5

Я еще не решила, как сказать папе о птице – и говорить ли вообще. Но когда мы возвращались с похоронной церемонии к машине, я споткнулась: из-за огромной трещины в асфальте тротуар стал безобразно неровным.

В ту же секунду в голове зазвучала глупая детская песенка: «Если на трещины будешь вставать, мамину спину можешь сломать».

Мысли невольно задержались на этих строках. Я моргнула и вдруг упала: одна половина тела оказалась на траве, другая – на краю тротуара. Папа помог мне подняться. На коленке осталось зеленоватое пятнышко, а с ним пришла тоска о прошлом, о том простом времени, когда пятна от травы казались чуть ли не самой страшной проблемой.

– Что это? – спросил папа. Сначала я решила, что он говорит о пятне. Но нет, он указывал на что-то продолговатое, узкое и красное, лежавшее в нескольких метрах от меня.

Пока я падала, из кармана платья вылетело перо. Оно опустилось на тротуар и осталось загадочно там лежать.

Я быстро подняла его с земли и сунула обратно в карман.

Конечно, папа имел в виду перо. Я не могла ему лгать. Во всяком случае, не о том, что касалось матери.

– Это от мамы, – попыталась объяснить я, когда мы сели в машину. – Она прилетала, чтобы меня проведать.

Какое-то время папа молчал, сжимая руль с такой силой, что у него побелели костяшки пальцев. Я видела, как на долю секунды его лицо исказилось страданием – громким, словно рев, хотя кроме шума ехавшего по асфальту автомобиля да едва различимых прикосновений его ног к педалям звуков вокруг не было.

– Чтобы проведать тебя, – эхом отозвался он. В его голосе отчетливо звучало сомнение.

– Она была в теле… Она превратилась в… – Я сглотнула. Теперь, уже на самом кончике моего языка, эти слова вдруг стали казаться невероятно глупыми. – Она стала птицей. Огромной, красной и очень красивой. Прошлой ночью она прилетела на наш газон.

На Милл Роуд он свернул налево, и я поняла, что он по-ехал длинным путем, чтобы продолжить разговор. Я оказалась в ловушке.

– И что же означает это ее превращение? – спросил он после бесконечной паузы, и в тот момент я осознала, что он не поверил мне и, что бы я ни говорила и ни делала, – он уже не передумает.

Я не ответила; почти бесшумно он втянул носом воздух. Но я прекрасно это слышала. Я отвернулась к окну, большим пальцем поглаживая стержень пера.

Несколько раз отец начинал барабанить по рулю поду-шечками пальцев – он часто так делал, когда глубоко о чем-то задумывался.

– Что для тебя олицетворяет красный цвет? – предпринял он очередную попытку. Его фраза прозвучала как цитата из учебника; как специальная техника, которой он научился у доктора О’Брайана.

– Пап, я не выдумала эту птицу. Она настоящая. Я ее видела. Это была мама.

Начался дождь; мы угодили в самый эпицентр грозы. Косые струи воды громко барабанили по машине, они вонзались в мое лицо, отражающееся в окне, снова и снова рассекая его на куски.

– Ли, я пытаюсь понять, – сказал папа на подъезде к дому. Он не нажал кнопку, открывающую дверь гаража. Он не переключил машину в режим парковки. Мы сидели в тупом молчании, и от мелкого дрожания заведенного двигателя меня начало укачивать.

– Хорошо, – ответила я. Пожалуй, стоит дать ему шанс. Если он правда решил попытаться – попытаюсь и я. Если он хочет это обсудить – не проблема. Мне было важно одно: чтобы он постарался – хоть на секунду – мне поверить.

Я наблюдала, как он барабанил пальцами по рулю, подбирая слова. Потом ненадолго закрыл глаза.

– Мне тоже очень хотелось бы… снова увидеть твою маму. Больше всего на свете.

– Ну да, – сказала я, и в голове стало пусто – будто погас экран компьютера. Я отстегнула ремень безопасности, распахнула дверь и вышла из машины.

Дождь обнимал меня, пока я рылась в сумке в поисках ключей. Он был теплым и казался серым на фоне неба. Я представила, что это жидкая броня, которая, соприкасаясь с телом, принимает его форму, которая защищает меня от всех невзгод.



Каро тоже мне не поверила. Я попыталась ей все рассказать, когда мы, переодевшись из похоронной одежды в повседневную, пришли в «Фадж Шак». Мы сидели на высоких круглых стульях; мой кусочек фаджа [1] «Роки Роуд» лежал нетронутым на квадратном отрезке оберточной бумаги. Она потягивала через трубочку молочный шоколадный коктейль и медленно глотала, давая мне время закончить. Она молчала тем особым образом, который означал, что она с чем-то не согласна. По ее терпеливым кивкам и стеклянному взгляду я поняла: с каждым словом, слетающим с моих губ, она все сильнее отдаляется.

В какой-то момент смотреть на нее стало невыносимо. Мой взгляд переместился выше, на пятнышко синей краски в ее коротких волосах, выцветшее до цвета бледного зеленовато-голубого морского стекла. Синие прядки у нее были с тех пор, как мы перешли в старшую школу, но еще никогда они не выглядели такими зелеными.

Когда я закончила, она сказала:

– Я за тебя переживаю.

Я погрузила палец в свой фадж; потом вытащила его и уставилась на образовавшееся отверстие.

– Я знаю, тебе не очень нравится доктор О’Брайан, – сказала она, – но, может, есть смысл… попробовать сходить к еще кому-нибудь?

Я пожала плечами.

– Я подумаю.

Но я видела, что она поняла: я сказала это лишь для того, чтобы она прекратила говорить со мной в таком тоне.

Я принялась демонстративно проверять время на телефоне, а затем соскользнула со стула, взяла свой фадж и, дежурно извинившись, поспешила по своим выдуманным неотложным делам.

Позже меня начало одолевать чувство вины, ведь Каро просто пыталась помочь.

Но разве хоть кто-нибудь мог помочь, не веря мне?

Чего мне действительно хотелось, так это поговорить о маме с Акселем; перенестись на сотню дней вперед с момента того поцелуя, постараться стереть его из памяти – из его и моей. Я хотела рассказать ему о птице. С этим желанием я сидела на диване, крутя в руках кусочек угля – туда-сюда, туда-сюда, – пока мои пальцы не почернели, как сажа, а все, к чему я прикасалась, не становилось грязным и обгоревшим.

Поверит ли мне Аксель? Хотелось думать, что да, но, если честно, я не имела ни малейшего понятия.

После того как я не ответила ему по мобильному телефону, он звонил на домашний. Только один раз. Никто не взял трубку. Сообщения он не оставил.

Мы почти никогда не расставались так надолго. Даже когда у меня был кишечный вирус, а сразу за ним простуда, а сразу за ней респираторная инфекция – он приходил несмотря ни на что, мужественно бросая вызов микробам, кишевшим у нас дома, садился на диван рядом со мной и рисовал. Даже когда папа отправил меня в «Мардэнн», эту чертову адскую дыру, притворяющуюся летним лагерем. Я так страдала там, что Аксель проехал несколько часов на автобусе, только чтобы помочь мне сбежать и вернуться домой.

Он бы никогда не вычеркнул меня из своей жизни, и я это знала. Виновата во всем только я одна.

Думать об этом было так же больно, как крутить застрявшую в ребрах стрелу. Поэтому я позволила себе погрязнуть в мыслях о птице; в голове кружили вопросы: где она сейчас? чего она хочет?

Я попыталась нарисовать ее у себя в скетчбуке, но крылья никак не получались.