяжестью вздохнул. – Там еще какие-то ямы были… Наверное, солдаты в той местности проводят испытания.
– Ну и чего? – Радости уже не было на ее лице. С каждой минутой она хмурилась все сильнее и сильнее.
– Никто ведь не думал, что вся эта хрень расположена так близко к нам…
– Думаешь, до тебя никто из жителей не видел ни базы, ни, как ты выразился, бетонного цилиндра?
Я задумался. И правда, в овраг, чуть дальше которого располагался бетонный цилиндр, вела протоптанная дорожка, причем заметно было, что по ней проходили часто, – нигде больше в тех местах трава не была смята до такой степени. Вообще трава больше нигде не была смята – она росла и на тот момент достигала уже роста больших кустарников, так что пройти по ней можно было, но с трудом.
– Скорее всего, – продолжила Беатрис, уже не хмурясь, – все, что ты видел, уже давно закрыто.
– А солдат? – спросил я.
– Допустим, он обычный сторож.
– Возможно, ты и права, – сдался я. – Ладно, если ты так хочешь, сходим туда завтра же.
Она прыснула смехом.
– А почему не сегодня? – спросила она.
Я не знал, что ответить. У меня просто не было желания идти туда, к тому же на это пришлось бы потратить немало времени. Потому я сделал гримасу «нехотения», и Беатрис прижалась ко мне плечом.
Наши прогулки никогда не были чем-то очень веселым. Мы просто гуляли за городом и рассказывали друг другу разные истории, которые с нами случались в последнее время. Иногда вспоминали что-нибудь из детства. Порой мне было не о чем говорить, и тогда она заметно грустила. Это меня раздражало. Знаете, это как со школьным тестом, вопросы которого знаешь заранее, но не готовишься к нему, а когда приходишь на занятие, понимаешь, что ничего-то ты не знаешь и все-таки стоило подготовиться заранее.
Так было и в наших отношениях. Я знал, что любая девушка всегда (ВСЕГДА) требует к себе повышенного внимания. По сути, молодой человек должен быть идеальным во всем. Он должен уметь шутить, уметь рассказывать истории, уметь подмечать вербальные и невербальные знаки девушки при общении и сразу же на них реагировать, а также парень должен обладать красивым телосложением (хорошо еще, если он будет накачен так, чтобы его тело представляло из себя объемную копию горного края, а не карту равнин), носить с собой толстый кошелек, чтобы покупать ей все, чего она пожелает, и ко всему этому – у него должны быть грандиозные планы на дальнейшую жизнь (девушки любят победителей).
Из всего этого я умел только рассказывать истории. И ничем не обладал, кроме как картой равнин.
За всю ту прогулку мы чуть было дважды не поссорились, после чего она обвинила меня в нелюбви к ней; впоследствии помирились, а в конце, когда я проводил ее под руку до подъездной дорожки дома ее родителей, она поцеловала меня в губы, но не страстно, а так, как целуют ушибленное место, и, двигая ягодицами из стороны в сторону, скрылась за входной дверью.
Постояв немного, я двинулся домой. Небо было какого-то темно-фиолетового цвета. Видимо, мы гуляли в тот день не меньше двух часов, допоздна. А свет редких фонарных столбов кружками ложился на нагретый за день асфальт, на котором все еще певучими ручейками в сторону реки стекала дождевая вода. Она казалась темно-зеленой. В воздухе стоял запах яблочного пирога – такое бывало каждую субботу: мистер Браун, о котором будет написано чуть дальше, каждые выходные приглашал к себе домой местных детей и угощал их изготовленными лично пирогами.
У меня пошла носом кровь. Я сорвал возле дороги широкий лист и закупорил им носовой проход. Я где-то читал, что запрокидывать голову не стоит, уж лучше чуть наклониться, и последовал совету. Домой я не торопился – слишком уж приятен был тот поздний вечер.
Лето вообще не бывает много. Я видел лето в своей жизни всего семнадцать раз, так что знаю, о чем пишу. И если бы я каждый вечер, будь он прохладный, теплый или дождливый, выходил на дорожку перед домом, я бы, пожалуй, увидел гораздо больше.
Летний вечер занял мой мозг, нагретый до того момента мыслями об увиденном днем, и я прикрыл глаза. Ветер шелестел листьями стоявших у дороги деревьев. Издали донесся рев проехавшего автомобиля. Все как всегда – и прекрасно.
Мама переволновалась, когда увидела мое измазанное кровью лицо, и напомнила отцу, что надеется на скорый переезд в Нербанк. Отец на это отмахнулся и увел ее в спальню.
Ночью было душно, так что я спал в своей комнате с распахнутыми настежь тремя окнами. Даже ветерка не ощутил.
Сквозь сон я слышал звуки то ли взрывавшегося фейерверка, то ли разрывавших воздух пуль…