Помните, в Амели есть фраза: «Время идет и ничего не меняется?» Ага, думали, что скажу – это обо мне. Нет, это не обо мне. Это как раз закончилось. Вообще все закончилось. Выжженная пустота. Вчера вернулась домой и поняла – отпустило. Прошло. Сегодня мой прекрасный Принц позвал меня погулять и «помириться». Я, дурочка, пошла. Ага. Что-то много междометий у меня получается на такой маленький кусочек текста. Слова тоже подзакончились.
В общем – я пришла в назначенное время в назначенное место. Стою напротив него, смотрю ему в лицо. И понимаю, что в каком-то другом мире, в каком-то другом времени происходит все иначе. Вся вот эта чепуха, все эти «я тебя тоже люблю, но не могу с тобой быть» – этого просто нету. Там я встречаюсь с ним сегодня, а он мне говорит, мол, чушь это все и ошибка сценаристов. И мы беремся за руки и начинаем новый этап биографии, тот, что вместе. А здесь, сейчас, то есть вчера, – я стою, а напротив меня стоит человек, который мне сил нет как нравится, от которого я, возможно, и детей согласилась бы родить… Стоит и мнется с ноги на ногу и не подхватывает меня на руки, чтобы внести в свою пещеру и заняться возможным продолжением рода. Нет, он стесняется, смущается, ему стыдно, он хочет восстановить мое о нем хорошее мнение. Он хочет выкрутиться. А я смотрю и вижу только одно. Вижу, как картинку-переводилку отрывают от листочка. Вижу, как образ расслаивается, как все то, что мне безумно нравится, остается на фантике, на яркой манящей обертке. Вижу, что реальный-то человек совсем другой. Вижу, что сама переводилка и отслоилась с дефектами, и не такая яркая, и кривая.
И он все меньше мне нравится.
Он говорил мне, что ему жаль, что так сложилось. Что я такая хорошая, и он так хотел бы чувствовать иначе. А мне непрестанно хотелось сказать только одно: «Целуй меня уже и перестань молоть чепуху. Или закрой рот. Другими способами им не пользуйся». И все эти сорок минут, что я слушала, шла рядом и по большей части молчала, у меня было ощущение, что мне делают внутриполостную операцию – выглядит все это ужасно, только вот боли я не ощущаю.
Он говорил и говорил. Он был очень рад, что я добрая, что я не грущу, что я все понимаю, что я ничего от него не хочу. Я же помнила, как тот, другой Он остановил меня на набережной действием вместо любых совершенно бессмысленных в любви слов. Я шла и помнила, что бывает иначе. У меня стойкое ощущение, что прекрасный Принц хочет с моей стороны каких-то действий. А мне вдруг стало скучно, стало совершенно не интересно.
Я вчера вернулась домой и просто легла спать. Ни поплакать, ни постараться не плакать, ни написать сто тыщ слов в дневник, ни самоанализа. Я пришла домой, переоделась, поужинала, почитала книжку по работе и легла спать. Сегодня я проснулась, съездила на учебу, поехала на работу, провела три занятия и вот сейчас возвращаюсь домой. Скоро моя станция, скоро мне выходить и ритмично, упруго топать ногами двадцать минут об асфальт, приближая свое тело к тому месту, где я поужинаю, дочитаю, предположительно, книгу и лягу спать.
Есть только во всем этом одна небольшая проблемка. Я сама. Дело в том, что во мне уже раскрутился маховик чувств. Огромный, с лопастями, похожий на Саяно-Шушенскую ГЭС. И сейчас он перемалывает меня саму, поскольку извне поступление событий закончено. Надо сказать, что у меня сейчас вообще есть три состояния – рабочее, удивленное, анабиоз. Рабочее функционирует на учебе и на работе. Анабиоз – дома. А вот удивление возникает в моменты, когда я остаюсь наедине с собой и вижу то, что со мной происходит.
Во мне возникло что-то такое прекрасное к совершенно реальному человеку. Такое сильное, неумолимое. И вдруг человек исчез, оказался совсем-пресовсем другим. Можно сказать – человека никогда и не было, а была только сенсимилья в моей голове, иллюзия. И я понимаю, что единственный путь, которым я могу сейчас следовать и который не приведет к саморазрушению – разобрать на запчасти вот эту ГЭС, возникшую из небытия. Я сейчас должна взять самое чудесное, что когда-либо возникало в моей душе, и собственноручно уничтожить. Прям притча по чертова Авраама или как там его, который единственного ребенка пошел боженьке в жертву приносить. Только у него был боженька, а у меня, кроме меня, никого нету. И только я себе судья. Так что я сейчас буду заниматься уничтожением части себя, в целях уберечь себя от самоуничтожения. Ох, ну ни фига ж себе, дорогая редакция. Берем пилу, жгут, йод. И отпиливаем кусок тела, чтобы гангрена не распространилась, и не умер весь организм.
Так вот, я умничка же, я же здоровая, ха-ха-ха, я придумала, как быть. Я найду себе безропотную жертву. Того, кому я совершенно не нужна, кто занят своею жизнью. И предложу ему себя. Он, что логично, отринет меня, как полагается по законам жанра. Я переживу формальное каноническое расставание, смогу назначить эту мифическую личность на роль черного лебедя и покоиться с миром. В смысле – упокою с миром часть себя. Так что все снова упирается в реального живого человека, которого можно пустить в расход, который не откажется от предлагаемой роли.
Бог ты мой! Ну вот снова все упирается в реального человека. Ну почему нельзя обойтись границами моего разума?!
Ведь это так сложно, так мало предсказуемо и плохо прогнозируемо. Ведь я только что с граблей реальности – и снова надо устроить себе древком по лбу. Я не хочу! Сил моих нету. Я не хочу чувствовать и слышать те звуки, которые издает трупенеющая часть моего нутра. Я не хочу снова ввязываться в людей! Я хочу слушать грустную громкую музыку, я хочу, чтобы события вот как-то так сами меня нашли и произвелись бы. Как же я этого хочу! Как же я хорошо понимаю, что это невозможно…
Мы вернулись к тому, с чего начали. Только полюс изменился. Мне нужен сейчас не тот, кто будет меня любить, кто проявит меня с пленки мироздания, увидит и превратит меня в реальность из потенции… Мне нужен тот, кто меня убьет, кто уничтожит, закончит. Кто переведет меня обратно внутрь мира моих мыслей. Я ведь помню! Я ведь знаю, как оно все должно быть! Как люди чувствуют, как они поступают… Я же была там, это же было со мной.
Никак не удается мне увернуться, меня затягивает в воронку памяти, как в вентилятор. Меня перемалывает то, как это – маховик – было в прошлый и единственный раз. Тогда, когда мы стояли с Александром на набережной, перестав целоваться и ничего не понимая, а только ощущая. Ощущая, что прыгнули в другую реальность, что ничего в ней не знаем, что друг друга знаем только на ощупь, что это первый шаг в очень долгом пути.
Мы тогда только смотрели друг на друга, потому что любые слова были фальшивыми. Я чувствовала, как эти слова зарождаются во мне и тонут, поднимаются и уходят. Как они все не годятся. Он выглядел так же, он иногда вздрагивал губами, гладил и смотрел на меня, а я на него. Знаете, так рассматривают друг друга люди после очень долгой разлуки. Так рассматривают прекрасную картину с тысячей смыслов. Так рассматривают небо, пытаясь предсказать погоду, или очень сложную формулу. Смотрят, прощупывают взглядом каждый сантиметр. Кажется, что это ощущается кожей, физически. Кажется, что идет сонастройка, калибровка, выравнивание параметров приборов.
Мы не нашли, что же нужно говорить. Мы молча продолжили идти в сторону моего дома. Внутри меня было гулко и пусто, я даже не волновалась, я просто очень боялась, сама не зная чего. Я шла и понимала, что нам надо объясниться, а еще – расстаться, а еще – дойти до моего дома. А ужаснее всего – мы увидимся снова. Все – не убежать, оркестр настроил инструменты, и теперь шоу может только продолжаться. Мне было так неловко, как бывает в кабинете у гинеколога на плановом осмотре. А еще мне было очень хорошо. Очень, непередаваемо сильно – спокойно. Казалось, что это несочетаемые состояния, что меня несколько, что я разлетаюсь на какие-то лоскуты, что прямо сейчас я могу поступить тысячью разных способов, а надо выбрать единственно верный.
Я остановилась, захлебываясь, с присохшим к небу языком, дрожащими руками и колотящимся сердцем. Я нервически беззвучно смеялась и боялась говорить. Саша остановился тоже, повернулся ко мне, сглотнул. Было видно, что он в таком же состоянии, и так же не ожидал его. Нас обоих кинуло из одной крайности в другую. И теперь нужно было найти какую-то точку опоры.
– Я люблю тебя, – практически спросил, а не сказал он.
– А я тебя. Люблю тебя, – практически промолчала я.
Это было совершенной правдой. Я полностью и безоговорочно его любила! Я не была ни влюблена, ни очарована. Я любила его каждым местом своей души, я хотела быть с ним без каких-либо оговорок и условий. Но меня колотило от того, что так ведь не бывает – любовь нужно выносить, наработать, она не сваливается на голову. И тем более – о ней не говорят вот так – сухо, поспешно, неподготовленно. Мне страшно хотелось той его смелости, с которой он все это начал. Мне страшно хотелось того своего бесстрашия, с которым я это начала. Но этого всего не было, осталось только чувство полнейшей некомпетентности и неумелости. Я спросила:
– Ты проводишь меня прям до дома?
Каким это было спасительным идиотизмом! Это было отрезвляющей реальностью, неумолимым фактом, чем-то из этого мира.
– Да, конечно. Я завтра могу за тобой зайти? Ты оставишь свой номер? Я только завтра назад уезжаю. Нам еще две недели до отъезда, а потом на полтора месяца.
– Телефон есть, звони, я напишу тебе сейчас. Завтра я после трех буду свободна до самого вечера.
И мы продолжили идти. Сперва под ногами были колючки, наступать было больно и смешно. Тело не слушалось, сопротивлялось. В памяти всплыл фильм «Люди в черном» и сцена, как таракан влезает внутрь человеческого тела. Постепенно я как-то вошла, ритм успокоил и укачал. Идти было действительно далеко. Я почувствовала, что больше не сжимаю его руку, а он не сжимает мою. Мне стало удобно. А потом я почувствовала, что мне снова хорошо, что-то спокойствие, так ярко контрастировавшее с общим состоянием, возобладало, что я знаю, что мне делать.
Мы очень синхронно меняли свое поведение, очень слаженно. Так и должно было быть. Мы остановились – он утянул меня под большой тополь, стоящий чуть поодаль от тротуара. Это были задворки, уже относительно близко от моего дома – я назвала ему адрес, он представлял уже сколько и куда идти. Мы целовались и занимались любовью, только без раздевания и непосредственно секса. Как танец бачата – все есть, и ничего нет. Тело отзывалось, эмоции затапливали, чувства формировались, превращаясь из химического ожога в любовный напиток. Тот тополь я помню фотографически: пожелтевшие по краям листья, толстенный шершавый ствол с серым налетом, коричневый внутри, широкие, бугристо выступающие корни. Я помню все, что мы делали, но совершенно до сих пор не могу поверить, что мы действительно это делали. Сознание утонуло, не выкидывало никаких ассоциаций, аллюзий или образов. В какой-то момент я снова ощутила, что мне довольно, что больше, дольше и дальше я не могу. Я остановила его, я целовала его, успокаивала, утихомиривала. Он замедлялся, слушался меня. Мы долго еще стояли, доцеловываясь, выныривая из транса на поверхность. И снова пошли к моему дому, но уже совсем иначе – он обнимал меня за плечи, я полулежала на его плече головой.
– Ты мягкая, как кошка, и пушистая.
– Я не очень люблю кошек и чихаю от них.
– Я тоже чихаю, но очень люблю. У нас на даче живет такой здоровый серый кот! Зверюга! Совершенно самостоятельный, приходит только пожрать. И мать-кошка, как мать-волчица в «Маугли», помнишь?
– Нет, не помню, надо будет перечитать. А какая она там?
– Ракша, в переводе – «демон». Добрая и бесстрашная, и очень страшная для других. Она мне очень нравилась, когда я был маленьким. У меня есть племянник, я ему эту книжку сейчас часто читаю – заразил его. Я ее, наверное, наизусть уже могу рассказывать. Ты как та волчица, раз не любишь кошек, хорошо?
– Хорошо! Мне нравится быть такой, как ты сказал. Правда, кажется, я этого совершенно не умею.
Он периодически целовал меня в волосы, а я тянулась к его шее. Меня распирало – мужчина, настоящий, мой! Теплый, колючий, пахнущий чем-то пьянящим, твердый на ощупь. Не недосягаемый, состоящий сплошь из куртуазности и загадки. Не нарисованный воображением образ. Нет! Физический, плотный. Я могу его трогать, я могу его нюхать, я слушаю его голос и смысл доходит с запозданием – сперва я ловлю звучание и начинаю звучать в унисон. Он держит меня, крепко, иногда – сжимая до боли. Он взволнован, он уверен в происходящем, так же как я, он не механистичен – он искренний насквозь, он робкий и напористый одновременно. Откуда-то я знала, что и как надо делать. Было такое чувство, словно бы в картину моего мира вложили идеально подходящий фрагмент, и стал ясен ее смысл, стало понятно – что же изображено. Как, когда собираешь пазл и вкладываешь детальку с лицом.
Я написала ему на руке номер моего телефона – ручка была, а вот бумаги не нашлось. Он написал мне на запястье свой, хоть и в другом городе, а, значит, толку с этого было мало. Ромин номер мы знали на память, так что тут вопросов не было. Мы условились, что завтра около полудня он мне позвонит, и мы днем увидимся, как только я разгребу свои хозяйственные обязанности. Куда мы пойдем, что будем делать – все это как-то не пришло нам голову, а, значит, и не прозвучало.
Теперь мне предстояло вернуться домой, не подавая виду, что моя жизнь изменилась до неузнаваемости, и я совершенно другая. Что все, тяготившее меня, заполнявшее пространство и мысли, не имеет больше никакого значения, а осталось только как форма. Мне казалось, что я свечусь, что надо бы набросить на себя покрывало. Ужасно не хотелось, чтобы кто-то о чем-то догадался. Мне вообще страшно не хотелось, чтобы кто-то меня видел. Я словно бы надела костюм и нанесла грим, пока поднималась в лифте на свой этаж. Пока я отпирала дверь, разувалась и ставила обувь, в моей голове гулко билась мольба: «Пусть никого не окажется дома! Пожалуйста, пусть я сейчас смогу тихонечко проскользнуть к себе и упасть навзничь, закрыть глаза и уплыть туда, откуда только что пришла». Но меня встретили традиционным:
– Ира, вынеси мусор и выгуляй Бобку.
Я взяла мусор и внутренне благословила Бобку за то, что она дает мне еще полчаса своей прогулки на одиночество. На мгновение у меня промелькнула мысль: «А вдруг я выйду и увижу Александра?» Я ведь не вынесу этого, я больше не могу, мне надо отдышаться. Я затаилась, спряталась внутри своей головы и вышла из подъезда, словно в открытый космос из шлюзовой камеры. Но его не было, он ушел. И это было очень хорошо.
Мы с Бобкой пошли в парк, ноги непроизвольно несли меня как можно дальше от того пути, которым я только что возвращалась домой. Новая прекрасная реальность была еще слишком молода и уязвима, по ней нельзя было шлепать грязным собачьим лапам и одинокими моими ногами, ей надо было дать время и тишину.