Я просыпаюсь от резких голосов. Медленно сажусь, словно потерянная в пространстве. В глазах болезненная сухость, а мышцы будто покалывает тысячей крошечных иголочек. Я поспала впервые с тех пор, как птица принесла в наш дом посылку. Я пытаюсь вынырнуть из болота усталости, но становится только хуже.
Моя рука сложена в кулак; разжав пальцы, я вижу на ладони теплую цепочку с цикадой. В местах, где в кожу врезались уголки кулона, остались вмятинки. Цепочка прилипла к коже; я стряхиваю ее на подушку.
Снаружи, за отодвинутым уголком шторы – спокойный, погруженный во тьму мир. Еще не рассвело.
Децибел за децибелом нарастает шум голосов. Бабушкин звучит жестко и оборонительно. У папы – необычайно высокий и почему-то немного носовой тембр. Голос бабушки окрашен в охру, а папин – в королевский синий. Их слова сталкиваются с такой скоростью и силой, что я не могу уловить ни одной знакомой фразы.
В доме только одна гостевая спальня; прошлой ночью, когда я зашла в комнату, папа, уступив мне постель, уже расположился на полу – наверняка лишь притворяясь спящим на своей груде одеял. Я не особенно надеялась уснуть – уж точно не после того, как выяснилось, что коробка на самом деле была уничтожена.
Когда он встал? Который сейчас час? Лиловое замешательство застилает сознание.
Когда я дохожу до конца коридора, я вижу папу – он стоит ко мне спиной; но по тому, как вздрагивают его плечи и как он прижимает к голове кулак, я понимаю – он плачет. Впервые со дня похорон я вижу его плачущим.
Дедушка стоит на другом конце комнаты – с тем же успехом это мог бы быть другой конец Тихого океана, – одной рукой хватаясь за спинку дивана. На лице у него застыло грозное выражение. В дверном проеме, разделяющем кухню и гостиную, глядя в пол и тряся головой, стоит бабушка.
На протяжении бесконечной беззвучной минуты меня никто не замечает. Затем все они одновременно вдруг смотрят так, словно обо мне объявили на какой-то неведомой мне частоте. Уайпо мгновенно отрывает взгляд от пола. Папа разворачивается.
– Прости, Ли, – выпаливает он, бабушка в унисон произносит что-то на китайском. Отец направляется обратно в комнату для гостей, проносясь мимо меня с такой скоростью, что воздух превращается в ветер.
Уайпо ныряет в кухню и мгновенно возвращается, сжимая в руках пластиковый контейнер. Она перечисляет слова, которые звучат как музыка – и в то же время не звучат никак.
– Простить за что? – Я разворачиваюсь, чтобы мой голос догнал папу в другом конце коридора.
– Она спрашивает, чего тебе хотелось бы поесть, – переводит папа через плечо.
Я делаю шаг в его сторону.
– Пап, что ты делаешь? Что происходит?
Уайпо бережно берет меня за локоть и отводит обратно в кухню. Пакет за пакетом, коробку за коробкой вынимает она из холодильника продукты, предлагая мне бесчисленные варианты обеда. Овощи, сырые дамплинги, разнообразные каши, сыр тофу, маринады…
– Yao buyao?
– Yao, – отвечаю я. Да. Хочу. Слава богу, хоть это я поняла.
Ее глаза загораются при каждой моей попытке изъясниться на китайском. Она берет сковороду, а я разворачиваюсь в коридор ровно в ту секунду, когда папа выкатывает из комнаты свой чемодан и рюкзак.
– Папа!
Он виновато на меня смотрит.
– Прости, Ли, я не могу.
– Что?
Я перевожу взгляд на дедушку, который теперь сидит на диване. Его глаза закрыты, плечи не двигаются.
– Твоя мать… – Папин голос срывается. – Она не хотела, чтобы мы спорили.
Я выпячиваю подбородок.
– Я ни с кем не спорю.
– Она бы не хотела, чтобы мы злились… Или держали обиду друг на друга. Ни из-за нее, ни из-за прошлого. Это именно то, чего она пыталась избежать. А теперь я нарушаю обещания, которые дал ей, когда мы поженились.
– Вы поженились почти двадцать лет назад. Все меняется.
Он устало смотрит на меня.
– Я тоже так думал. Но меняется не все.
Я скрещиваю руки на груди.
– Мы только что приехали. Ты не можешь просто взять и заставить меня уйти.
– Я и не заставляю, – поспешно отвечает папа. – Я не заставляю тебя уезжать. Понимаешь? Ты можешь остаться, а я пока побуду в Гонконге…
Я не верю своим ушам – меня встряхивает, как при землетрясении.
– Ты что, шутишь? Ты хочешь… просто оставить меня? Здесь?
– Ты в надежных руках, – произносит он, потирая виски. Под глазами у него темные мешки, в волосах – нити седины. – Ты останешься с родными. Я вернусь за тобой, когда будешь готова ехать домой. А я пока куплю тебе сим-карту. И за углом я видел интернет-кафе, так что можешь…
– Они ведь даже не говорят по-английски! Как я буду с ними общаться?
– Практикуй китайский, – тихо отвечает он. – Ты ведь всегда хотела…
Все это похоже на шутку. Он что, смеется? Ну что я могу сказать на китайском? Да практически ничего.
Кто-то должен придумать закон, который запрещал бы всем родителям использовать то, что их дети однажды им сказали, против них самих.
Я наблюдаю, как он выталкивает чемодан на улицу, сбрасывает тапочки и просовывает ноги в ботинки, даже не развязывая их. Прежде чем закрыть за собой дверь, он произносит голосом, пронизанным виной цвета фуксии:
– Я тебя люблю, Ли.
Я слишком зла, чтобы отвечать.
Никто даже не прощается с ним.