Я просыпаюсь от криков.
Сажусь слишком резко, и меня слегка покачивает. Держась за голову, моргаю, чтобы прогнать сон. Крики, перемежающиеся слабыми мучительными стонами, не смолкают. Еще раньше, чем я успеваю осознать, что происходит, сердце начинает бешено колотиться.
Несколько секунд я смотрю в окно. Густые серые тучи не пропускают утренний свет. Крики доносятся снаружи, только теперь они начинают понемногу стихать. Кровь по-прежнему стучит в ушах.
Не знаю, как мне удается набраться храбрости, чтобы сбросить с себя покрывало (оно все еще в кровавых пятнах от косы Голода) и соскользнуть с кровати. Я не видела всадника с тех пор, как он оставил меня здесь прошлой ночью, но, судя по звукам, он времени не теряет.
Я обхожу колючий кустарник, который вчера держал меня в клетке, и крадучись подхожу к окну. Там двое людей выбрасывают на задний двор чье-то тело. На земле уже лежат другие тела, некоторые из них еще шевелятся.
Я отшатываюсь, запинаюсь о собственную пятку и падаю на пол.
Приходится медленно дышать через нос, чтобы не вырвало.
В голове всплывают воспоминания: как кромсали ножами Элоа, как кромсали ножами меня. Как люди Голода грубо швырнули мое тело в яму.
Я обхватываю себя руками за плечи. Крики нарастают, и я зажмуриваю глаза, содрогаясь всем телом.
Наступает момент, когда я должна броситься туда, как отважная героиня, и остановить Голода. Но меня парализует страх, и я заново переживаю свою ужасную встречу с всадником.
Я ведь именно для этого согласилась стать пленницей Жнеца – чтобы снова нанести ему удар. Но теперь, когда схватка с ним может многое изменить… я не могу. У меня нет оружия, но даже если бы и было, вряд ли я смогу заставить себя выйти к Голоду. Я вообще не хочу двигаться.
Голод был прав. Мне не хватает храбрости – храбрости хоть как-то противостоять его зверствам.
Сердце застревает у меня в горле, и дыхание учащается: открывается дверь спальни. Входит незнакомый человек.
– Голод хочет видеть тебя, – говорит он.
Меня все еще трясет, и я не в состоянии двинуться. Видя это, мужчина подходит ко мне, хватает за плечо и рывком поднимает на ноги.
Я стою, пошатываясь, а потом на заплетающихся ногах иду за ним в гостиную, где вся мебель сдвинута в сторону, кроме вольтеровского кресла, в котором сидит Голод.
Он восседает словно на троне, закинув ноги на подлокотник и скрестив лодыжки. Хотя еще только утро, в руке у него бокал с вином.
Судя по виду, он пьян. Очень пьян.
– Где ты была? – спрашивает он, увидев меня, и голос у него угрюмый.
– Пряталась, – отвечаю я, когда человек, который привел меня сюда, наконец отпускает мою руку.
– Прятаться – это для тру2сов, – говорит всадник, скидывая ноги с подлокотника и выпрямляясь в кресле.
Я вздрагиваю: его слова повторяют мои собственные мысли.
– К тому же, – продолжает он, – я хочу, чтобы ты хорошенько насмотрелась на то, как умирает твой мир.
Несколько секунд я гляжу на Голода в упор. Ненавижу тебя, как же я тебя ненавижу!
– Ах да, погоди-ка. – Он барабанит пальцами по подлокотнику, его брови сходятся вместе. – Кажется, я кое-что забыл…
Он усаживается поудобнее, и я слышу металлический звон. Глаза Голода загораются, и он щелкает пальцами.
– А-а. Вспомнил.
Он отстегивает что-то висящее на боку. Только когда он поднимает это что-то повыше, я понимаю, что это кандалы.
– Ты шутишь, – шепчу я.
Я же не представляю никакой угрозы. Если бы всадник не заставил меня прийти сюда, я бы, наверное, так и сидела в той комнате, где он меня оставил, придумывая одно за другим оправдания своему бездействию.
– Ты умная и дерзкая, – говорит он, – и ты мне больше нравишься, когда я могу пресечь твои выходки.
– Ты мог бы просто оставить меня в комнате, – говорю я. Никуда бы я оттуда не делась.
Всадник отставляет бокал, встает с кресла и подходит ко мне вместе с кандалами.
– Мог бы, но тогда мои мысли были бы заняты тобой.
Не знаю, как принять это малоуспокаивающее заявление.
Я не сопротивляюсь, когда всадник начинает надевать наручники. Недавние крики так напугали меня, что лишили всякой воли к сопротивлению.
За спиной раздается звук открывающейся двери и шаги входящих людей.
Одарив меня коварной улыбкой, Голод заканчивает свое дело, затем отходит, берет свой бокал с вином и возвращается на прежнее место.
Злобный извращенец.
Я бреду обратно к своей комнате – мимо пожилого мужчины и молодой девушки, неуверенно топчущихся у входа. При виде них у меня сжимается горло. Я уже знаю, чем эта история закончится.
– Разве я сказал, что ты можешь уйти, Ана? – окликает Голод резким голосом.
Я замираю на месте. После этого хамского замечания во мне опять слегка разгорается потухший было огонь.
Я оглядываюсь на всадника через плечо.
– Не будь жестоким.
– Мне не быть жестоким? – переспрашивает он, повышая голос. – Ты не знаешь, что такое жестокость. Пока не переживешь то, что я пережил. Твой род отлично научил меня жестокости.
Всадник говорит это прямо при мужчине с девушкой, ожидающих в прихожей с тревогой на лицах.
– А теперь, – командует он, и его глаза становятся жесткими, – вернись и встань подле меня. Сейчас же.
Стиснув зубы, я гляжу на него в упор. Во мне кипят страх и гнев. Неохотно я возвращаюсь, не сводя с него свирепого взгляда. Он отвечает мне тем же.
Все это время пожилой мужчина с девушкой стоят в сторонке, наблюдая за моей перепалкой с Голодом, но вот Жнец откидывается на спинку кресла и обводит их надменным взглядом.
– Ну? – произносит он. – Если у вас есть что сказать мне, говорите.
Они делают несколько неуверенных шажков вперед.
– Мой господин… – начинает мужчина, склоняя голову перед всадником.
Голод хмурится.
– Я не вижу у тебя в руках никаких даров. Тогда зачем ты здесь?
Ну конечно, этот урод считает, что человек должен подходить к нему только в том случае, если может что-то предложить.
Я снова смотрю на всадника, на его яркие прищуренные глаза, на то, как он сидит в кресле, словно король.
Он опьянен вином, властью и местью.
Пожилой мужчина словно съеживается, прежде чем набраться храбрости. Он кладет руку на плечо своей юной спутницы и подталкивает ее вперед.
Мой взгляд задерживается на его руке.
Мужчина откашливается.
– Я подумал, может быть… вы, всадник, пожелаете…
Он снова откашливается, словно не может подобрать подходящих слов.
Молчание затягивается.
– Ну? – поторапливает Голод. – Чего я желаю, по-твоему?
Опять долгое молчание.
– Моя дочь, – говорит наконец мужчина, – будет вашей, если хотите.
Дочь! Это слово звенит у меня в ушах.
Нам с Элоа было легко прийти к Жнецу. Я была секс-работницей, а Элоа – мадам, которая поставляла мне клиентов. Но предлагать свою дочь какому-то одержимому местью чужаку? От этой мысли у меня холодеет в животе.
Глаза Голода встречаются с моими, и он смотрит так, будто говорит: «Видишь? Все время одно и то же, мне уже надоело».
– Люди ужасно предсказуемы, не так ли? – говорит он.
Теперь-то я понимаю, что это наверняка происходит всякий раз. В одном городе за другим всадник открывает двери людям, которые приносят ему дары. Для бедной семьи женское тело может оказаться самым ценным, что они в силах предложить.
Меня это не должно коробить: я же сама расплачивалась этой валютой целых пять лет.
Но сейчас меня от этого тошнит.
Глаза Голода скользят по моему лицу, оценивая мою реакцию, а затем всадник вновь лениво переводит взгляд на мужчину.
– Значит, ты все-таки пришел ко мне не с пустыми руками.
Мужчина качает головой. Девушка вздрагивает; она явно боится всадника.
– Тут и смотреть-то не на что, – замечает Голод, окидывая ее взглядом. – Слишком низкорослая, и кожа у нее плохая.
Потому что она еще подросток! – хочется крикнуть мне. Неважно, что я сама была подростком, когда начала спать с незнакомцами. Это не значит, что я должна желать такой жизни кому-то еще.
– И зубы у нее… – кривится всадник.
С зубами, да и вообще с внешностью, у девушки все в порядке, но это неважно. У Голода одна цель – задеть побольнее.
Как у тех растений, которые он убивает, у Голода есть свои времена года. Иногда он светлый и радостный, как весна. А иногда, как сейчас, жестокий и холодный, как зима.
Внезапно он поворачивается ко мне.
– Скажи мне, Ана, что бы ты хотела, чтобы я сделал?