Я не умираю. Ни в этот день, ни на другой, ни на третий.
Не знаю, почему из всех людей в Лагуне – людей, у которых были хорошие, завидные жизни, – именно мне было позволено сохранить свое никчемное существование.
Первые дни проходят будто в лихорадочном бреду. Я точно помню, что в какой-то момент вытащила себя на улицу, к колодцу, чтобы набрать воды в кувшин, и что сумела подняться с кровати, чтобы сходить в туалет, но все это вспоминается как в тумане. Помню только, что пару раз поела.
Проходит примерно неделя, прежде чем жар спадает. Голова наконец проясняется, а в желудке урчит от голода, несмотря на ужасный гнилостный запах, стоящий в комнате.
Тьфу. Умереть хочется.
Наверняка умереть было бы легче, чем терпеть эту ужасную боль, но раз уж я за каким-то чертом выжила, делать нечего.
На задворках памяти мелькают воспоминания: чья-то рука на плече, шепот на ухо…
Но вскоре все это исчезает и больше не возвращается.
Я с усилием приподнимаюсь и сажусь.
Впервые за всю неделю я отчетливо вижу обстановку вокруг. У изножья кровати стоит сундук с самыми интересными игрушками и костюмами. Шкаф набит мягкими облегающими платьями. Дразнящими, открывающими самые притягательные части тела. На подоконнике стоит моя коллекция растений – почти все они уже завяли. А еще есть туалетный столик, уставленный стеклянными флакончиками с духами и косметикой. Все выглядит так, как будто до моей комнаты не дошло сообщение:
«Миру конец. Действуйте соответственно».
Выбравшись из кровати, я заставляю ноющие мышцы шевелиться и морщусь, когда движения мучительно отдаются в потревоженных ранах. Боль все еще чудовищная, но ее можно кое-как терпеть – настолько, чтобы быть в состоянии замечать что-то другое.
Например, то, что еще по меньшей мере две комнаты, через которые я прохожу, заросли страшными растениями Голода, и они тоже сжимают в своих лапах моих бывших соседок по дому, чьи тела уже основательно разложились.
Страх и невыносимая вонь гонят меня на улицу. Я несколько раз глотаю ртом воздух. Затем, набравшись храбрости, захожу в таверну по соседству – поискать чего-нибудь съестного.
Там все то же: снова растения, снова мертвецы, снова ужас. Я опускаю глаза и, стараясь не дышать, пробираюсь на кухню.
В поисках еды я обхожу еще одно скрюченное дерево, не глядя на мертвого повара. Разлагающиеся тела, как я быстро убеждаюсь, выглядят кошмарно.
Я никогда не смогу отделаться от этого видения.
Большая часть продуктов в таверне протухла, но я торопливо хватаю то немногое, что еще съедобно, и ухожу.
Ночью я рыдаю, промывая раны.
Отчасти это слезы боли. Несколько ран очень глубокие, и они все еще воспалены. Но есть и другая причина для слез: то, что мне некуда деваться от царящего вокруг тлена. И на улицах, и за дверью каждого дома – смерть, и я чувствую, что вот-вот лишусь рассудка от ужаса – если уже не лишилась.
И еще я плачу о тех женщинах, с которыми вместе работала: об Элоа, которая дала мне приют, о Бьянке, Клаудии и Лучане – будь они здесь, помогли бы мне обработать раны, как делали всякий раз, когда клиенты выходили за рамки дозволенного.
И еще я плачу о других девушках, умерших в своих комнатах или болтающихся на деревьях где-нибудь на улицах города.
Я плачу до тех пор, пока голова не начинает раскалываться. Когда кажется, что слез больше не осталось, я делаю длинный прерывистый вздох, потом еще один.
Каждый вздох кажется маленькой победой. Я не должна была выжить. Никак не должна была. И с каждым вздохом моя решимость крепнет.
Я отомщу ему.
Даже если для меня это будет означать верную смерть, все равно отомщу.
Этот чертов утырок совершил одну огромную ошибку, когда пришел сюда: не проверил, умерла я или нет.
И теперь он за это заплатит.