Я никогда не видела трупов вблизи. Подъехали полицейские, и я побежала, чтобы их опередить. Вверх по лестнице, две ступени за раз. Я ворвалась в спальню родителей, едва не выломав дверь. Я не видела ничего, кроме ног матери на полу, торчавших по ту сторону кровати.
Затем позади меня возник папа; он пытался оттащить меня с прохода, пока в моих ушах звенел оглушающий крик. Такой громкий, что я была уверена – это какой-то полицейский сигнал. Лишь замолчав, я поняла: кричала я сама. Звук шел у меня изо рта. У меня из легких.
Я увидела пятно только после того, как маму унесли и кто-то уже предпринял попытку оттереть его c ковра. Но оно по-прежнему было темным и широким, продолговатым, отвратительным. И не скажешь, что в форме матери.
Легче было представить, что это пятно от акриловой краски. Пигмент, эмульсия. Растворяется водой до полного высыхания.
Но кое-что представить трудно: что пролитая краска – всегда случайность.
Обычно, когда кто-то разливает краску, в этом не участвуют нож и горсть таблеток снотворного.
На следующий день после того, как это случилось, мы потратили несколько часов в поисках записки. И эта часть была самой сюрреалистичной. И папа, и я перемещались по дому, словно сонные ленивцы, открывая ящики и комоды, перебирая пальцами содержимое полок.
Все это неправда, если нет записки. Эта мысль беспрерывно проносилась у меня в голове. Она бы обязательно оставила записку.
Я отказывалась заходить в родительскую спальню. Я не могла забыть мамины ноги на полу, торчащие с другой стороны кровати; кровь, ударившую мне в голову осознанием: она мертва она мертва она мертва.
В коридоре я прислонилась к стене и стала слушать, как папа, продолжая поиски и перемещаясь из одного конца комнаты в другой, остервенело копается в бумагах – в том же отчаянии, которое ощущала и я. Я слышала, как он открыл коробку с украшениями и спустя минуту захлопнул крышку. Слышала, как он разбирал кровать – видимо, пытался найти записку под подушками, под матрасом.
Где, черт возьми, люди обычно оставляют предсмертные записки?
Если бы Аксель был здесь, со мной, он наверняка сжал бы рукой мое плечо и спросил: «Какой цвет?»
И мне пришлось бы объяснять ему, что я стала бесцветной, прозрачной. Медузой, попавшей в плен течения и вынужденной двигаться по велению океана. Я была такой же ненастоящей, как несуществующая записка моей матери.
Но если записки и правда нет – что тогда это значит?
Отец, похоже, что-то нашел – по ту сторону двери вдруг повисла оглушительная тишина.
– Пап? – позвала я.
Ответа не последовало. Но я знала, что он там. Я знала, что он в сознании, что он стоит по ту сторону стены и слышит меня.
– Папа, – произнесла я снова.
Я услышала долгий, тяжкий вздох. Шаркающими шагами отец подошел к двери и распахнул ее.
– Нашел? – спросила я.
Он медлил с ответом, избегая моего взгляда, смущаясь. Наконец протянул руку, в которой сжимал скомканный листок бумаги.
– Нашел в мусорном ведре, – выдавил он. – И это тоже.
Он раскрыл ладонь до конца, и я увидела горсть капсул, которые узнала в ту же секунду. Мамины антидепрессанты. Он снова сжал кулак и пошел вниз.
В тело просочился бирюзовый мороз. Когда она прекратила принимать таблетки?
Я развернула листок и уставилась в его белизну. На поверхности не было ни следа крови. Руки, словно чужие, сами поднесли бумагу к лицу – я втянула носом воздух, пытаясь уловить последние остатки маминого аромата.
Наконец я заставила себя взглянуть на написанное.
Ли и Брайану
Я вас очень люблю
Простите меня
Таблетки не
Ниже были нацарапаны еще какие-то слова, но они были перечеркнуты столько раз, что прочитать их уже не представлялось возможным. И в самом низу – последняя строка:
Я хочу, чтобы вы помнили
Что пыталась сказать нам мама?
Что мы должны помнить?