Холодная вода. С кусочками ледяной взвеси, с пленочкой на поверхности, которую надо протыкать, погружаясь. Все это, все это. Я сейчас сведу концы с концами. Потряхивает, ржать охота, выпить надо. Зеркало ждет подробностей – пиликает болталка. Несколько завуалированных текстов уже лежат на наковальне общественного мнения. Я смотрю в щелочку для почты – не пройдет ли кто там, в большом мире, и не скажет ли – что думает о дураках и дорогах.
Итак. Что же есть. Есть я, есть мое сумасшествие при формально очень здоровом положении дел. Есть Н, который ровно в тот момент, когда я стояла перед дверью подъезда, методично счищая снеговую кашу о краешек бордюра с подошвы, написал и спросил, чего это я громко молчу несколько дней мысли и пишу всякое дьявольски иносказательное со словами наоборот. А еще случилась книга, которую я откладывала для прочтения весь год, а сейчас, чтобы отвлечься на несколько дней, начала читать. «Механическое пианино» Воннегута. «Механическое пианино», в котором кто-то, читавший ее до меня, написал карандашом на полях над текстом: «Я люблю тебя, Андрей». А еще случилось «она была подобна дикой хризантеме». И случилось коллективное снежковое побоище после работы, где мы валялись, прикрывая ранимые места и отстреливаясь до мокрых носков, а потом шли одной веселой и нервозной кучей к метро – стекать и сохнуть. И с чего бы я во всем этом участвовала, и с чего бы разделила радость и всеобщее возбуждение – со всего этого я была звана в бар на обязательное пятничное возлияние по случаю окончания месяца и начала следующего. И там были дикие танцы с (сама не знала, что оно так может произойти) флиртом на грани фола.
Видимо, так бывает, когда стараешься не смотреть на очень яркий источник света: шаришь глазами где угодно. Такое чувство, что моя жизнь расслоилась, тектонические плиты наползли друг на друга. Я наделала дел, за которые придется платить, и которые совершенно точно придется разгребать. И все это – в ожидании сегодняшнего дня. Что я делала? Наращивала толстокожесть? Доказывала что-то себе? Кутила напоследок?
А что есть? Да бред и безумие. Принц все время пытался меня потрогать – передать предметы, взять со спины за плечи, посадить на диван, взять за руку и отвести куда-то. При том он очевидно доволен положением дел. То, что было – со всей очевидностью было смотринами. Он представлял обществу себя в новом качестве – в качестве будущего ответственного семьянина. Вот только он сам, кажется, во все это не верит. На его лице растерянность, он явно не успевает за событиями и не полагал, что так вот все обернется. Он смотрит взглядом, который я никогда у него не видела – просящим поддержки и одобрения. Он совсем другой. Вот то, что я знала, что я обнаружила – оно вышло на поверхность. Он не заметил, как, он не знает, что теперь делать. Он циничен, юморит, он еще прекраснее и столько всего может и умеет. Он спрятал себя в тысячу новых проектов, которыми не занимается в полную силу, он не бывает дома, он пытается убежать.
Он принял решение, про последствия которого не знал. И сейчас ему нужна то ли помощь в реализации, то ли направление бегства.
Я не видела его таким. Я не думала, что это вообще возможно. Я испытывала весь «прием» позорное злорадство. Я внутренне ликовала и одновременно горевала, что все так, хотя могло бы быть совсем иначе. И поняла, что мне очень сильно, категорически не нравится то, что я чувствую, и не нравлюсь вот такая я.
Я пришла в гости одна. Меня научил Н, сорвав маскировку и спровоцировав обнаружить вслух, что ж я делаю. Я зашла с подарком – хорошей книжкой, которая, я точно знаю, придется ему по душе, с едой, которую, я уверена, он не поставит на общий стол. И с высоченной веткой белых лилий – с полменя ростом. Лилии пахли так, как должна пахнуть улетевшая мечта, дезедире, замок в облаках. И при каждом движении роняли пыльцу, желтую, сладкими комочками – я слизнула в первый раз с пальца из любопытства.
Я зашла, мне открыл Принц, разулыбался, сказал:
– О, замечательно, что ты пришла! Привет! Привет!
И хлопнул по плечу вместо начатого движения на стереотипные и универсальные для такой ситуации объятия. Я вручила лилию, вручила подарок, не раздевшись, не разувшись.
– Ну, раз такое дело, то вот тебе антиклассика и эксперимент в прозе – даже если не понравится, точно будет любопытно.
– Спасибо, любопытно, это мое, ты помнишь.
– Помню, ага.
Улыбка, легко на сердце, снимаю перчатки, разматываю шарф, стряхиваю подтаявший снег с шарфа, расстегиваюсь, стягиваю сапоги, аккуратно в общем бардаке ставлю их к стене, вешаю одежду.
– Можешь там помочь на кухне или проходи в комнату!
Полно народу, я никого практически не знаю. Здороваюсь со знакомыми, прохожу к ним, они заняты вырезанием из журнала картинок и склеиванием тематического коллажа. Присоединяюсь, мне находят ножницы, спрашивают, что я и где, сообщают, что давно меня не видно и не слышно.
– Я ж дитя, у меня не сессия, так коллоквиумы.
Отшучиваюсь. Диалог скачет, как кузнечик по травинкам. Все говорят, и я говорю. Все иронизируют, и иронизирую я, всем, возможно, не очень уютно, поскольку здесь реально – все! Те, кто не пересекается, кто знает и не знает друг друга. На поле брани появляются кисточки и краски, предлагается юбилейный отрез обоев под роспись – на память и с возможностью потом наклеить, при случае. Все вкладывают душу, оригинальничают, показывают себя. Я не знаю, что с этим делать. Я выхватываю несколько группиз, бывших, с которыми он теперь просто друзья. Я выхватываю глазами друзей, людей, оказавшихся здесь так же малообоснованно, как и я. Я почувствовала тогда то самое злое и жестокое ликование. Я почувствовала, как неправильно то, что происходит, как много слишком разных людей, как неудобно, как все стараются разбиться на куски, разбиваются, мигрируют, стараются быть в общем поле событий. А Принц на кухне и только иногда забегает, роняя несколько разрозненных квинтэссированных фраз в разные диалоги. И я увидела, как его тут ждут – как приму после премьеры. Он всем что-то должен. Он должен объединить, сделать хорошо и легко. Я нашла себе хорошее место в углу и хорошую подборку журналов для вырезания. Оказалось, что это тема вечеринки – коллажи на день рождения. Я взяла маленький лист бумаги и вырезала для него нежно розовый пион-розу, клетку с птичкой, белую. Несколько изображений часов и циферблатов, книгу в старом кожаном переплете с золотым тиснением. Вскрытую баночку с краской, много разных женских туфель и жемчужное ожерелье. И расположила все это по спирали – от птички к пион-розе. Что я хотела этим сказать? Не разобралась. Я думала о красивых и добрых, замедляющих изображениях. О чем-то, что только от меня, что покажет – я есть, я была, я буду помнить. Склеила коллаж и убрала его под угол ковра – выпрямляться и разглаживаться.
От вкусных запахов очень захотелось есть, найти что-то не представлялось возможным, так что я проползла на кухню и стала расспрашивать малознакомых мне и между собой, но занятых одним из самых объединяющих дел на земле, женщин – можно ли разжиться тарелкой и тем, чем принято ее наполнять в подобных случаях. Были извлечены из духовки фрикадельки и печеный картофель, со стола – какой-то интересный салат с яблоками и сельдереем, маринованные помидоры. Я прислонилась там же со своим фуршетным ужином. А закончив с ним, предложила сменить кого-либо на посту. Мне выдали на почистку вареные для оливье овощи и яйца, табурет, эмалированную мисочку для шкурок. Здесь тоже вилась змейкой беседа, но тематическая, живая – о пирожках, поджарке, способах смешивания мартини и варке глинтвейна. Я как-то удобно и органично в эту беседу вросла, заполняя пробелы в образовании и подвисающие паузы. Слова складывались и в воспоминания о котелках на белом море, и в цитаты из Пушкина, Стругацких, Похлебкина, других. Там мне стало удобно. Я отключилась от происходящего в большом мире. Но и еда когда-то оказывается приготовлена, а люди утомляются от любых тем. Все переместились в компанию. Все пели, играли в настолки, шутили, вспоминали, говорили тосты и пожелания на грядущий год.
Среди всех была его женщина. Та, которая не я. И я очень старалась не наблюдать за нею и вообще о ней не думать, чтобы не придумать себе лишнего. Я немного постояла в общем поле возле косяка входной двери, а потом решила начать мыть посуду. Кухня мне категорически понравилась. Мне передали горку тарелок, я ушла, и вот там меня накрыли тоска и грусть. Это не было в адрес какого-то события, это были просто те состояния, к которым я готовилась и которые непременно нужно было прочувствовать. Я мыла посуду, мне подносили новую. Довольно хорошо освоившись в системе шкафчиков и полок, я взяла командование визитерами в свои руки – поясняла, где и что брать, куда и что класть, как решить тот или иной гастрономический вопрос. И вот одну из партий мне принес Принц. Ну что я могла чувствовать? Да только печаль. Что мы совершенно чужие люди, что все оно вот так, что я распоряжаюсь на его кухне и ничего не значу в его жизни.
– Ты как?
– Хорошо, очень интересно!
– Ты от меня не прячешься?
– Прячусь, конечно. Ты же понимаешь это.
Улыбаюсь, снова легко.
– Дурацкая пауза, и непонятно, о чем говорить.
– О тарелках, конечно же. И проповедовать дзен! Как завещал классик.
– Мне очень помогло все то, что мы с тобою делали, спасибо тебе за работу.
– Пожалуйста! Получилось интересно.
– Ты пойдешь к нам?
– Не, я, пожалуй, тут потуплю, мне там как-то не очень.
– Я тогда тут немножко посижу.
– А ты как?
– Я… Я? Хорошо.
Вот та растерянность. Я не знала, что она есть, тогда еще не предполагала.
– Ты теперь занимаешься еще джазом?
– Да, это так круто! Я нашел себе школу, где учат взрослых, вообще с нуля, совсем с нуля! И джаз оказался таким классным.
Дальше нечего говорить, разве что еще одним способом переформулировать, что «джаз – это вау» и «заниматься им – ого-го!»
– Ты прочитаешь мой странный подарок? Я помню, что ты медленно и мало читаешь. Но там киберпанк – все, как ты любишь. И мочилово, и всякие странные идеи, и допущения. В общем – ни разу не скучно.
– Да, я прочитаю, обязательно.
– Слушай, я, наверное, пойду скоро, мне тут неуютно, и я больше не могу придумать себе дела.
Хрена себе! Я в тот момент не ждала от себя. И я совершенно искренне решила, что, либо он захочет меня задержать, и тогда… А что тогда – не знаю, но что-то глубоко личное и интересное. Может – про мир во всем мире. А может – про сто дней после детства. Либо он разрешит мне уйти, и тогда, значит, меня совершенно точно держат здесь только собственные тараканы, которых мне же и выпасать на заливных лугах самобичевания.
– Ну, ты чего! Оставайся!
– Не, Принц (ой, я произнесла это вслух!). Я пойду. Посидеть с тобой и чаем, поговорить о незначительных вещах и допонять свое недопонятое – это одно. А быть тут не в своей тарелке и в дурацком положении – это совсем неприятно. Я увидела, что у тебя все хорошо, сделала тебе свой подарок – он в комнате, в левом дальнем углу, под ковром. Так что я тебе все, что хотела, сказала. Давай, хорошего нам с тобой, ладно?
В воздухе висели мое принуждение его к извинениям, моя в этом неправота. Его здоровое нежелание во все это ввязываться и его неправота от неумения промолчать тогда, когда надо непременно промолчать. Мне стало смешно. Ему – суетно. Месть состоялась, но я даже представить себе не могла, что мстить буду я, что я буду искать возможность уколоть и ужалить, причинить боль. Я взяла себя в руки и категорически остановилась.
– Спасибо тебе, что позвал, я сегодня только расставила все по местам. Давай дернем вдвоем тут чаю с печеньками под обсуждение ваших планов и моих событий, и я поеду, хорошо?
– Давай, мне с бергамотом.
– Сейчас, тут надо еще воду добыть.
А дальше мы молча пили чай с очень хорошими маленькими печенюшками из большого шуршащего непрозрачного пакета. Ни у него, ни у меня не вылезали слова, кроме обрывочных и довольно бессвязных фраз о происходящем. Получился двойной монолог.
Отчет. Он рассказал о том, как изменилась его жизнь, что он впервые решился жить с женщиной, что это все меняет, что он очень изменился. Еще раз сказал, что ему сильно помог мой проект, с которого все начиналось. Я рассказала про Н и про работу со снежками, про киноклуб, про сладкие уединенные вечера с пяльцами, полные размышлениями о себе и безграничности путей. Мы допили чай, ополоснул чашки. Мне захотелось обнять его усталым ронянием головы на плечо, я мысленно это сделала и стало совсем хорошо, легко, как в конце изнурительной весенней уборки. Он проводил меня, я ушла, мы попрощались.
У меня случились те самые волшебные только мои десять или пятнадцать минут и кружка чая. Я точно знаю, что многим там хотелось бы того же, а случились они не у всех. Я точно знаю, что у нас обоих с плеч упал камень. И я поняла кое-что очень важное, чего на видела, хотя оно лежало на самой поверхности.
Мы совершенно одинаковые. Мы прошли почти одинаковые события жизни. Мы решили их принципиально разным образом. Мы ничего не могли друг другу дать, кроме знания, что болит в одном и том же месте. Мы именно потому и почувствовали друг друга, что срезонировали своими слабостями. Он молодец, что ушел. Я молодец, что отпустила. Он дурак, что сделал мне больно. Я дура, что искала в нем то, что хотела найти, вместо того чтобы посмотреть на него, какой он есть.
Нам больше незачем пересекаться, ярмарка тщеславия на принесет никакого взаимного удовлетворения. Но мы, скорее всего, будем реализовывать две стороны одной монетки – две взаимообратные стратегии лечения себя и конструирования своего мира.
Принц – наполняет время событиями. Я наполняю его мыслями и переживаниями. Принц – двигатель, он мчится на всех парах и созидает, стараясь пускать процессы из глубины на самотек. Я двигаюсь очень медленно, обдумывая каждый шаг с нескольких точек наблюдения. Он – заякорился об человека и собирает их – всех интересных личностей, которых встречает. А что делаю я? Я пока не очень понимаю, что делаю я. Я спрошу Н. И мне придет закодированная телеграмма с вымышленной планеты. Но те, кто знает меня давно и разной – вот они пусть не знают все это и дальше.