В мрачном молчании я смотрел на море. Прошло две недели после разговора с отцом, и с тех пор я делал все возможное, чтобы избежать встречи с ним. Для этого я устроился в укромном местечке за выступом скалы на каменистом берегу у подножия акрополя, заменявшему нам пляж. Здесь, вдали от видеокамер и взглядов бдительных охранников, мальчишка мог сердиться сколько душе угодно. Моя рука окончательно зажила, и я, прислонившись спиной к скале, рисовал в блокноте силуэт траулера, мирно плывущего в порт. Судно возвышалось над рыбацкими джонками с белыми и красными парусами, что усеяли все море, от берега и до восходящего на горизонте солнца.
Чайки пикировали, рассекая соленый воздух и пронзая поверхность океана, а затем появлялись вновь с рыбинами в клювах. Я посмотрел на них, потом на корабль, который только что рисовал. Теперь он плавно скользил вдалеке, огибая маяк на мысе и направляясь к городу и устью реки.
Уголок отцовского кристалла выглядывал у меня из кармана, напоминая о закодированном в нем голографическом сообщении, в котором отец подтверждал терабайты информации обо мне прокторам школы Капеллы на Веспераде. Я смотрел эту запись раз пятьдесят за последние две недели. Каждый раз мой тайник домашних вин сокращался, а число рисунков увеличивалось.
Я раздраженно закрыл блокнот вместе с карандашом и откинул голову. Рука все еще болела в месте перелома, хотя было уже ясно, что скоро она совсем заживет. Я помассировал ее левой, отметив скопление крошечных, размеров с булавочную головку, шрамов на бледной коже от кончиков пальцев до середины предплечья. Они сверкали в лучах серебристого солнца Делоса, и я согнул поврежденные пальцы, скривившись от неприятного ощущения. Тор Альма, наш семейный врач, уверяла, что они вернутся в рабочее состояние, но я в свою очередь уверял, что они сделались странными, неудобными, как новые зубы.
– Так вот куда ты забираешься, когда не хочешь, чтобы кто-нибудь тебя отыскал?
Я не стал оборачиваться, и без того зная, кто это сказал.
– Очевидно, нет.
Гибсон подошел справа, тяжело опираясь на ясеневую трость. Невероятно, но он только что спустился по лестнице в несколько сотен ступенек, тщательно замаскированной среди беспорядочно разбросанных скал. Полы мантии из тонкой изумрудной ткани волочились по песку, но он не обращал на это никакого внимания.
– Ты пропустил наши занятия.
– Не может быть. Сейчас всего десять часов утра.
Прикрыв веки, я прислонился головой к скале. Но Гибсон по-прежнему возвышался надо мной, и я, взглянув на него одним глазом, заметил почти смущенное выражение на морщинистом, обветренном лице наставника.
– Десять было три часа назад, – ответил он, вяло кивнув, – а сейчас уже почти полдень.
Я вскочил так резко, что со стороны можно было подумать, будто я обжегся или меня ужалил анемон, которых было полно на морском берегу.
– Простите, Гибсон, я не знал. Должно быть, потерял ощущение времени, и… – Я честно пытался найти какое-нибудь объяснение, но не смог.
– Не переживай, – поднял ладонь старик, – тебе больше не нужен учебник риторики.
– Наверное, не нужен, – скорчил я кислую гримасу.
С изысканной неторопливостью Гибсон опустился на последнюю ступеньку лестницы, ведущей к замку. Я поспешил ему на помощь, но он только махнул рукой.
– Адриан, ты пропустил занятия второй раз за много-много недель. Это на тебя не похоже.
Я лишь хмыкнул в ответ, и Гибсон шумно вздохнул:
– Понимаю. Возможно, тебе все-таки понадобится учебник риторики.
Нахмурившись, я отвернулся и подошел к тому месту, где заканчивались камни, а дальше до серебристой глади воды тянулась полоса песка. Без воздействия лунных приливов море всегда оставалось спокойным, только у самого берега крутились крохотные водовороты.
– Гибсон, я все еще не могу поверить. В эту мерзкую Капеллу!
Мы уже обсуждали это. Дважды.
– Ты сам знаешь, что можешь стать великим.
– Не хочу я становиться великим, будь оно все проклято!
Я пнул камень, и тот поскакал по воде. Вдалеке еще одна чайка нырнула за добычей.
– Отцу я сказал, что хочу быть схоластом. Я ведь вам уже говорил, да?
В моих интонациях прозвучало полное поражение, смешанное с такой насмешкой над собой, на какую способен только личный шут императора.
Гибсон долго не отвечал – так долго, что я едва не повторил вопрос. Наконец он произнес дрожащим голосом:
– Да, говорил.
Я оглянулся через плечо. Мой наставник сидел с застывшим, задумчивым взглядом, положив подбородок на бронзовую рукоять трости. Морской ветер раздувал его зеленую мантию.
– У тебя есть способности к наукам. Ты весьма сообразителен. Я сам пару раз объяснял это твоему отцу. Но он сразу отмел мою идею.
Истолковав его слова в свою пользу, я продолжал настаивать:
– Но ведь я могу это сделать? Могу стать схоластом?
Гибсон пожал плечами:
– Со временем, Адриан, да, тебя научили бы мыслить должным образом. Но ты не должен идти против воли отца.
Изобразив презрение истинного палатина, я сказал:
– Это мое бремя ответственности. Разве не так он тебе ответил?
Схоласт внезапно переключился на классический английский:
– Если для выживания требуется взять в руки оружие, ты должен это сделать.
Я приподнял бровь и спросил на родном языке:
– Шекспир?
– Нет, Серлинг[13]. – Он посмотрел вверх, на тонкую вереницу облаков, висевшую в белом небе, словно паутинка. – Хотя, полагаю, эта цитата подошла бы лучше, если бы отец посылал тебя в легионы.
– Там есть инквизиция, – нахмурился я. – Это еще хуже.
Гибсон кивнул в знак согласия, не снимая подбородка с рукояти трости:
– Вполне справедливо, – и почесал львиные бакенбарды с задумчивым выражением на морщинистом лице. – Я не вижу выхода из положения, мой мальчик. Если твой отец потрудился записать послание на этот кристалл, можешь не сомневаться, что он уже установил волну с Весперадом. Договор подписан. И скреплен печатью.
Моя голова словно бы закачалась сама, не дожидаясь приказа.
– Но я не могу с этим смириться.
Гибсон заметил, как я напрягся, и ткнул узловатым пальцем мне в грудь:
– Это прямая дорога к безумию, Адриан.
– Простите, что? – Я резко поднял взгляд.
– Страх – это смерть разума.
Гибсон сказал это машинально, память автоматически ответила на упомянутую эмоцию. Я удивленно заморгал и перестал выискивать подходящий камень для броска в воду.
– Я не боюсь.
– Вступить в Капеллу? Конечно, боишься.
Он посмотрел мне прямо в глаза, похожий на статую, покрывшуюся морщинами от времени, а не от эмоций. Сейчас он казался отлитым из бронзы.
– Ты хочешь стать схоластом? Тогда укроти свой страх, или ты ничем не лучше других. – Он неопределенно махнул рукой в сторону замка, словно обхватывая все человечество. – Бери пример с камня. Пусть не тревожит тебя будущее, ведь ты достигнешь его, если это будет нужно, обладая тем же разумом, которым ты пользуешься в настоящем.
В тот момент я не распознал цитату: Марк Аврелий. Еще один римлянин.
Успокоившись, я ответил афоризмом из Книги разума:
– Испуганный человек пожирает себя.
Кто-то другой на его месте улыбнулся бы, но губы Гибсона лишь чуть дернулись, когда он одобрительно кивнул:
– Ты знаешь об этом, но еще не научился этому.
Снова наступила тишина, и я вернулся к наблюдению за кружившими над водой птицами. Эти чайки были терраниками, выведенными из того генетического материала, что доставили на океаны Делоса много веков назад. Настоящие чайки, белые с серым, подобные тем, что летали над берегами Старой Земли во времена Саргона и еще раньше.
– Капелла – не самый плохой вариант. Ты станешь выше лордов Империи. Увидишь Империю, Содружество и даже Демархию Тавроса. У тебя будет возможность с пользой применить свои навыки.
– Я бы предпочел применить их для дипломатии, а не для… не для… – Я не смог подобрать нужное слово.
– Теологии?
– Пропаганды, Гибсон! – презрительно усмехнулся я. – Вот что это такое. Все они управляют людьми с помощью страха. Даже мой отец. Знаете, почему он отправляет меня туда? Он сказал, что ему нужен там «кто-то из своих». Как будто он задумал что-то незаконное. – Я заскрежетал зубами. – Значит, я для него просто орудие? Я нужен ему только для того, чтобы проложить дорогу к новому титулу?
В ожидании ответа я посмотрел на учителя, который сейчас напоминал икону Непрерывно Ускользающего Времени в святилище Капеллы – высохший, сгорбившийся над тростью старик. Но его ответ был ответом схоласта, а не обычного человека:
– Фактически все палатинские дома заводят детей для подобных целей. Это стратегия.
– Шахматные фигуры. – Я сплюнул на песок. – Гибсон, я не хочу быть пешкой. Не хочу участвовать в игре.
Ненавистная мне метафора.
– Ты должен участвовать, Адриан. У нас нет выбора. Ни у кого из нас.
– Я не его пешка.
Так могла бы произнести эти слова змея; я сердито смотрел на наставника, и яд капал с моего языка.
Схоласт прищурил тусклые глаза.
– Я никогда и не говорил этого. Все мы пешки, мой мальчик. Ты, я, Криспин. Даже твой отец и наместница. Таков уж этот мир. Но запомни! – Его голос задребезжал на высокой ноте, и он ударил тростью по белому, отшлифованному временем камню. – Не имеет значения, кто пытается двигать тобой – отец или кто-то другой из облеченных властью, у тебя всегда есть выбор, потому что душа остается твоей. Всегда.
Странно было слышать от Гибсона – от любого схоласта – о душе.
Не зная, что еще сказать, я снова уставился на птиц и их охоту. Затем подошел к тому месту, где недавно сидел, и поднял свой блокнот, вздрогнув от боли, когда мои бедные пальцы обхватили черную кожаную обложку.
– В чем же этот выбор?
Я не взглянул на Гибсона, продолжая наблюдать за чайками.
Он не ответил. И я понял почему. Даже здесь, вдалеке от замка, от подслушивающих ушей и подсматривающих глаз, он не мог вести изменнические разговоры. Инстинкт повиновения глубоко въелся в его натуру.
«И какой же это вид повиновения?» – задумался я, но не нашел ответа.
Тем временем он спросил:
– На что ты там смотришь?
– На рыб.
– Ты не можешь видеть рыб.
– Не могу, пока птицы их не схватят, – ответил я, указывая на море, хотя и подозревал, что старик все равно ничего не разглядит.
Сейчас я понимаю, насколько стар был мой славный Гибсон. Его кожа напоминала древний пергамент, истонченный и растянутый. А глаза – представляете, какого возраста должен быть человек высокого происхождения, чтобы утратить зрение? Я встречал людей, проживших более пятисот лет, чье зрение оставалось острым, как разделочный нож. Иногда я думаю, что мой любимый наставник был старше всех, кого я знал, за исключением меня самого.
Всегда оставаясь сторонником метода Сократа, схоласт задал вопрос:
– Скажи, пожалуйста, а чем же тебя привлекли рыбы в такое время?
– Своей судьбой, – приглушенно ответил я.
– Что? – рефлекторно, как все люди с ослабленным слухом, переспросил Гибсон.
К счастью, он меня не услышал; представляю, какой я получил бы нагоняй за одно только упоминание столь пафосного и мистического понятия, как судьба.
Я повернулся к нему, пожал плечами и сформулировал свою мысль иначе:
– Их не спрашивают, хотят ли они быть съеденными. Они тоже пешки. Природа – это неизбежность.
Гибсон фыркнул и приподнял густые брови:
– Неужели все, что ты говоришь, обязательно должно звучать как эвдорская мелодрама?
– А что плохого в мелодраме? – просиял я, уловив тонкое дыхание юмора.
– Ничего плохого, если ты актер.
– Весь мир – театр.
Я плавно повел рукой и постарался улыбнуться, уверенный, что уж эта цитата точно из Шекспира. Какой бы слабой ни была попытка, смех мой оборвался так же быстро, как и возник. Гибсон на мгновение прикрыл глаза, и я по долгому опыту общения с ним уяснил, что таким способом он сдерживает приступ смеха. «Разум должен быть ровным, как песок в саду», – писал схоласт Имор в третьем тысячелетии.
– Я сейчас ощущаю себя одной из этих проклятых рыб.
Старик крепко сжал губы и затем произнес:
– Не знаю, что тебе на это сказать.
– Гибсон, я не хочу лететь на Весперад.
– Почему?
Не возражение, а исследовательский вопрос.
«Пропади ты во Внешней Тьме на вечные времена со своей философией!»
Я задумался. Посмотрел на замок. И наконец заговорил:
– Потому что… потому что все это бред и вздор. Культ Земли, иконы. Все ненастоящее. Земля не станет снова зеленой и чистой, оттого что мы покаемся за грехи предков.
Я покачал головой и выплюнул следующую фразу, словно желчь:
– Хлеба и зрелищ.
Мне стало противно от этих слов, словно я приобщился к почитаемым отцом традициям. Я был по-мальчишески суров к религии, когда нужно было осуждать только Капеллу.
Рот Гибсона дернулся, создавая впечатление слабой улыбки. Уж не торжество ли в ней было? Затем улыбка исчезла, и он сказал:
– Не забывай, что ты должен держать эти мысли при себе.
– Думаете, я этого не знаю? Я же не говорил этого им! – Я указал на мрачную громадину Обители Дьявола высоко над нами. – Земля и император! Вы меня совсем дураком считаете?
– Я считаю, – ответил Гибсон с необычайной тревогой, – что ты сын архонта и потому лишен осторожности, свойственной простым людям.
– Лишен осторожности? – рассмеялся я отрывисто, холодно и совсем не весело. – Боги небесные, Гибсон, разве я не проявляю осторожность? Я уже столько лет хожу перед отцом и Криспином на цыпочках. А также перед Эусебией, Северном и другими капелланами. Я должен что-то предпринять…
Безумная улыбка тронула мои губы в тот момент, когда я понял, чем должно быть это «что-то».
– Мне это совсем не нравится, – едва не нахмурился схоласт при виде нахлынувших на меня эмоций.
План сложился перед моим внутренним взором, все части с глухим стуком встали на свои места.
– Я не полечу туда, – произнес я, словно молитву – короткую, убежденную и могущественную. – Не полечу на Весперад.
– Но ты должен.
– Нет! – Я взмахнул блокнотом перед лицом Гибсона. – Вы сами сказали, что у меня есть выбор.
Я посмотрел на сгорбившегося старика, что сидел рядом со мной на ступеньке лестницы, и дикая усмешка засветилась в моих глазах.
– Вы можете написать для меня рекомендацию в примат атенеума… скажем, на Тевкре.
Гибсон устало взглянул на меня со странным выражением в затуманенных глазах, пугающе близким к пониманию и оттягиванию решительного момента. Он сжал губы и с кряхтением поднялся. Мгновенно забыв о своем предложении, я бросился помогать ему. Даже несмотря на согнутую столетиями спину, схоласт оставался выше меня ростом, что наглядно доказывало его древнюю, как сама Империя, родословную.
Со вновь обретенным спокойствием я спросил:
– Вы ведь можете это сделать? Для меня.
Мы оба понимали, что я от него требую. Это была измена, предательство своего лорда и многовековой службы в Мейдуа. Гибсон знал моего отца, когда тот был еще ребенком. Возможно, они стояли на этом же берегу и схоласт объяснял юному и холодному Алистеру Марло, как справиться с трудностями правления. В конце концов, отцу не было и пятнадцати, когда ему на плечи свалился титул архонта, так как рабыня-гомункул убила моего дедушку. Лорд Тимон умер в постели, задушенный в момент любовного экстаза искусственно выведенным существом, которое ему подарил конкурент-мандари. Отцу потребовалась добрая половина столетия – и битва при Линоне, – чтобы заставить лордов системы Делоса забыть об этом конфузе. В глубине души я опасался, что саму идею нападения подал Гибсон, а может быть, он же предложил выпустить воздух из замка дома Оринов и уничтожить всю их кровную линию.
Запинающимся, изломанным голосом Гибсон ответил:
– Да, я могу это сделать.
Я обнял старика, который был для меня дороже отца, стараясь погасить согревающую радость в груди:
– Спасибо вам! Спасибо, Гибсон.
Живя в мире слуг, властителей и политиков, я не знал настоящей дружбы. Мои отношения с родителями никак нельзя было назвать нежными. Точно так же я сторонился и Криспина. С приближенными отца – с сэром Феликсом и сэром Робаном, с Тор Альмой и Тором Алкуином, с приором Эусебией и всеми остальными – я поддерживал обычные контакты, какие связывают ученика с учителями или хозяина со слугами. Даже зарождающееся чувство к Кире – хотя я не осознавал и не мог оценить все его значение – словно бы проходило через защитную мембрану, навязанную мне моим положением. Только Гибсон сумел прорваться сквозь нее. Он был для меня, как я уже сказал, ближе, чем отец.
И это погубило нас обоих.