Погружаясь в недра опаринского бульона воспоминаний, сейчас у меня возникает ощущение, что я вот-вот утону. Но, если досматривать, то тот маленький отрывочек, который еще остался перед межгалактическим скачком – до конца. И уж только тогда возвращаться в мою нынешнюю очаровательно бессодержательную реальность. Я вернулась домой вовремя, как и говорила, для галочки. И вот вместо того, чтобы тихонечко проскользнуть в свою комнату, врубив, допустим, Кобейна в наушники, сделать вид перед собой и домашними, что все штатно и объективно. Тем самым избежав каких-либо расспросов, потому как не будет прецедента контакта. Вот вместо всего этого, я, плавая в междумирьи, пошла на кухню пить чай. Воскресным вечером все семейство было дома, так что волей случая мой отец зашел на кухню – тоже за чаем. С пирожками. И вместо того, чтобы обронить две-три добрые и ни к чему не обязывающие фразы, обрел себя в желании поучаствовать в моей биографии. В детстве мы с ним были в добрых, хотя и очень отстраненных отношениях. Я его мало помню в своей жизни, пока на началась кутерьма. Но помню, что я его любила и любила его слушать, что любое внимание с его стороны сохранялось в розовом и бархатистом тайнике моего сердца. И вот когда папа стал расспрашивать меня про еженедельный волейбол на пляже, я дала слабину. Наученная многими годами виртуозно врать, снабжая поток лжи выверенной внутренней логикой, уютными подробностями и липкими, как мушиная лента, деталями, я подпустила неуместную слезу, сказав, что хочу попробовать общаться с миром, возможно, найти друзей.
Нельзя было приоткрывать ни на миллиметр этот подвал! Так качественно и бронированно выстроенный образ благополучной и беспроблемной девочки дал трещину, из которой потянуло могильным холодом. «А вдруг с моей дочерью не все так хорошо, как я думаю», – видимо, зародилось в папином сердце. И он вместо привычных нескольких общеукрепляющих слов пустился в воспоминания давно минувших дней. В рассказы о становлении собственной личности, о том, как учился в матклассе, как не разговаривал с половиной школы, занимался боксом и воровал пирожки. И том, как к восемнадцати годам стал похож на человека и уловил в своем сознании проблески разума, которые в дальнейшем, подобно путеводной звезде волхвов, освящали ему дорогу. Я много помнила о папином детстве, он много рассказывал – будучи маленькой, я часто его об этом просила.
Но я ничего не знала о его юности, о душевных процессах. Он вообще перестал для меня быть живым человеком около трех лет назад. А остался прекрасной интерлюдией, звучанием музыки ветра, фантомом моего сознания. Реальное же тело – хозяином квартиры, где и по чьей милости я жила. Так что моя реакция оказалась непредсказуемой ни для кого. Я заплакала. Я стала тарабанить что-то невразумительно о том, что «смутно и тягостно». Я не разрыдалась прям вот совсем, с соплями и красными глазами. Но я не смогла удержать в себе глубокое горе непарного ботинка, упавшего в бушующее море с палубы круизного лайнера. А папа растерялся. Он не знал, чем меня утешать, и надо ли. Но он начал меня спрашивать. А меня так редко о чем-либо спрашивали! Так редко спрашивали обо мне, что я не имела к этому ни малейшей резистентности. И начала отвечать.
Я быстро собрала волю в кулак, быстро переключилась на ответы прожженного жизнью пионера. Но несколько нот-флажолет, указывающих отчетливо на неоднозначность мелодии, из меня вырвались. Я проговорилась, что «привыкла быть одна везде и всегда», проговорилась, что «основное занятие в моей жизни – думать мысли в своей голове», проговорилась, что «мне тут не слишком хорошо, так что я стараюсь себя чем-то занять». Папа, ведомый своею искренней добротой души, начал меня активно утешать, даже потрогал за голову. Он разволновался, хотя совершенно не понимал, от чего.
А я? А я рухнула с постамента закаленной страданием стали в свои пятнадцать лет. В свои …пятнадцать! Лет! И услышала совершенно иначе то, о чем говорила вчера с Сашей, и что говорил сегодня Роман.
Я почувствовала – насколько рано происходит то, что происходит. Насколько быстро происходит то, что происходит. Насколько оно отличается от всего в моей жизни. Насколько оно важно и нужно, что невозможно отказаться ни от одного вдоха. А еще я почувствовала, что Александру восемнадцать. Да, без месяца девятнадцать. Но – пусть хоть девятнадцать. Только девятнадцать. Что он так же, как и я, не знает, что творит. Что он так же, как и я, дезориентирован, что он не мудрый и всеведущий проводник, взявший меня на руки… Что он влюбленный парень. Снабженный головой и мозгом, умеющий ими пользоваться, да. Что он ответственный, серьезный. Но он такой же щегол-слеток, как и я. Да, перетряхивания жизнью взрослят. Да, молодость не равна глупости. Но у молодости нету опыта и прошлого, она ни на чем не стоит.
Я ощутила – как мне страшно, как ему страшно. Я иначе поняла сегодняшний его сумасшедший взгляд на кухне. Я почувствовала, какие временные отрезки могут быть у нас впереди… И мне стало не по себе. Ведь так не бывает, что «пока смерть не разлучит вас». Ведь у всего есть точки начала и точка конца. И если вот это вот – моя точка начала, то какой огромный кусок жизни я отрезаю. А мне не надо другого! Я хочу только то, что происходит, только! Я хочу к нему, его, с ним. Но это – океан, а я только-только научилась обращаться с веслом. И я не могу положиться на него, сказав внутренне «веди меня, о мой Исильдур». Нет! Он ровно так же ничего не умеет и не знает. Он чуть больше умеет. Но чего не умеет – сопоставимо.
Я вышла с кухни в глубоком пригрузе. Я ушла к себе, включила «Дождевого Пса» и легла думать. Но думать не получалось. Шторы были слишком желтые. Время текло слишком медленно. Моя любовь была только в моем сознании, а все мои чувства были в процессе перерасчета алгоритмов действия.
Я дожила до девяти часов вечера, подняла себя с кровати, перещелкнула плейлист на «Хаотичную Симметрию», надела благополучие нравственно богатого и утонченного подростка, взяла собаку и ушла гулять с ней. Я спустилась в лифте, запихивая рубашку в джинсы, подтянула перед подъездной металлической дверью ремень на одну дырочку и вышла в благоухающий липами теплый летний вечер. Завернула за угол и увидела на скамейке, той самой, Александра. Я подошла к нему, он молча меня сгреб рукой. А я сидела и таращила глаза в пустоту, пока Бобка обнюхивала счастливо и бесповодково близлежащие кусты.
– Саша, мне же пятнадцать! Я сейчас поняла, что мне пятнадцать, а тебе восемнадцать. Что это первая любовь. Что мы оба желтоклювые птенцы. Что про таких, как мы, полбиблиотеки романами утыкано, а жизнь-то, она требует начала несколько позднее…
Он молчал. Он не был к этому готов.
– О чем вы там с Ромой говорили, пока меня не было?
– Да нет, не об этом.
– О чем?
Я услышала в его голосе сталь. Не лед. Я испугалась.
– О тебе и обо мне. Но он правда вообще ни при чем вот к моим откровениям.
– Я давно его знаю. Он очень благополучный. Я всегда смотрел на него и думал – как так? Каким бы я стал, если бы у меня все было так же хорошо, крепко и ровно. Что он тебе сказал?
– Сказал, что не переживает за тебя, что ты выруливаешь всегда. И что переживает за меня. И что вокруг нас – напряженно.
– А мне он отмалчивается.
Пауза.
– Ир, ты тоже чувствуешь, что все это как-то неуправляемо?
– Да. Я чувствую, что я не в своем куске мира.
– Но все же хорошо, верно?
– Да, верно. Но я тебя совсем не знаю! И ты меня. И вообще – что с нами происходит. А вдруг какая-то хрень?
– Но ведь это не так, верно?
– Верно.
– Не бойся меня. Я и правда с вывертами. Но они почти безвредные.
– Саш, что будем делать? Может, пока не наворотили…
– Ты сейчас вот это серьезно? Ты подумала?
Мне стало вообще чудовищно страшно. Он не сжимал меня, не хватал за руки, не что-то там еще про силовое воздействие. Он держал меня своим голосом так, как держит кухарка кролика за уши.
– Да, – сказала я слипшимся горлом, – подумала.
– Чего ты хочешь? Что тебе надо?
– Тебя. Мне нужен ты, и я хочу тебя. И мне очень страшно. И я не узнаю себя.
– Так.
Он переключился. Он смотрел вперед. А я смотрела на него, и мне хотелось плакать, хватать его, просить не уходить никуда! Не исчезать, забирая вместе с собой все.
– Так. В общем и целом ясно. Мы сохраняем то, что есть? Я голосую – за.
– Сохраняем.
– Так… Значит, нужно придумать форму.
– Да, нужно. И как-то понять во времени – что куда.
– Ир, давай мы с тобой договоримся, что решили сейчас и до тех пор, пока…
– Давай! Не бери на себя все!
– Хорошо.
– Саш, я тебя люблю, я это не так просто.
– Я тебя люблю. И не вижу в этом проблемы. А вижу проблему в мире, который не подходит и который надо обстругать по форме.
– Фигассе.
– Ну, это метафора, конечно. Но похожая на правду.
Мы замолчали. Между нами состоялось то, от чего дальше будет вестись отсчет летоисчисления. И мы это понимали. И было ясно, что дальше, впереди, будет что-то большое и не всегда простое, но поддерживаемое нами для нас. И что происходящее – пожалуй, самое важное, что может случиться между двумя людьми.
Потом мы встали, пошли ходить ногами, выгуливать Бобку. Но между нами не было той невероятной легкости, что была и днем, и вчера. Мы стали знать друг о друге что-то, а не только ощущать. И этому знанию надо было где-то улечься. И ему не было подходящего места, оно вытаптывало себе лапами пятачок, как делает собака перед сном.
И в тот момент я поняла, что надо зацепиться за то, что уже есть. Что сейчас рядом со мной новый человек, которого я не знаю, про которого очень мало понимаю. Что этот именно человек мне необходимо нужен, что без него мне скучно и не интересно, а с ним – да просто с Ним все есть. А то, что без него этого нет. И что он живой. А не идеальный. И что сейчас, раз я это поняла, мне нужно ему помочь. А помочь я могу и умею пока только одним способом, потому как между нами налажен пока только один язык.
Я остановила его и остановилась сама, прямо посреди бульвара, в тени американского клена. Привязала поводок, выпростав его на всю длину, к спинке лавочки. Подошла к Александру и методично, медленно распустила его волосы. Очень длинные. Очень тяжелые. Очень холодные от ночи.
– Ты мой мужчина. Ты будешь моим любовником. Дальше все будет хорошо. Мы сделаем все хорошо.
– Мы сделаем.
Он не говорил больше. Он смотрел мне в глаза, держа мою голову немного запрокинутой, он стоял очень близко, но не вплотную. Мы читали друг в друге что-то, смысл понимая, но не умея еще перевести. Потом мы обнялись и долго молча стояли, почти напевая какую-то мелодию.
– Я буду ждать в пятницу тебя там же, хорошо?
– Да, я буду за домом. А в субботу мы встретимся в городе и пойдем в кино.
– А потом поедем к вам. Рома будет?
– Нет. Но лучше к нам в воскресенье. А в субботу у нас будет нормальное свидание.
– Давай.
Это был обоюдный непроговоренный договор за подписью всех сторон. Своего рода резолюция или декларация о независимости. Документ, к которому потом можно будет возвращаться и вносить поправки, но изменить или отменить хоть что-то – означало бы отменить или изменить все.
Я думала, что мы всю прогулку будем нежиться в том свете и тепле, которые струились, создавая ритм жизни. А оказалось, что свет – лунный, отраженный друг от друга. Что тепло – от человека. Что все надо создавать, и все требует решений. И от этого стало просто и ясно. Все встало на свои места. Первый концерт начинается с бешеных аккордов, но дальше – еще тысячи нот, выписанных по немыслимым, одному только чувству понятным гармониям.
За последние годы я, кажется, так часто возвращалась к этому моменту, туда, на бульвар. И чего только про него ни думала. То я страшно собою гордилась, что так правильно и красиво все придумала, что правильно почувствовала. То я ненавидела себя за осмотрительность и рассудочность, проклинала свое здравомыслие. То я любовалась этими событиями, то пыталась их забыть, переписать, внушить себе, что все не так и все неправильно.
А сейчас я, кажется, впервые вспомнила тот вечер без бури эмоций. Ничего я там не сделала, я просто там сформировалась, стала такой, какая есть. Как можно оценить точку отсчета? Да никак. Она просто есть все, а что дальше – развитие и потенциал. А еще я впервые после всего-всего чувствую, что в моем сердце и душе есть место для того. Для вот всего того, что было так рано и несвоевременно. Что сейчас самое оно!
Свет и тепло. Светло и тепло. И прекрасно. Невозможно прекрасно. Ощущение, что упала и рассыпалась в сухую крошечку какая-то очень старая стена. Вообще впервые нет тоски. Я прям хожу и удивляюсь себе. Я, оказывается, жила с этой тоской за пазухой. А сейчас – да только предощущение радости. Хватило же мне ума и какой-то честности в свой адрес – не измараться обо все, обо что можно было бы.
Помните, я говорила, что мне нужен человек, желательно мужчина. Тот, кто проявит меня, увидит, кто зафиксирует мое наличие в мире? Кажется, именно сейчас я доперла до глубоко смысла, который там сформулировала.
Мне не хочется никого замечательного. Я ни на кого не хочу смотреть, мне совсем не интересна реакция, чужие чувства. Чудовищно вот на первый взгляд. А вот нет.
Я впервые за очень и очень много лет готова к тому, что меня увидят и захотят не вот все то, что я показываю, а просто меня. С моими тараканчиками, с моими замечательными качествами. Вот это ощущение своего человека. Того, с кем связывает, да бог его знает, что, а не проекции и потенциал роста.
Такое чувство, что мир куда-то мчится под легкий перезвон колокольчиков. И мчится, мчится. Мне даже страшновато иногда становится, эдак весело и страшновато, что ведь и эта волна пройдет. Но она еще очень большая, и я чувствую, как она несет меня на незнакомый берег.