18 Дым и воспоминания

Дым постепенно тает, темнота рассеивается, и я понимаю, что стою уже в совершенно другой комнате. В комнате, которую знаю слишком хорошо, в доме, где прожила всю свою жизнь.

Грушево-зеленые стены. Арка над проходом.

Наша гостиная.

Мама сидит за фортепиано; у нее из-под пальцев вылетают звуки сонаты Бетховена, страницы нот сменяют одна другую с невероятной скоростью.

Я смотрю на свою мать.

Моя мать моя мать моя мать. Кажется, в любую секунду у меня могут треснуть ребра.

– Мама.

Фортепиано заглушает мой голос.

Ее руки порхают над клавишами, выдавая широкие арпеджио; торс покачивается в такт темным волнам музыки. Я помню это произведение: «Буря» [6].

В воздухе висит едва уловимый сладковатый запах – мамин кокосовый шампунь; единственный шампунь, которым она пользовалась, он был также ее единственным парфюмом.

Цвета в комнате приглушены, а в музыке и в ее вращающемся ритме есть что-то медитативное. Я стою далеко от пианино, но почти физически ощущаю под пальцами гладкие клавиши.

Ну хватит, – хихикая, шепчет кто-то позади меня. Я разворачиваюсь на месте: на нашем диване сидит темноволосая девушка – это совершенно точно я, только младше; она во весь рот улыбается Акселю – то есть его менее высокой и более неуклюжей версии – и толкает его локтем. Лица немного размыты, но эти двое – точно мы. Я стою прямо перед ними, но они меня не видят. Как же это странно!

– Что? – спрашивает Аксель; его лицо – словно чистый холст незамутненной невинности.

Юная-я наигранно закатывает глаза, но при этом вся сияет. Поняла ли она уже, что чувствует к нему?

Сохранившийся каким-то невероятным образом отрывок из прошлого. Я совсем этого не помню… И вдруг меня осеняет, что эта сцена – воспоминание мамы. Вот почему я ощущаю ее аромат.

Прядь у меня в волосах покрашена фиолетовым, значит, юной-Ли здесь около двенадцати, у нее в жизни еще совсем мало забот. Они с Акселем прижимают к коленям скетчбуки и толкаются лодыжками.

Сверху доносится оглушительный грохот – быстрые шаги вниз по лестнице, – а затем появляется папа; он весь сияет. Я уже забыла этот звук – радостный топот. Когда мы превратились в людей, которые передвигаются тихо, будто крадучись?

– Чем так сногсшибательно пахнет? – произносит папа из воспоминания.

Раздается звон кухонного таймера, и цвета меняются, словно просыпаясь. Мама вполоборота разворачивается на фортепианной банкетке и вскакивает на ноги. Она чмокает папу в нос и вальсирующей походкой устремляется мимо него на кухню. Он поворачивается и зачарованно за ней наблюдает.

Когда-то мы были почти идеальной семьей. Вот бы отмотать все назад, вернуться в те годы и жить там всегда.

Изображение еще сильнее размывается, и теперь, когда мамы нет поблизости, запах кокосового шампуня ослабевает. Я захожу на кухню, и очертания становятся четче, а цвета – ярче. Ее лицо сияет, и, вынимая из духовки противень, она едва заметно улыбается.

– Хватит уже секретничать! – кричит Аксель из соседней комнаты. – Скажите нам наконец, что это такое!

Danhuang su, – отвечает отец.

Я следую за мамой в гостиную; она вытянула руку вперед так, будто прокладывает нам путь тарелкой. На ней выложена дюжина идеально круглых булочек, золотистых и блестяще-ламинированных, украшенных кунжутом.

Такой я хочу помнить маму. Ее радость. Ее сияние, заполняющее комнату. Ее игривый нрав, любовь к вкусной еде, яркий и заливистый смех.

Я делаю шаг вперед, отчаянно желая прикоснуться к ней, но у нее на плече моя рука растворяется, словно призрак здесь – я.

Родители едят одну булочку на двоих, пальцами разрывая пышное тесто, и ловят языками пасту из бобов. Мама отдает папе целый соленый желток из серединки – его любимую часть.

Мои ноги словно проросли в ковер этого воспоминания, я стою и наблюдаю – пока наконец ребра не начинают сжиматься, измельчая мне сердце, и не распространять повсюду жар моего исчезновения. Горе выливается из меня темной сепией.

Цвета затухают. Тьма поглотила свет.

Мерцание. Вспышка.

Снова Ли из прошлого – на этот раз еще младше, даже без цветных прядей в волосах. Она присела у края темного озера. К ней подходит отец, теребя в руках букетик острой зеленой осоки. Оттенки поменялись, словно кто-то повернул колесико настроек, чтобы сделать их немного теплее. Запах тоже совершенно иной, похожий на кондиционер для белья – так всегда пахнет мой отец.

Это папино воспоминание.

– Итак, секрет вот в чем. Берешь одну. – Он кладет длинные травинки на ровную поверхность и выбирает самую крупную. – Теперь натяни ее между большими пальцами, а пальцы сожми вместе.

Маленькая Ли складывает руки и показывает ему. Ничего из этого я тоже не помню.

– Ага, правильно. Сожми чуть сильнее. А теперь – вот так…

Папа подносит большие пальцы к лицу. Он надувает щеки и складывает губы, а потом сильно дует куда-то под костяшки пальцев, выпуская пронзительный свист, который несется через поверхность воды.

Я наблюдаю, как Ли-из-папиного-воспоминания пытается повторить за ним и дует себе в большие пальцы. Но ее травинка лишь болтается и скрипит.

– Я так тоже не могу, – говорит мама; она стоит в нескольких шагах от нас, балансируя на камне, и наблюдает – у нее тоже в руках травинка.

– У Ли почти получилось. Попробуй еще раз, малышка.

Папа отходит от края озера, чтобы помочь маме.

Маленькая Ли продолжает дуть. Она поправляет травинку. Затем берет новую и сжимает большие пальцы еще сильнее. Наконец вырывается тонкий и громкий звук – нечто среднее между музыкой казу [7] и кряканьем утки.

Она оглядывается.

На фоне угасающего неба темнеет мамин силуэт. Руками она обвивает папу за талию, а щеку положила ему на плечо. Они покачиваются под мелодию, которая слышна только им двоим.

Вспышка. Цвета затухают.

Появляется комната, и я снова сижу на кровати в квартире бабушки и дедушки в Тайване. Воспоминание закончилось.

Я до боли сжимаю большой и указательный пальцы. Смотрю вниз: палочка с благовониями исчезла. Включаю лампу, чтобы убедиться: никаких следов, никакого пепла. Она просто исчезла.

Раскрыть ладони, взглянуть на дрожащие руки.

Так я сижу, дрожа, до самого рассвета.

Загрузка...