Глава 17. Каменная королева
Один, два, скорее… Три, четыре, скорее… Отец Руджеро мерно отщелкивал агатовые бусины четок, все прибавляя темп, словно секунды тоже могли ускорить свой бег. Гребцы старались на совесть, но монаху казалось, что чернильная вода канала гуще сахарной патоки, и лодка вязнет в ней, едва продвигаясь вперед.
Злость стояла поперек горла жгуче-кислым комом, и доминиканец давился ею, не умея ни сглотнуть, ни выплюнуть. Все пошло прахом… Череда таких блистательных удач и безупречно отыгранных ходов… И Руджеро с бесящей ясностью понимал: винить некого. Это лишь его собственный просчет.
Орсо, чертов шантажист… О тайной допросной на унылом островке знали всего несколько человек. Помимо самого отца Руджеро, туда имели доступ лишь брат Ачиль и глухой брат Лукка, после тяжелейшей болезни страдавший тихим и безобидным слабоумием, покорный, скрупулезный, хотя почти не способный связно говорить.
Двое бессменных солдат, нанятых лично самим Руджеро, также были совершенно надежными людьми: брат одного сидел в тюрьме по обвинению в краже церковного имущества, и лишь благодаря ходатайству Руджеро дело не дошло до плахи. У второго же неизлечимо хворала дочь, и доминиканец платил за врача и доставал снадобья, поддерживающие ее жизнь.
Откуда ниществующий монах брал деньги – это к делу не относилось. Однако Руджеро имел свои убеждения о судебной системе, не брезговал взятками и никогда не экономил на преданности своих подручных, умело поддерживая в них на малом огне правильный замес страха с благодарностью.
Отец Руджеро крайне редко использовал свое убежище и всегда был очень осторожен. Как же он не учел, что Орсо, обычно относившийся к нему с ироническим пренебрежением, на сей раз пустится по его следу? Хуже того, он сам позорно спасовал перед полковником, порядком обескураженный его появлением и угрозами.
Какого же дьявола он повелся? Почему вовремя не сообразил, что Орсо все равно никогда на него не донесет? Ему не позволят… Орсо всего лишь наемник… Тогда как он, Руджеро, совершенно иное дело! Но нет, он молча дал мерзавцу голыми руками выхватить у него прямо из-под носа уже дозревавший плод. И один Господь теперь знает, что за судьба уготована Мак-Рорку. Не лежит ли он уже на дне Лагуны с отрубленными руками, выложив перед смертью полковнику все, как на последней исповеди…
Лодка уже шла по Каналаццо, стиснутому с обеих сторон фасадами зданий. Здесь, у этой торной водной дороги, Венеция вздымалась перед своим гостем прямо из волн, ослепительная в красоте колоннад и куполов. Но Руджеро знал, что днем на белых ступенях и статуях отчетливо виден мох. А уж о паутине узеньких канальцев в глубине города, где верткая гондола с трудом крадется по тинистой воде, едва не скребя бортами о заплесневелые стены домов, он и вовсе предпочитал не вспоминать. Но вот по правому берегу показались купола старинной церкви, и вскоре впереди замаячили остатки злополучного моста Риальто, обрушившегося еще в отроческие годы отца Руджеро8.
Лодка подошла к уже знакомому читателям особняку, там и сям скупо озаренному огнями в окнах. Нос суденышка ткнулся в ступени причала, и монах встал, хватаясь за массивный поручень и нащупывая ногой первую ступеньку. Господи, как он ненавидел этот лягушачий город!
Руджеро не взялся бы толком даже объяснить, зачем несся сюда в такой спешке… Он потратил битых два часа на уничтожение всех улик в своем застенке. И теперь ярость пополам с тревогой жгли его столь невыносимой мукой, что он не мог оставаться в неведении, даже если сейчас ему предстояла новая стычка с Орсо, который, конечно, не преминул бы подчеркнуть свою победу над доминиканцем.
Огромные двери уже распахнулись, выпуская на лестницу широкую трепещущую полосу света. Монах коснулся благословляющей дланью склоненной головы лакея:
– Сесто, полковник Орсо в особняке? – проговорил он возможно ровнее, а лакей истово закивал:
– Да, святой отец. Прикажете что-то передать?
– Нет, не нужно, – Руджеро рассеянно нахмурился, – сейчас время смены караулов, негоже мешать службе.
– Так сегодня караулы господин капитан проверяет, – с готовностью пояснил лакей, – его превосходительство приехал с каким-то молодым оборва… виноват, со служивым из малых чинов. На кухню его отослал, беседу учиняет. Может, однополчанина какого родственник…
Руджеро невольно встрепенулся, но лакей поднял выше шандал:
– Святой отец, извольте наверх пожаловать. О вас уже час, как их сиятельство спрашивали. В малой библиотеке ждут, очень волнуются.
Руджеро замер:
– Что?
– Так за вами уж скороход с письмом послан, – Сесто снова торопливо поклонился, – я-то вовсе подумал, что ваша милость потому и пожаловали.
Но Руджеро уже не слушал, устремившись вверх по лестнице и забыв об Орсо с его кознями.
Одинокий фонарь горел на крюке у дверей библиотеки, и Руджеро невольно ощутил себя мошкой, с неистовым восторгом несущейся на этот теплый оранжевый свет. У самой двери монах остановился, унимая дыхание. Видит Бог, он был смелым человеком. Но всякий раз трепетал у входа в эту уютную библиотеку. Негромко стукнув в дверь, доминиканец медленно толкнул медную ручку и вошел в полукруглый зал.
Тяжелые книжные шкафы прятались в тени. Большой портрет взглянул из полутьмы жутковато-ясными, приветливыми глазами. И только в центре две медные жирандоли ярко освещали низкий овальный стол и стоящее у него диковинное кресло, вместо ножек оснащенное большими колесами. В кресле неподвижно сидела женщина.
Герцогиня Фонци
Ей едва ли было многим больше сорока лет, но изможденное лицо в свете свечей было восковым, как у покойницы. Вычурно сплетенный узел темных волос, густо заиндевевших ранней сединой, казался слишком тяжелым бременем для хрупкой шеи. Худое тело, утопающее в складках черного атласа, выглядело несуразным, словно нерадивый резчик пытался скрыть убожество дурно сделанной марионетки, завернув ту в тряпицу дорогой ткани. Лишь глаза, огромные, пронзительно-серые, внимательные, жили на желтоватом лице. Они мерцали, вдумывались, вопрошали, словно заточенный по лживому доносу узник жадно смотрел из зарешеченных окон полуразрушенной крепости, каждый миг ожидая свободы.
То была герцогиня Лазария Фонци, некогда блестящая аристократка и неизменная героиня светских сплетен, а ныне уже больше десяти лет томящаяся под гнетом паралича.
Монах несколько секунд смотрел в глаза недужной, а затем шагнул к креслу и коснулся гладкого желтоватого лба коротким поцелуем.
– Чувствую, – прошелестела женщина.
Это был их многолетний неизменный ритуал, полный смысла и не предназначавшийся ни для чьих глаз. Руджеро отступил назад, и губы герцогини дрогнули:
– Дами… ано… – невнятно проговорила она, будто не уверенная, что видит его наяву, и каждым слогом пригвождая его образ к реальности.
– Лазария, – Руджеро ощутил, как привычно сдавливает горло, – чертова эгоистка… Я две недели жил в аду.
– Я ждала вас… каждый день, когда хоть что-то… соображала. Но доктор такой… скучный…
А монах перевел дыхание, подходя ближе к креслу:
– Доктор во всем и виноват, – отрезал он, – мне сразу не понравилась его затея раскатывать с вами по стране в такой зной. Неужели очередное медицинское светило развалилось бы, самолично приехав в Венецию? – он на миг запнулся и добавил уже тише:
– Вы до смерти меня напугали.
Герцогиня же усмехнулась, криво и жутковато: последние живые мышцы лица дурно слушались ее.
– Так вам и надо, – проговорила она, и за надсадным скрежетом голоса доминиканец услышал прежние насмешливые ноты, – я специально… просила Бениньо не щадить… ваших чувств. Иначе… вы бы возомнили, что после… последних проиг… рышей я боюсь садиться с вами за шах… матну… ю доску и потому при… притворяюсь. А поездка все равно была чу… десна. Глупо жалеть о при… приступе, который… и так случился бы… в любой день.
– Как вам не совестно так шутить, – пробормотал Руджеро.
– Еще одно… сомнительное… мое преимущество, – парировала Фонци, – можно вести себя… как угодно. Все равно… стыдно будет другим…
Она закашлялась, хрипло втягивая воздух. Руджеро стиснул четки, наматывая их на ладонь и сжимая зубы до ломоты в челюстях. Он отчаянно ждал этих встреч, копил в памяти недолгие минуты с глазу на глаз, но каждый раз безмолвно изнемогал от зрелища стоических мук и собственного бессилия. Молился ночи напролет, а назавтра снова шел сюда, испытывая подспудный страх, что в его отсутствие случится что-то, чего уже будет не исправить никакими молитвами.
В дверь резко постучали, и монах вздрогнул, будто разбуженный. Полковник Орсо ворвался в библиотеку, даже не заметив, как вдребезги разбивается повисшее в ней зыбкое тепло. Прямо с порога устремился к креслу герцогини, едва взглянув на доминиканца:
– Ваше сиятельство, – полковник отвесил глубокий поклон, – наконец-то, благодарение Господу.
– А, вот и мой… рыцарь, – герцогиня уже почти выровняла дыхание, только предательский хриплый свист разносился в тишине библиотеки, – я вас ждала. Оставьте политесы. Сади… тесь. Вы же не… у моего… гроба…
Монах отступил к креслу, выжидательно глядя на полковника. Орсо не шелохнулся, так и оставшись стоять. Несколько часов назад он уходил из тюрьмы на островке победителем. Прощаясь, был подчеркнуто учтив, как всегда, когда чувствовал свое превосходство. А сейчас даже прямая спина его излучала волнение. Занятно…
Руджеро ощутил, как внутри неопрятным комком завозилось злорадство, а Орсо вдруг сухо и ровно начал:
– Сударыня, мне не впору садиться. Мне и стоять больше пристало бы сейчас на коленях.
По одной щеке герцогини прошла судорога, будто кто-то дернул за пропущенную под кожей нить:
– И все же… сядьте. Мне трудно… смотреть на вас сни… зу. Мир две… недели вращался без меня, полковник. Я жажду… новостей.
Полковник шагнул вперед и сел на низкую скамью у самого кресла.
– Моя сеньора, – проговорил он тем же сухим тоном человека, решившего не оправдываться, – я не успел отчитаться об осаде Кампано. И потому пришел покаяться. Я подвел вас. Я так и не сделал главного, зачем вы посылали меня.
Он осекся, но Фонци молчала, глядя ему в глаза и все также судорожно кривя уголок рта. И Орсо продолжил:
– Осада была недолгой. Мы вошли в замок еще рассвета. Граф убит. Я в точности передал ему ваши слова перед тем, как нанести последний удар. Писарь уже составил полный отчет о нашей кампании, отдельно приложены мои собственноручные записи, прошу вас, сударыня, – полковник вынул из-под дублета плотно запечатанный пакет и положил его на стол, – далее…
Это короткое слово повисло в воздухе, неуклюже контрастируя с обычными для полковника рублеными фразами. Орсо откашлялся, но глаза герцогини вдруг запылали так, словно внутри неподвижного тела вспыхнул факел:
– Орсо, – хрипло отсекла парализованная, – сколько слов… Признайтесь уже, не… мучьте себя. Вы не нашли…
Повисла тишина, нарушаемая негромким свистом дыхания герцогини. Полковник смотрел в полыхающие серые глаза, и на лбу его тускло поблескивали капли пота.
– Я потерпел все возможные неудачи, моя сеньора, – почти прошептал он, – я не нашел Треть. Пастор Альбинони мертв. Покончил с собой у меня на глазах. И это тоже моя вина.
Лицо герцогини побледнело до почти ненатуральной желтизны, глаза превратились в черные провалы. Руджеро вскочил:
– Орсо, черт бы вас подрал, – рявкнул он, – позовите доктора!
– Дами..ано, не смейте… звать Бениньо. Во мне и так уже… больше снадобий, чем… крови. Полковник. Вы недо… недо… говорили. Ну же, рассказывайте… умоляю… – Фонци умолкла, только лицо подергивалось непослушными нервами, и Орсо вдруг понял, что лицо недужной похоже на глухую клетку, в которой бьется и воет пойманный зверь.
– Сударыня, – промолвил он, не отводя взгляда, – я виноват. Но, возможно, у меня еще есть шанс оправдаться в ваших глазах.
Он сделал паузу и заговорил быстро и отрывисто, будто шлепками выкладывая на стол карты:
– Перед смертью пастор сказал несколько слов, которых я не понял. «Я ждал вовсе не вас». В тот миг я не придал значения этим словам. Но я вспомнил о них позже, поскольку произошло еще одно событие. Почти одновременно с нами в замке побывал незваный гость. В суматохе он явился незамеченным и сумел исчезнуть, уйдя от посланной следом погони. Видимо, именно его и ждал пастор. Моя сеньора… По всем признакам это был Джузеппе Гамальяно. Последний из Клана. Тот самый ребенок, чьего тела так и не нашли на пепелище одиннадцать лет назад.
Снова грянула тишина. Такая густая, такая душная и звонкая, какая бывает, если прямо перед лицом полыхнул мушкетный выстрел.
– Вы… вы уве… увере… Орсссс… сооо… – восковое лицо герцогини вдруг побагровело, уголок губ пополз вниз в странной гримасе, горло судорожно содрогнулось, словно воздух не проходил внутрь. Монах рванулся к креслу, громыхнула упавшая скамья:
– Лазария! – выкрикнул он, – Орсо, врача!!!
В ответ лишь с размаху хлопнула дверь, а Руджеро упал на колени перед креслом, хватая герцогиню за руки. Фонци надсадно захрипела, будто захлебываясь, на высоком лбу вздулись вены, и вдруг судорога кособоко выгнула неподвижную спину. Монах вскочил, выпуская холодные руки и припадая к герцогине, пытаясь удержать безвольно корчащееся тело:
– Лазария, – зашептал он, давясь ужасом, – Лазария, умоляю вас, держитесь… Господи, всеблагой отец мой… Сейчас, сейчас… Я не позволю, клянусь… Лазария, только дождитесь… Верую во единого Бога Отца… Я найду его, Лазария. Я обыщу всю Италию, всю Европу, весь ад, если понадобится… Я задушу его собственными руками, и пусть все грехи мира встанут мне поперек нутра. Только живите… Живите, прошу… Дождитесь… Я все исправлю, только живите…
Слова сыпались ворохом, путаясь, сталкиваясь, мешаясь с обрывками молитв. А монах стискивал больную в дрожащих объятиях, прижимал к груди затейливо причесанную голову, шептал, упрашивал, заклинал, умирая от страха, глядя в полные бессильного ужаса глаза на портрете напротив. Он едва расслышал, как позади снова стукнула дверь, когда чья-то жесткая рука рванула его за плечо, и доминиканец встретился глазами с Бениньо.
– В сторону, святой отец. Нужно отворить кровь, – отрезал тот. Но Руджеро не разомкнул рук.
– В сторону с вашими истериками! – рявкнул врач, – дайте же мне помочь ей!
Доминиканец отшатнулся, сжимая гудящую голову ладонями, а Бениньо уже раскладывал на столе инструменты, что-то командуя лакеям. Резко запахло каким-то снадобьем, и герцогиня обмякла, задышав ровнее. Бениньо обернулся к монаху:
– Выйдите, отец Руджеро, – безапелляционно приказал он, – даже духовнику не следует видеть все подряд. Сейчас ее сиятельству безразлично, но после это может ее тяготить. Не усложняйте то, что и так непросто!
Монах не спорил. Все еще что-то беззвучно шепча, он двинулся к двери, слыша, как за спиной звякнул металл: врач бросил ланцет в миску. Доминиканец ускорил шаги, почти выбегая из библиотеки. Напоследок ему почудилось, что тот самый портрет сумрачно и укоряюще смотрит ему в спину.
***
Полковник стоял на террасе, рассеянно глядя вдаль. На кампаниле Святого Марка недавно отбили час ночи.
Позади послышались шелестящие шаги.
– Отец Руджеро, – не оборачиваясь, констатировал кондотьер, – что там?
– Бениньо колдует вовсю, – отозвался доминиканец, приближаясь к парапету и тяжело опираясь на него. Орсо нахмурился, но промолчал. Несколько минут протекли в обессиленной тишине, затем монах сухо отрезал:
– Не самый мудрый поступок, полковник, обрушить на ее сиятельство столько потрясений за один рассказ.
На шее военного вздрогнуло сухожилие: он понял упрек.
– Возможно, – глухо ответил он, – но после провала в Кампано я думал, что должен хоть чем-то…
– Не оправдывайтесь. Вам просто невыносима мысль остаться в дураках. И вы поторопились прикрыть свою высокомерную шею, похваставшись сомнительным успехом. Моим успехом, заметьте.
Голос Руджеро набрал силу – снова вспыхнула злость, забывшаяся было среди суматохи этого вечера. Но Орсо лишь отмахнулся:
– Святой отец, вы будто дитя, у которого другой карапуз отнял желудевого солдатика. Неужели вы не понимаете, что ничего не добились бы от Мак-Рорка? Я знаю это племя. Этот молодой осел скорее умер бы в вашей пыточной, не принеся никакого толка, зато до колик гордый собой. Сила тут бесполезна. Так что уймите заносчивость и просто доверьте парня мне. Я подберу к нему ключ.
Монах помолчал, сжимая зубы. Снова взглянул на собеседника:
– Что же вы хотя бы о нем не доложили, раз так хотели утешить ее сиятельство? – еще начиная эту фразу, Руджеро уже чувствовал, что звучит она мелочно и сварливо, но полковник ответил совершенно серьезно:
– Потому что ее сиятельство страдает, а страдающий человек непредсказуем. Кто знает, не понадобится ли герцогине в дурной день жертвенный буйвол. И смогу ли я ее ослушаться. Нет, Руджеро. Эту игру нам придется доиграть самим. И солдатиков делить нам лучше без взрослых.
Монах сглотнул, будто к горлу поднялась желчь. Пожалуй, стоило уняться, но его все еще одолевала досада, и колкости сами рвались с языка:
– Итак, пастор покончил с собой, – вкрадчиво отметил он, – меж тем, как Мак-Рорк насчитал на его теле одиннадцать ран. Не многовато ли рвения для самоубийства?
Он ждал, что Орсо огрызнется, но тот лишь поморщился, отворачиваясь:
– Отстаньте, Руджеро, – устало бросил он, и доминиканец отчего-то ощутил неловкость, будто действительно вел себя ребячливо.
– Вы по-прежнему считаете, что Гамальяно приехал на встречу с пастором? – сумрачно спросил он.
– Не знаю, – покачал головой полковник, – я даже не знаю, Гамальяно ли он. Но я спрошу его об этом, не сомневайтесь.
Монах еще минуту молчал, а потом запахнул плащ, погасив белый отблеск туники.
– Доброй ночи, – сухо обронил он, отступая к лестнице и исчезая в темноте.