16
В памяти медленно оживают слова и фразы на китайском, которые я когда-то разучивала:
Shengqi = злиться
Weisheme? = зачем?
Hao buhao? = нормально?
Buhao. Не нормально. А точнее, очень даже плохо.
Я поверить не могу, что меньше часа назад стояла и смотрела, как уезжает папа. Отчасти я испытываю облегчение. Отчасти – отвращение. Как я без его помощи получу ответы на свои вопросы? Как отыщу птицу? Ализариновым пунцовым во мне вспыхивает ярость, и в горле, готовый вырваться наружу, застревает крик.
Я сижу на кровати в гостевой спальне и перебираю на коленях подвеску. Прохладная серебряная цепочка струится в моих руках. Цикада на кулоне выглядит чуть ли не живее настоящей.
Как так вышло, что я держу ее на ладони? Письма, фотографии – как они сохранились?
Если что-то поджечь – оно сгорит. Но эти предметы не сгорели.
Мой гнев шипит и брызжет, словно зажженная спичка, соприкоснувшаяся с водой; внезапно испаряются все чувства, кроме одного – это чувство невероятного измождения.
Утренний свет просачивается внутрь, обволакивая пыльные края штор. Я отодвигаю их в сторону, чтобы взглянуть на город.
Мой взгляд останавливается на двух круглых блестящих глазах цвета пламени с чернильными зрачками. Они совсем рядом – прямо за оконной решеткой, сосредоточенно смотрят на меня. А вот и клюв – длинный, заостренный, угольно-черный. Алые перья загибаются кверху, переходя в хохолок на макушке.
Воздух словно прилипает к стенкам гортани; желудок резко сжимается. Паника смешивается с чувством облегчения, переливаясь смесью оттенков оранжевого и желтого.
– Мам?..
Я протягиваю руку, и пальцы врезаются в стекло. В испуге птица быстро отворачивается. Она поднимает клюв к облакам и широко его раскрывает. Крик прорезает небеса и вибрирует в оконном стекле.
Она собирается улететь; одна лапка соскальзывает с металлических прутьев, задевая москитную сетку.
Внезапно дверь с шумом открывается, и в комнату робко заходит Уайпо – вид у нее довольно обезумевший.
– Мама, – только и успеваю сказать я и вылетаю мимо нее в коридор; ноги судорожно пытаются влезть в первую попавшуюся пару обуви. Я распахиваю входную дверь, игнорирую лифт и несусь вниз по ступеням; сандалии немного велики и безостановочно хлоп-хлоп-хлопают на ступнях.
– Ли! – зовет сверху Уайпо, но я уже внизу лестницы, готова вырваться наружу в утренний свет.
Где же она?
Я пытаюсь восстановить дыхание, чтобы в легкие снова поступало достаточно воздуха и я снова смогла здраво мыслить. В конце переулка я поворачиваю направо и оказываюсь позади здания, которое мои бабушка с дедушкой называют домом.
Почему вдруг так потемнело?
Я ищу глазами окно с порванной москитной сеткой.
Небеса разверзаются, и на землю обрушивается теплый дождь. Через несколько секунд на моем теле не остается ни одного сухого участка.
Птицы нигде не видно. Я смотрю наверх, но вижу лишь широкие равнины серого.
– Ли! – Уайпо, тяжело дыша, одной рукой набрасывает на меня дождевик. Затем раскрывает светло-розовый зонтик со сломанной спицей и бормочет что-то про дождь. Из-за шума грозы я с трудом ее слышу.
Дома она дает мне сухую одежду. Вытирает мне волосы полотенцем, сушит их феном – воздух дует горячо и стремительно. Как странно ощущать кожей головы ее пальцы, такие нежные и уверенные. Закрыв глаза, я представляю, что это руки моей матери.
Проморгавшись, я первым делом замечаю на стуле монотонно жужжащий вентилятор. Этот звук напоминает летний гул суетящихся над травой насекомых; и то, как я сидела в поле и рисовала деревья кусочком угля; и Акселя, со смешной гримасой осматривающего свой прыщ на ноге – не клещ ли; и небо, похожее на туго натянутую синюю простынь.
Какой-то странный, необъяснимый импульс заставляет меня вылезти из кровати и подойти к комоду. Я открываю верхний левый ящик – в нем лежат лишь два предмета: длинное изогнутое красное перо и узкая прямоугольная коробочка, которую я раньше не видела.
Сначала я беру в руки перо. Оно немного маслится между пальцами и резко пахнет диким мускусом. Очень похоже на то перо, которое осталось у меня от мамы-птицы. Может, это что-то вроде послания? Как так вышло – не зная, что найду, я точно знала, где искать?
В коробочку такого размера и формы можно было бы положить нож для писем – или, например, перо; она сделана из жесткого картона, который с годами состарился и стал мягким. Кончики моих пальцев становятся серыми – они покрыты слоем мягкой пыли. Сама коробочка – выцветшего оттенка рыжей календулы, а по вертикали красным напечатаны китайские иероглифы:
最
難
風
雨
故
人
來
Единственный иероглиф, который я знаю, – из двух штрихов. Ren. Он означает люди.
Крышка снимается довольно легко – как верхушка коробки из-под обуви; она сдвигается шурша, будто бы предупреждая о cвоем содержимом: длинных палочках, пахнущих дымом, разрушением и горелыми спичками. Аромат напоминает беспорядочную смесь цветов, вихрем погружающихся в темноту.
Палочки с благовониями. Почти такие же, как те, что лежат над бабушкиным и дедушкиным домашним алтарем, – только совершенно черные. Я осторожно беру одну из них, с трудом подавляя в себе острое желание ее поджечь. Между большим и указательным пальцами вдруг появляется необычное тепло, будто палочка нагрелась на солнце.
И тут – шепот. Самый далекий, самый тихий из голосов. Он доносится прямо из палочки.
Я подношу ее близко к уху…
Стук в дверь заставляет меня подскочить на месте.
– Минутку – deng yixia! – кричу я, впопыхах заталкиваю коробочку и перо в ящик и кидаюсь обратно в постель; в тот же самый момент дверь в комнату со скрипом приоткрывается.
Уайпо, смущаясь, смотрит на меня через щель.
– Привет, – говорю я; в ушах оглушительно стучит сердце. Не знаю, откуда взялось ощущение, что я должна что-то от нее прятать, и это странное волнение.
Бабушка подзывает меня к себе и говорит:
– Lai chi zaocan.
Zaocan. Завтрак. Точно.
Меня пронзает чувство вины: неужели все это время они ждали меня?
Ее взгляд падает куда-то рядом с постелью. Она быст-ро подходит к тумбочке и берет мамину цепочку, поворачивая кулон с цикадой так, чтобы он попал в струящуюся из-под штор полоску солнечного света. Лучи освещают камешек нефрита. Она указывает на меня, а затем, улыбаясь, что-то произносит.
Все, что мне удается уловить, это ni. Ты. Прежде чем я успеваю хотя бы попытаться понять смысл сказанного, она наклоняется ко мне, перекладывает мои волосы на одну сторону и надевает цепочку мне на шею.
Тяжесть цикады оседает у меня на груди. Уайпо берет меня за руку и вытягивает из кровати.
Обеденный стол ломится от еды. Я узнаю жаренные во фритюре масляно-блестящие палочки из теста; youtiao – любимое мамино лакомство, – вспоминаю я с острой болью; и прямоугольную лепешку shaobing. Там же множество блюд, которые я никогда не видела. Приготовленные на пару прямоугольные пирожные, сбрызнутые темным соусом. Миска с кусочками непонятного овоща – бесцветного и губчатого. Порезанный блинчик с блестящей белой кожицей, свернутый рулетом. Странный коричневатый суп.
В горле застревает ком. Мы нечасто завтракали в тайваньском стиле – всего пару раз в год, когда мама вдруг решала съездить в магазин азиатских продуктов; и потому эти редкие дни каждый раз были как праздник. Мы с Акселем – и папа тоже, если оказывался дома – набивали животы так, что приходилось пропускать обед.
Я задумалась о тех днях, когда она приходила домой с продуктами для подобного завтрака. Скучала ли она в эти моменты по Тайваню? Скучала ли по своей семье? Ей почти удалось убедить меня в том, что до родителей ей больше нет никакого дела.
Уайгон уже сидит; рядом с его локтем к столу прислонена деревянная трость. Он берет одну из посыпанных кунжутом лепешек, протыкает ее пальцем и разделяет на два слоя – словно раскрывает крылья бабочки. Внутрь он кладет cruller – китайский хворост – и макает все это в соевое молоко – точно так, как ела мама.
Кулон оттягивает шею; пальцами я ощупываю все выпуклости и впадинки цикады. Я пытаюсь представить, как бабушка с дедушкой – на тридцать лет моложе – сидят за точно таким же круглым столом и улыбаются – только не мне, а моей маме.