Прекрасный эвфемизм – упавшие в любовь. «Фол ин лав». Я знаю, что чувствует влюбленный человек. Я совершенно не знаю, что чувствует тот, в кого влюблены. Это моя большая тоска. В меня никогда никто не был влюблен: любил – да, уважал, восхищался, был очарован. Ух, сколько же полутонов смыслов в человеческом сердце. Но никто не был влюблен, не хотел меня, не считал, что меня стоит добиваться, что я ему нужна, не чувствовал, что все это – только момент и мгновение.
Я поняла это там, в далеком почти что детстве. Что я не вызываю именно этого чувства. Что мужчина не будет томиться, ехать ко мне через ночь, чтобы надеяться, пить и говорить. Ни у кого не будет сохнуть в горле при прикосновении к моей шее. Я не вызываю робости и сомнения.
Но мне без этого всего нельзя, так что пришлось придумать.
Ну наконец-то мы начали! Наконец-то эта книга доползла до завязки, перешагнув стадию объяснений. О-о-о-о, как же у меня это вязло на зубах, как же ужасающе трудно сказать и еще мучительнее – себе, что все, что сейчас происходит – порождение сна.
Я не одна, у меня есть Он.
Я очень понимаю степень его реальности, он врос в мою жизнь, посетив самые ее далекие уголки. О нем думали мои родители: мать догадывалась, отец – предполагал. Мои друзья в сейчас тоже немножко в курсе. Он воспитал мои чувства, был первым любовником, писал мне письма и ушел.
Я не смогла найти другого пути решения. Шансов на то, что я услышу отказ, у меня не было, но теперь со мной живет невыносимая тоска по тому, кого я отпустила вечером на мосту довольно специфическим образом.
Мы встретились в компании нашего общего друга. Рома – парень очень воспитанный, до крайности интеллигентный, «балетный мальчик», как закрепилось за ним, ввиду особенностей биографии. Рома немного дует. Совсем редко и только для удовольствия, большая часть всего этого – культура и эстетика, заканчивающая свой век под балконом среди палой листвы. Траву он растит на балконе в горшке, подкармливает ею своего попугая и морскую свинью. Когда трава цветет, делает свою заначку. Под настроение сушит листья, мельчит в труху, пытается катать конопляные сигары, но выходит чистая бурда, годящаяся только на розжиг мангала. А еще Рома собирает и сушит мухоморы.
Так на него посмотреть – ну тихий домашний наркоман: трехлитровые банки с натянутой на них перчаткой и чем-то бродящим внутри, мешочки за разные годы с сухими и хрустящими грибными чипсами, все виды марихуанного табака. Он напоминает мне Мишку из рассказов Носова, того, что делал бенгальские огни. Рома тоже делает все это для эстетики, из азарта и интереса. У него всегда и из всего получается радость, чувственный фонтан искр, и никакой практической Пользы.
Вот он-то нас и познакомил. Как-то вечером, когда мне исполнилось уже пятнадцать лет, я пришла к нему в гости – он вернулся из универа, из другого города, сообщить возможности не было, так что о его приезде я поняла просто по раскрытым окнам. Я зашла после долгой прогулки по очень любимому месту, погода была поганая, я замерзла и чувствовала, что где-то рядом бродит жар. Я зашла поздороваться, спросить, как дела, и уйти, не проходя и не разуваясь. Наше знакомство было довольно поверхностным и дальним, держалось в основном на привычке людей определенного воспитания писать поздравительные открытки под Новый год и отвечать даже на звонки с незнакомых номеров в неудобное время. Принимать в свою жизнь тех, кому некуда больше пойти.
Видимо, что-то такое было в моем внешнем виде, что, встретившись, Рома не улыбнулся, а взял меня под локоть, торопливо сказал: «Заходи, заходи», – посадил на диван, накрыл одеялом и бескомпромиссно пригрозил, что принесет сейчас чай. Все дальнейшее я помню очень смутно, я помню розовые волны перед глазами, очень странный горький напиток с запахом супа, помню, как проваливаюсь куда-то глубоко и выныриваю на середине фразы. Потом помню, что сплю. Дальше – что проснулась. Что рядом со мной сидит Роман, включен телевизор, который он вдумчиво смотрит, – что-то типа «Популярной механики». Что он поворачивается ко мне и внимательно всматривается – ни улыбки, ни веселья, сощуренные глаза. Отросшие очень темные волосы, доставшиеся ему в результате многокровного наследства, отливают изумрудными и лазоревыми тонами, отражают экран. И он говорит:
– Ага.
– Ага…
– Ага, проскочила. Прикольно ты. Это, наверное, грипп, сейчас много кто болеет. Хотя вроде как лето. У тебя, наверное, грипп. Но домой дойдешь, не сляжешь под кустом.
– О.
– Ага, что-то такое было, ты сейчас спала часа полтора, а до этого я тебе набузовал грибов и всякой огородной травы. Я не очень знаю, что я смешал, – просто из шкафчика с аптечными травами, если на коробке значилось «противовирусное». Ты давай, чай, бутерброд, шоколадка и – бегом домой болеть, пока силы есть.
И вот в этот момент зашел он. Он очень высокий и большой. Как я узнала потом – это впечатление, на деле – сто восемьдесят сантиметров вверх и девяносто килограммов массы. Он занимает весь проем двери, если стоит в нем, из-за позы. Он вообще занимает объем мирового пространства. У него светлые синеватые волосы, очень длинные, заплетенные в толстую тяжелую косу, серые глаза, смуглая оливковая кожа. Острые, но не тонкие черты лица, нос, как наконечник копья, колючие скулы, льдистые уголки глаз, угловатые уши.
– Здравствуйте.
Это было естественной реакцией. А еще очень захотелось сесть и выпрямить спину примерно, как в суде.
– Здравствуйте.
– Саш, Ира сейчас пойдет, я сейчас вернусь, доделаем.
– Ром, типа, здравствуйте.
– А. Да. Ир, Александр, мой одногруппник, мы там сейчас ботаем. Мы приехали тихо поучиться, чтобы гарантированно поучиться, а не попинать балду.
Я поняла, что с самого начала была не в нужное время и не в нужном месте. Что пришла неудачно и, пока оставалась в полусне, никто не сидел рядом, не шутил, не спрашивал меня – что да как, и каким чудом я проинтуичила заглянуть. Поняла, что выпроваживать меня никто не хочет, просто всего этого вообще не должно было быть. Что я не мешаю и не отвлекаю, могу спокойно поесть, доотогреваться, неспеша пойти домой. Просто хозяин будет в это время не гостеприимен, а занят.
Они ушли на кухню, забулькал и хлопнул чайник, покачнулись банки со странными субстанциями – голову еще вело спросонья. Я почувствовала сильный прилив жара и приближающийся озноб. Но ноги больше не дрожали, руки не потели, спина была теплой, как и одежда, мысли – ясными. Я поняла, что у меня около часа, пока мир не перекувырнется с ног на голову и не начнет отплясывать коленца, переливаясь булькающими звуками и режа светом глаза.
Я надела высохшие на батарее носки, они приклеились к крашеному чугуну и пахли утюгом. Выпила большую чашку сладкого чая, съела два кирпичеподобных бутерброда.
Парни были на кухне – что-то редко говорили, скребли ручками, шаркали, звенели, шмыгали. Я заглянула попрощаться и поблагодарить. Рома улыбнулся, кивнул, сказал, чтобы через тройку недель я заходила при случае – они уже закроют сессию и еще не уедут копать свою археологию.
А Александр встал, чтобы проводить, открыть и закрыть дверь. Подходя ко мне, он отчетливо протянул руку, взял руку мою, повел за собой, пожал, отпустил. Отпер дверь, посмотрел на лицо – глаза, губы, как смотрят, чтобы не скользнуть, а увидеть человека. Он явно хотел извиниться за какой-то неоправданный идиотизм, в котором виноватых нет. Но извиняться не стал, а легко и официально поцеловал меня в щеку и сказал:
– Пока!
Я ответила своим «пока». Я ушла с чувством, что все стало хорошо, что все как-то наладилось, напряжение ушло. Что случилось что-то очень веселое и чуть-чуть смешное. Что я буду помнить сегодняшний день всегда.