Длинные полутемные коридоры, замшелые стены, лужи на выщербленном полу… Такие же крысоловки за толстыми решетками через каждые пятнадцать шагов, все до единой пустые… Годелот шел впереди своего конвоира, напоминая себе, что ему в любом случае сейчас хоть что-то объяснят. Но где-то в глубине души, где живет примитивная мудрость поколений, и куда не заглядывает логика, сидело чувство, что все чертовски скверно, и, если сейчас его выведут прямо в тюремный двор к эшафоту – он ничуть не удивится.
Но вот несколько крутых ступеней отсчитали поворот, и солдат распахнул перед шотландцем массивную, закругленную сверху дверь. Годелота ввели в длинную комнату с низким потолком, под которым узкое, будто бойница, окно нехотя брезжило скупым дневным светом. Два факела ярко пылали на стенах. В углу Годелот увидел печь, в которой плясало щедрое пламя. На каменном подклете были разложены инструменты неясного назначения, поневоле вызвавшие у кирасира желание отвести глаза. Под самым потолком виднелся мощный ворот с намотанной толстой веревкой, однако на него шотландец почти не обратил внимания: он никогда прежде не видел дыбу и не знал назначения этого грозного орудия.
За длинным столом шотландца ждали двое – седой писарь в неизменной доминиканской рясе и уже знакомый ему монах с покрытой клобуком головой. Отчего-то Годелот был уверен, что именно этот клирик вчера сидел напротив него в лодке.
…Мальчишка вошел и встал напротив стола. Руки связаны, колет измят, а ясные карие глаза смотрят спокойно и выжидательно. Он и правда, спал. Иначе глаза были бы красны от дыма и усталости. Мерно взблескивают на груди пуговицы в такт дыханию. Не боится…
Отец Руджеро почувствовал прилив раздражения. Он допустил ошибку, оставив мальчишку на ночь в камере. Доминиканец имел дело с множеством арестантов и отменно разбирался в их нехитрой психологии. Проще всего было с напуганными и плачущими людьми. Их нужно было допрашивать немедленно, пока паника лишала их осторожности, и они говорили, говорили без умолку, оговаривая себя и других, и монаху оставалось лишь отделить зерна смысла от плевел пустой болтовни. Были и другие, те, что шли в крепость с поднятой головой, уверенные в своей невиновности или же безнаказанности. Их Руджеро оставлял на ночь поразмыслить, ненароком забывая заменить погасший факел. Глухая тьма и полное одиночество в замершем времени обычно деморализовали упрямцев, и наутро те были не в пример податливей.
Вчера юнец сидел в лодке напротив Руджеро, и монах видел, что лоб арестанта сух, а дыхание ровно. Но похоже, что и тишина темницы ничуть его не впечатлила. Хорошо. Руджеро всегда нравились крепкие натуры, как хорошему лютнисту нравятся замысловатые пьесы.
…Несколько минут протекли в тишине, только печь ровно потрескивала горящими дровами, да снаружи доносился едва различимый рокот волн. А потом монах выпрямился и откинул клобук. Годелот молча смотрел в незнакомое лицо – узкое, суровое, тонкогубое, оно казалось нарисованным на фоне бурой растрескавшейся стены. И оттого еще более диковинно выделялись на нем большие глаза, внимательные, беспокойные, приковывающие взгляд странным цветом – левый был темно-карий, правый же светло-ореховый. Кирасир все еще с невольным удивлением всматривался в эти необычные глаза, а доминиканец придвинул к себе тонкую стопу каких-то листов и промолвил спокойным низким голосом:
– Арестованный, назовите ваше имя, возраст и род занятий.
Шотландец ответил, стараясь говорить так же невозмутимо:
– Годелот Хьюго Мак-Рорк, семнадцать лет, рядовой гарнизона ныне покойного графа Оттавио Кампано.
Монах кивнул писарю:
– Арестованный, подтверждаете ли вы, что прибыли в Венецию около двух недель назад из графства Кампано?
– Да.
– Подтверждаете ли вы, что вещи, найденные в вашей комнате при аресте, принадлежат вам?
– Да.
– Подтверждаете ли вы, что четыре дня назад нанесли визит в канцелярию церковного суда, где оставили письменное донесение о нападении на графство Кампано?
– Да.
– Подтверждаете ли вы, что все факты, перечисленные в нем, изложены вами добровольно и без стороннего принуждения или наущения?
– Да.
– Вы прибыли в Венецию один?
– Нет.
– С кем же?
– Со случайным попутчиком.
– Имя?
– Джузеппе.
– Фамилия?
– Не знаю.
– Звание?
– Подмастерье.
– Возраст?
– Мой ровесник.
– Вы упоминаете, что застали графство разоренным, вернувшись из отлучки. Где вы пребывали?
– В Тревизо.
– С какой целью покидали графство?
– Имел поручение от командира о закупке арбалетной тетивы.
– Вы вернулись в срок?
– Нет, задержался на сутки.
– Вы видели тело графа Кампано?
– Нет. Наверное, оно осталось в сожженных покоях.
Руджеро пролистнул стопу и вытянул за уголок хорошо знакомый Годелоту исписанный лист:
– Итак, в вашем донесении вы утверждаете, что земли графа Оттавио Кампано подверглись атаке. – Монах сделал паузу, просматривая документ, а затем брови его чуть приподнялись. – Вы занятный рассказчик. Живо написано, с огоньком. Итак, деревни и посевы были выжжены с чудовищной жестокостью, но жертв почти не приключилось. Замок разорен дотла, и в нем все истреблены под корень. Ворота не взломаны, на трупах нет колотых ран, тел нападавших вы не нашли. Черепа всех убитых раздроблены тяжелыми предметами. Единственный уцелевший, встреченный вами, уверял, что на графство налетела орда безмолвных огненных демонов, – доминиканец оторвался от листа и поднял глаза, – это по меньшей мере странная история. Если не сказать… неправдоподобная.
Годелот машинально облизнул губы:
– Да, святой отец, вы правы. Именно поэтому я так надеялся на расследование.
Обвинитель помолчал, глядя на арестанта, словно ожидая, что тот что-то добавит, а затем сухо спросил:
– Вы же в свою очередь утверждаете, что на замок был совершен вооруженный рейд, в доказательство чего представляете ландскнехтский шлем одного из якобы нападавших. Отчего же вы обратились в Патриархию, а не в канцелярию военного трибунала?
– Потому что ходатайство от рядового там даже не примут, – хмуро отрезал Годелот, – а перед Богом все равны… по крайней мере, так меня учили.
Руджеро помолчал, глядя во вспыхнувшее лицо шотландца. А потом спокойно промолвил:
– Перед Богом – безусловно. Но между Ним и вами стоят люди, что существенно все осложняет, не так ли? Однако я готов помочь вам с установлением справедливости, которой вы ищете, если вы в свою очередь поможете мне.
Руджеро слегка подался вперед и четко вымолвил, словно припечатывая каждое слово ладонью:
– Известно ли вам, юноша, что семья Кампано подозревалась в занятиях оккультизмом и еретическими науками?
Годелот, только что готовый защищаться, на миг растерялся. Но тут же попытался взять себя в руки: похоже, вот оно. Монах доселе просто старался его разговорить. Надо успокоиться и не нагородить лишнего…
– Доподлинно неизвестно, святой отец, – обтекаемо ответил он.
– То есть, известно, но не доподлинно. Запишите, брат Лукка. Из каких же источников вы все же черпали сии сомнительные сведения? – двуликие глаза прищурились, а Годелот отрывисто парировал:
– Порядочному человеку не пристало считать голословные сплетни за кружкой сведениями, святой отец.
– Хорошо сказано, юноша, – кирасиру показалось, что уголки тонких губ дрогнули, – итак, вы слышали о еретических увлечениях вашего сеньора, но не придали этому значения. Запишите, брат.
Годелот снова почувствовал замешательство. Он не сказал ничего значимого, а въедливый монах, мозаикой переставив его слова, вывел из них нечто другое… И похоже, это вовсе не в его пользу. Черт…
Монах же продолжал:
– Кто был духовным пастырем дома Кампано?
– Отец Эрнесто Альбинони.
– Вы хорошо знали его?
– Да… Он был моим учителем.
– Чему вы у него обучались?
– Поначалу грамоте. А потом основам некоторых наук.
– Каких же?
– Евклидовой геометрии, истории, естествознания.
– Зачем наука наемному солдату?
– Ну… отец Альбинони говорил, что я понятлив и способен к учению. И что гибкость ума и его склонности нужно развивать.
Инквизитор неопределенно повел бровями:
– С этим трудно поспорить. Был ли у вас доступ к его библиотеке?
– Да, – Годелот запнулся, – но я нечасто ею пользовался. Большая часть книг пастора была на неизвестных мне языках.
– Обучал ли пастор других отроков в графстве?
– Не знаю, возможно.
– То есть, в замке лишь вы были отмечены его особой благосклонностью?
– Да… пожалуй.
– Уважаем ли он был в графстве?
– Весьма уважаем, святой отец. Наш пастор был настоящим слугой Господа и утешителем каждого страждущего.
– Вот как? И это вы говорите о личном духовнике того, кто занимался колдовством и алхимией?
Кирасир осекся:
– О… нет, святой отец, все не так! Оккультные науки изучал покойный граф Витторе. Пастор Альбинони появился в замке уже при младшем графе, а тот никогда… – заговорил Годелот и тут же прикусил язык, но было поздно.
– Превосходно. Вы подтверждаете, что знали о богопротивных занятиях графского дома Кампано, – монах потер сухие узкие ладони, а писарь истово заскрипел пером.
Шотландец перевел дыхание. Болтливый дурак… Нужно было постараться выкрутиться.
– Святой отец, когда погиб граф Витторе, меня еще не было на свете. Я ничего не могу утверждать и снова повторяю – все это досужие разговоры. Пастор же Альбинони был благочестив и кроток. Он единственный смог утешить графа Оттавио, скорбевшего по брату.
Доминиканец приподнял брови, складывая пальцы под квадратным подбородком:
– Что есть утешение для родных усопшего? Уверенность в том, что душа его пребудет в обители Господа нашего, обретя спасение. То есть, по вашим словам, благочестивый пастор Альбинони сумел убедить скорбящего графа Кампано в том, что душа его брата – еретика, чернокнижника и самоубийцы – упокоится с миром в объятиях Христовых. Это вы называете наставлениями истинного слуги Божьего?
Годелот едва не зарычал. Любые его слова выворачивались наизнанку этим разноглазым крючкотвором.
– Я не говорил и этого, святой отец! Пастор лишь сумел вывести графа из черной меланхолии, губившей его. Сеньор очень терзался о брате!
– Верно, – монах подался вперед, опираясь на стол, – о великом грешнике пристало терзаться. А вот истинному слуге Господа не пристало убеждать родных сего богохульника утешиться и оставить молитвы о спасении заблудшей души!
Шотландец осекся, тяжело дыша. Похоже, его загоняют в угол. Зачем? Чего пытаются добиться? Обвинитель же вдруг мягко покачал головой:
– Вы преданы своему наставнику, юноша. Это похвально. Но считаете ли вы правильным хранить верность учителю, что попирал сами основы Писания?
Годелот сжал зубы, а потом проговорил:
– Если бы никто не считал правильным хранить верность гонимому учителю – само Писание было бы куда короче.
Руджеро долго молчал, глядя кирасиру в глаза и что-то будто пытаясь в них разглядеть. А затем медленно заговорил, словно давая арестанту время осмыслить каждое слово:
– Вот мы и подошли к сути, Годелот. Вы много говорили об отце Альбинони. И из ваших, только ваших слов я заключаю, что он был вашим единственным наставником, что вы горячо почитали его, безоговорочно верили ему во всем и никогда бы не предали его собственного доверия. Я прав?
Окончательно запутавшись, Годелот ответил не сразу. Но инквизитор ждал, и кирасир не без вызова отсек:
– Да.
Руджеро кивнул без тени иронии:
– Запишите, брат Лукка. Арестованный подтверждает, что является учеником и последователем отца Эрнесто Альбинони, а следовательно, и его убеждений.
Шотландец нахмурился: разговор все дальше уходил в какие-то странные и тревожные дебри.
– Я так и не понимаю, святой отец, – почти резко проговорил он, – в чем вы меня обвиняете?
Монах же неторопливо и аккуратно выровнял стопу листов, все также не отводя от арестанта глаз:
– Годелот, – неожиданно мягко проговорил он, – ответьте правду на один вопрос. Просто ответьте правду, как бы тяжко вам это ни далось. Поверьте, это в ваших интересах. – Он сделал долгую паузу. – Это вы убили отца Альбинони?
Шотландец онемел. Он молчал, потрясенно глядя на обвинителя, краем сознания понимая, что сейчас придется что-то отвечать, но слишком ошеломленный этим невообразимым обвинением.
– Постойте, – пробормотал он, – это… Господи, но это же… – он перевел дыхание, вдруг понимая, что ему нечего толком противопоставить…
– Святой отец, – проговорил он тверже, – я не понимаю, как навлек на себя подобное подозрение. Но… если бы я убил его, своего учителя, перед которым преклонялся, зачем бы я побежал хвалиться этим в Патриархию?
Руджеро долго молчал, а затем поднялся на ноги. Обошел стол и встал напротив Годелота.
– Друг мой, успокойтесь. Если захотите – я отошлю писаря, и мы побеседуем наедине, – так же мягко промолвил он, – я говорю сейчас с вами, не как обвинитель. Все слишком сложно и серьезно, чтоб меня сейчас заботили людские законы. Мне очень нужна правда, Годелот. А вам очень нужна помощь, не отрицайте. Ведь именно за нею вы и пришли в Патриархию.
– Я пришел не за помощью, – сухо отрезал Годелот, поневоле еще больше растерявшись от доверительной мягкости в голосе инквизитора, – я искал правосудия и ни словом не солгал в своем донесении. Вам, наверное, нужен виноватый, а я удачно оказался под рукой. Но вам не запугать меня настолько, чтоб я оговорил себя вам в угоду.
Руджеро безмолвно смотрел арестанту в глаза, но на сей раз цепкий пристальный взгляд показался Годелоту усталым.
– Грустно, – вдруг словно невпопад промолвил монах, – мы, слуги Божьи, были призваны беречь души мирян и заботиться о них. Но из учителей и братьев мы превратились в судей и палачей. И теперь вместо доверия мы внушаем страх. Нам лгут, нас опасаются, хотя именно к нам должны идти с самыми горькими своими бедами и ошибками. А значит, мы не справились со своей задачей. Годелот, вы не имеете понятия о том, сколько раз я надеялся, что арестант, стоящий перед этим самым столом, протянет ко мне руки и скажет – «помогите, отец, выслушайте, я запутался. Защитите меня, я сам не умею». Я почувствовал бы в такой миг, что Господь за что-то простил меня. Но нет. От меня ждут лишь невзгод и, боясь меня, забывают бояться Сатаны. Так ребенок, заблудившись в лесу, плачет из-за того, что его будут бранить родители. И не слышит воя волков.
Монах умолк, отводя глаза к огню печи, и шотландец ощутил, что только сейчас от этих странных откровений ему становится всерьез страшно. Руджеро же вновь взглянул на Годелота:
– Я попытаюсь помочь вам. Вы наверняка играли в кубики в детстве. Представьте, я тоже. Так давайте сыграем. Итак, первый кубик: вы находите в пасторе то, чего не сумел дать вам отец. Пищу для ума, души и совести. Вы любите его со всем пылом верного ученика. Блажен учитель, заслуживший это счастье.
Кубик второй: вернувшись из своей отлучки, вы попадаете на руины родного дома. Разрушения ужасны, но… ворота не взломаны. Следовательно, их кто-то отпер изнутри.
Кубик третий: все жертвы убиты ударами тяжелых орудий по голове. Это требует силы, точности и хладнокровия. И только отец Альбинони, по вашим собственным словам, истыкан клинком, будто кто-то кромсал его тело в приступе безумной ярости. То есть, его убил не один из нападавших.
Внимание, четвертый кубик: кто мог открыть ворота атакующим? Не тот ли, кто избежал общей судьбы, следовательно, был пощажен нападавшими?
И кубик пятый: чем и у кого пастор мог вызвать такое бешенство? Не своим ли предательством он так потряс вернувшегося из отъезда молодого солдата? А ведь всего тяжелее снести измену того, кому сильнее всего верил… Не так ли, Годелот?
Руджеро размеренно низал слова на невидимые нити, коротко взмахивая кончиками пальцев, и Годелот, казалось, видел, как деревянные кубики становятся один на другой в стройную башенку… А монах вдруг повел ладонями, и башенка рассыпалась невесомым дымком.
– Священник во мне негодует, но человек понимает вас, – спокойно промолвил Руджеро, – однако все тот же священник понимает и другое: вы чисты душой. И вашей совести тошно от севшего на нее пятна. Именно поэтому, прибыв в Венецию, вы идете в лоно церкви в неосознанной надежде покаяться. Это угодно Господу, Годелот. Весьма угодно.
Шотландец тяжело вздохнул. Наверное, нужно было бояться… Но даже страх куда-то делся, поглощенный чувством затяжного дурного сна.
– Я не убивал пастора, отец. Клянусь памятью матушки, – устало пробормотал он.
А доминиканец скрестил руки на груди, опираясь спиной о край стола:
– Я пока еще ни в чем вас не обвиняю, Годелот, – без нажима ответил он, – напомню – я прежде всего слуга Божий, и лишь потом законник. От нашей дальнейшей беседы зависит, выйдете вы отсюда преступником или свидетелем. Вы лишь должны быть искренни со мной. Вы были достойным учеником недостойного учителя. Но вы слишком молоды, чтоб нести полную ответственность за чужое влияние.
Лицо кирасира передернулось:
– Я все же не настолько молод, чтоб не знать, как называется очернение памяти умершего, уже не могущего себя защитить. Клевета.
Руджеро покачал головой:
– Вы не понимаете меня, Годелот. А потому упорствуете, будто обсуждаете малопонятную книгу, а не собственную судьбу. Более того, бравируете своей убежденностью. Так слушайте и постарайтесь осознать, чем грозит вам ваше упрямство. Граф Витторе Кампано был вероотступником и чернокнижником. Но неверие в Господа не сделало его слугою Сатаны. Поверьте, бывает и так.
Оттавио же был еретиком. Настоящим в своей гнусности. Он был страшным человеком, запятнавшим себя множеством злодейств, и наперсником его в отвратительных деяниях был благочестивый и всеми любимый отец Альбинони. Вам неведома прежняя жизнь младшего графа Кампано, как неведомы и пути, пройденные вашим пастором. Вам и не нужно знать, сколь низко может пасть обуянный страстями человек.
Важно другое. Ересью своей и многими преступлениями граф Кампано загубил свою землю, принеся на нее хаос и разорение. Эрнесто Альбинони последовал за своим сеньором, приняв смерть, но так и не искупил ею своих прегрешений. Ибо пастор оставил в мире проклятие. Орудие Дьявола, с помощью коего Нечистый и пленил его.
И я скажу вам больше. Именно эта с виду ничтожная вещь послужила причиной той чудовищной трагедии, что разыгралась в вашем родном графстве. Ваш отец, сам того не ведая, погиб за нее. Каждый труп, каждый сожженный дом, каждый раздавленный колос – цена этой вещи. Дьявол же – рачительный хозяин и никогда не позволит своим подаркам валяться без дела или сгинуть без вести.
Пастора больше нет. Но вещь эта по-прежнему существует. Так кому же она могла достаться, если не вам? Верному ученику пастора, чудом уцелевшему в той драме, казнившему наставника за предательство и последним видевшему его тело. Не скрывайте ее, Годелот. Этот страшный предмет способен причинить чудовищные беды. Отдайте его мне, и я немедленно отпущу вас, клянусь Истинным Крестом Господа нашего.
Годелот молчал, чувствуя, как нутро скручивается ледяным узлом страха. Это был вздор… Чушь, безлепица. Он помнил черные глаза пастора, источавшие неизменный покой и благость. Целебные прикосновения тонких пальцев ко лбу в конце мессы. Всегдашнюю готовность священника выслушивать всех и каждого, вникать в любые горести и умение дать совет в любой, самой тягостной душевной скорби. Пусть этот человек не был святым. И один Господь ведает, кем вообще был он до рукоположения. Но разве в этом суть? Отец Альбинони был человеком горячей, безгранично отзывчивой души, и Годелот скорее самого себя заподозрил бы в перечисленных доминиканцем гнусностях. Что же за неслыханно ценная вещь нужна этому пауку, если ради нее он возводит столь отвратительную клевету на самого достойного из известных Годелоту людей?
– Не надо меня запугивать, – тихо, но твердо отрезал он, чувствуя, что еще секунда – и он начнет орать, поливая своего обвинителя отборной площадной бранью, – я не дитя, чтоб бояться историй об упыре под кроватью. Я не верю ни единому вашему слову и брать на себя пустых обвинений тоже не стану.
Сердце молотило с удвоенной скоростью. Успокоиться, взять себя в руки… Если крючкотвору удастся его разъярить, он в запале наплетет такого вздора, что его за глаза хватит на пять обвинений, вполне годящих для плахи… А новые и новые запальчивые слова уже сами клокотали на языке, душа и без того хилый голосок разума.
Доминиканец некоторое время следил за этой борьбой и вдруг спросил спокойно и буднично, словно минуту назад не был так горячо и пугающе прям:
– Годелот, где вы познакомились с Джузеппе Гамальяно?
При этих словах смятенное лицо мальчишки выразило настолько неприкрытое удивление, что инквизитор сам на секунду ощутил замешательство, словно не ко времени задал этот важнейший вопрос.
Годелот же почувствовал, как под пронзительным двуцветным взглядом что-то гадко сжимается внутри, но внезапная смена темы помогла ему собраться, и он лишь покачал головой:
– Я не знаком с человеком, которого так зовут.
– Вот как? Однако с ваших же слов известно, что именно с ним вы приехали в Венецию.
– Нет, святой отец, я приехал с тетивщиком Пеппо.
– Полное имя вашего попутчика – Джузеппе Гамальяно. Так при каких обстоятельствах вы познакомились с ним?
Монах сухо рубил фразы, вглядываясь в глаза мальчишки, ища в них тень страха, замешательства или иной след лжи. Но шотландец упрямо поднял подбородок:
– Мой спутник представился мне, как Пеппо. Я никогда не знакомился с человеком по имени Джузеппе Гамальяно и вообще впервые слышу эту фамилию.
Пуговицы, чуть быстрее замерцавшие, снова вернулись к ровному поблескиванию. Руджеро улыбнулся. Надо же, который раз быстро приходит в себя… И не глуп. Совсем не глуп. Хорошо…
– С Гамальяно вы не знакомы? Допустим. А как вы познакомились с вашим попутчиком Пеппо?
Годелот прикусил губу:
– Я нашел Пеппо у тракта Тревизо, избитым, без сознания.
– Почему вмешались?
– Решил, что так правильно.
– Куда вы направлялись?
– В гарнизон Кампано.
– Почему взяли с собой случайного спутника?
– По его словам, ему некуда было идти, а у моего сеньора могла найтись для него работа.
– То есть, он напросился к вам в попутчики сам?
– Нет, не чтоб напрашивался. Спросил по чести – я и согласился.
– Это из-за него вы задержались в пути?
– Да.
Доминиканец помолчал, глядя кирасиру в глаза с неопределенным изучающим выражением. А потом буднично и просто спросил:
– А где ваш… спутник мог познакомиться с пастором Альбинони?
Кирасир запнулся, но Руджеро снова успел заметить в глазах подростка искру неподдельного удивления. После краткой паузы, шотландец ответил:
– Мне неизвестно ни где они могли познакомиться, ни были ли знакомы вообще.
Монах задумчиво поводил пальцами по подбородку, неотрывно глядя на арестанта. Мальчишка окончательно взял себя в руки. А вот облизнул губы. Страх? Или, скорее, банальная жажда? Однако похоже, что он не лжет…
– Что ж, допустим… А ваш приятель прикасался к телу пастора?
– Не знаю… Да и зачем ему?
– Кто знает? Быть может, чтоб обшарить карманы…
Годелот едва сдержал рык:
– Святой отец, – начал он подрагивающим от бешенства, но подчеркнуто негромким голосом, – Джузеппе все время был у меня на глазах. Он слеп. Я не мог оставлять его в одиночестве в совершенно незнакомом месте, полном разлагающихся тел и тлеющих обломков. И вообще… Пеппо никогда не был прежде в Кампано и до графского духовника ему не было ни малейшего дела.
Руджеро развел руками:
– Вы не знали даже фамилии вашего приятеля, Годелот, откуда ж такая уверенность, что вам известны все его прежние знакомства? Тем более, что он сам набился вам в попутчики. Но я, вероятно, несправедлив к нему. Действительно, зачем рисковать, ища ценности в незнакомом месте, когда можно рассчитывать на помощь. Помощь друга – сильного, зрячего, прекрасно знающего замок и его обитателей… и доверчивого. Ну же, Годелот, не упорствуйте. Где то, что вы унесли в тот день из Кампано?
Кирасир заскрипел зубами:
– Я и не скрываю, святой отец, унесенных мной вещей. Отцовскую скьявону отняли ваши солдаты, мушкет и чекан я оставил в траттории, рубашка на мне, вторую я Джузеппе подарил, одна книга тоже осталась в моих пожитках. Еще одна была, но ее этот слепой мошенник умыкнул.
– Мошенник? До этой минуты вы называли его своим спутником и приятелем.
– Моим приятелем его называли вы, святой отец. А брать в спутники мошенника никакими законами не запрещается.
Руджеро ухмыльнулся. Каков наглец!
– Отчего вы так строги к нему, друг мой?
Кирасир не без запальчивости сдвинул брови:
– Я взял его с собой, когда он умирал у обочины, как бродяга. Предложил помощь и защиту, кормил из своих средств. Мы вдвоем дошли до Венеции, куда слепому одному было не добраться. Оказавшись же в городе, Пеппо даже не простился со мной. Он просто исчез, не погнушавшись украсть одну из моих книг и аркебузу, – к горлу подступила горечь. Прости, дружище…
Монах подобрался, подаваясь вперед:
– Неужели? Вот уж поистине черная неблагодарность. Только чем же вы тогда объясните ту странную и трогательную заботу, что мерзавец проявил к вам, оставив в вашей с ним комнате более тридцати тетив? Я человек невоенный, Годелот, но знающие люди подтвердили при обыске, что тетива преотличной работы, из хорошего материала и вовсе не дешевая. Ваш нечистый на руку попутчик сделал широкий жест, оставив ее вам.
– Тетива уже не его, святой отец, я купил ее по поручению моего сеньора, – Годелот и сам прекрасно понимал, что отговорка эта пустая, но другая упорно не приходила на ум, а доминиканец понимающе покачал головой.
– Вы слишком молоды, друг мой, а потому все еще неиспорчены, – с неожиданно вернувшейся мягкостью проговорил он, – тонкое же мастерство лжи приходит лишь с годами. Прекратите фарс. Ваш друг Пеппо покинул вас, но не клевещите на него всуе. Я готов допустить, что Господь усовестил нечестивца, и он оставил тетиву по забывчивости или порыву. Но Годелот, – тут доминиканец поднял со стола плетеный кожаный шнур с несколькими черными волосами, застрявшими в узлах, – никогда обокраденный и преданный в лучших побуждениях человек не станет терпеть около себя личных вещей предателя. Этим шнуром Джузеппе перевязывал волосы, а потом забыл его в траттории, верно? Вы же бережно смотали его, положив в свою суму вместе с собственными вещами, будто собираясь вернуть владельцу. Значит, вы планировали встретиться с ним, не так ли?
Шотландец устало вздохнул. Он впервые чувствовал себя ничтожным, насквозь прозрачным насекомым. Подросток был твердо уверен, что проклятый доминиканец блефует, додумывая все, чего не знал наверняка. Но все его попытки выскользнуть из сетей хитроумного, проницательного паука в рясе неизменно разбивались об очередной каверзный вопрос, отыскивавший брешь в любом аргументе.
– Вы устали, Годелот, – спокойно добавил Руджеро, – и наверняка голодны. Ответьте мне начистоту, и допрос будет окончен. Где вещь, доставшаяся вам от убитого вами отца Альбинони?
Шотландец глубоко прерывисто вдохнул:
– У меня. Ничего. Нет. И пастора я не убивал.
Монах покусал тонкие губы:
– Друг мой, – ровно промолвил он, – я не алчу ваших страданий. Но в протоколе, что ведет брат Лукка, уже довольно фактов, могущих привести вас к большим невзгодам. Сочувствие ереси, сокрытие богопротивных занятий вашего сеньора, убитые в лесу Кампано солдаты. Ваше положение весьма незавидно, а потому любая новая неосторожность может еще более его осложнить.
Вы уверяете, что у вас нет личных вещей пастора. А в донесении своем упомянули, что готовы предоставить их в качестве доказательства. Это называется лжесвидетельство и карается по закону. Достаточно же мне найти в ваших пожитках всего один предмет, принадлежавший пастору – и обвинение можно будет считать готовым. А ведь священника можно убить не только из мести… Вы же шотландец. Неужели вы не слыхали сказаний про Рыжую Грир, знаменитую ведьму? А ведь она, говорят, с помощью свежей монашьей крови преискусно лечила слепоту… – Руджеро понизил голос, – Годелот, ваше дело плохо. Но сейчас ваша беда заперта здесь. И в моих силах не выпустить ее прочь. Отдайте добровольно то, что взяли у пастора, и я сожгу протокол в вашем присутствии. Поймите, что, если вы продолжите упорствовать – ничего не изменится. Вас обыщут повторно и все равно найдут эту вещь. Но это уже будет называться «изъятием» и тоже попадет в ваше дело. Как вы думаете, что случится с вами, если в протоколе вашего допроса будет упомянут найденный у вас еретический артефакт?
Кирасир уже готов был что-то ответить, как язык вдруг онемел, будто примерзая к нёбу. Окровавленный лоскут рясы с завернутой в него серебряной вещицей… Однозначное доказательство, к которому можно будет приплести что угодно, от убийства и до колдовства… Пеппо, Пеппо, а ведь ты предупреждал!..
А шантажист склонил на бок голову, ожидая, не добавит ли арестант еще что-нибудь. Но юнец хранил молчание, только упрямо сжались губы. Руджеро шагнул чуть ближе, и легкая улыбка коснулась глаз: мальчишка был напуган… Испарина поблескивала на открытом лбу, а пуговицы колета тускло замерли, выдавая попытку сдержать участившееся дыхание.
– Будь по-вашему, – вкрадчиво промолвил монах, – охрана!
Дверь скрежетнула, и двое конвоиров вошли в каземат. Один положил перед монахом суму Годелота. Руджеро неспешно развязал ремни и начал по одному выкладывать предметы на стол. Связка тетивы, фляга, чекан, пороховница, рубашка, походный котелок, фитили, кресало. Затем на стол лег «Гверино Горемыка» в превосходном туринском переплете, и Годелот невольно покачал головой: Пеппо ошибся книгой, взяв из его сумы Библию. Странная для него ошибка…
А Руджеро вдруг перевернул суму над столом и потряс: на стол посыпались крошки вперемешку с травинками. Сума была пуста. Шотландец машинально нахмурился. Он точно знал, что на дне лежал тот самый лоскут рясы, перевязанный каким-то шнуром. Где же он? Ведь Годелот прекрасно помнил, как клал его туда в тот день, когда Пеппо… Боже милосердный…
Перед внутренним взором как наяву возникло то тягостное туманное утро в траттории. Пеппо из-за спины скованно просит разрешения взять книгу. Зачем ему понадобился «Гверино»? А ведь он даже не знал этих книг наощупь, но не спросил друга, ту ли выбрал… Годелот тогда не обернулся, хотя слышал, как Пеппо до странности долго роется в его суме… Он просто взял первую попавшуюся книгу на случай, если Годелот все же обернется. Подозрительный и осторожный проныра, умолявший его не соваться в церковный гадюшник. Годелот не послушал, и Пеппо решил на свой лад оберечь друга. Вот почему он так подробно ощупывал шлем… Он искал, есть ли у того особые приметы, делавшие его опасным. Не нашел и оставил бесполезный доспех.
А монах меж тем отбросил суму на пол:
– Обыщите арестанта.
Уверенные руки конвойных освободили локти Годелота от веревок, сорвали колет, и кирасир до крови закусил губу, глуша стон от боли в онемевших плечах. А солдаты обшаривали одежду, бесстрастно выкладывая на пол мелкие монеты, кремни и еще какие-то пустяки, всегда водящиеся в солдатских карманах. Левый… правый… а вот начали прощупывать швы. Солдаты покончили с колетом и принялись за камизу, пояс, башмаки… Они обыскали все, но так и не обнаружили ничего, чему не место в кармане семнадцатилетнего служивого.
Руджеро задумчиво обошел вокруг арестанта, облаченного в одни штаны.
– Где же вы припрятали эту вещь, друг мой? Не думаю, что вам хватило бы безрассудства проглотить предмет такого размера. Неужели придется подвергнуть вас более суровому и… хм… унизительному досмотру? Где дар отца Альбинони, Годелот?
– У меня ничего больше нет, святой отец, – устало бросил кирасир. Сердце еще гулко колотилось от волнения, пережитого в эти бесконечные минуты обыска.
– Прискорбно. Что ж, я дам вам еще шанс. Брат Ачиль?
Годелот вздрогнул, когда тьма у горящей печи зашелестела и выплюнула тощую фигуру. Он и не подозревал, что там все это время скрывался человек… Руджеро же вернулся за стол:
– Брат, взови к юноше. Он неискренен, но это поправимо.
Монах отделился от печи, приблизившись к шотландцу, и несколько темных колец мягко развились, упав к полам его рясы.
– Итак, Годелот, подумайте и припомните, где дар пастора, – в голосе обвинителя не было и тени неприязни. А тощий брат Ачиль почти грациозно взметнул руку, и на обнаженную спину подростка с громким щелчком обрушился удар плети. Годелот рефлекторно изогнулся, еще сильнее прикусывая губы. Он не станет кричать им на потеху…
– Согласен, друг мой, это больно, – доминиканец не повышал тона, – но в вашей власти это прекратить. Я слушаю вас.
Годелот перевел дыхание. Черт, плеть Луиджи была не в пример легче.
– Я не знаю, что за вещь вам нужна, святой отец. Я перечислил вам все, что унес из Кампано.
– Очень жаль. Брат Ачиль?
Щелк! Раскаленная полоса боли снова впилась в спину, и кирасир глухо зарычал. Щелк! Щелк! Щелк!
– Погоди, брат, не увлекайся! – обвинитель вскинул руку. Тощий палач отступил на шаг. Землистое лицо его тронул румянец, взгляд поблескивал плотоядным азартом. Мальчишка, изжелта-бледный, хрипло дышал, упрямо глядя на Руджеро дерзкими темными глазами. По подбородку стекала капля крови из прокушенной губы. Поганец так и не вскрикнул…
…Годелот ощущал, как пылающую болью спину щекочут теплые капли. Пустяки, святой отец, что такое пять ударов? Видели бы вы, каков был при их первой встрече Пеппо…
Обвинитель же поглядел шотландцу в глаза и перевел задумчивый взгляд на разложенные на каменном подклете печи инструменты. Спокойно… А в желудке уже заворочался ледяной еж…
Руджеро отвел глаза от печи и снова кивнул Ачилю. Еще дважды плеть впилась в окровавленную спину арестанта, но тот все так же отвечал на каждый удар приглушенным рыком, не проронив ни слова. Наконец доминиканец жестом остановил палача и снова подошел к кирасиру.
– Браво, юноша, я впечатлен вашей выдержкой, хоть и не вашим благоразумием. А потому по-прежнему готов вам помочь.
Годелот распрямил спину, улавливая в голосе обвинителя доверительные нотки. Что еще задумал чертов паук? А монах прищурился.
– Я верю вам, Годелот. Вероятно, вы и правда, не знаете, где нужная мне вещь. Зато это знаю я. Она у вашего спутника Пеппо, – тут голос доминиканца спустился до почти интимного шепота, – верно, друг мой?
Шотландцу отчаянно захотелось плюнуть в суровое бритое лицо. Монах же продолжал:
– Ей негде более быть, юноша. А потому мой последний вопрос прост… Где Джузеппе?
Годелот улыбнулся. Потом рассмеялся, все громче и громче, пока не захохотал в голос, будя эхо в темных стенах.
– Где Джузеппе? – переспросил он, резко обрывая смех и все еще улыбаясь, – ах, святой отец, вам и невдомек, с какой радостью я бы узнал, где этот мерзавец, – в этот миг кирасир ничуть не кривил душой, – но я не знаю. Он ушел, и один Господь ведает, где его носит нелегкая.
Брови Руджеро дрогнули, и шотландец безнадежно покачал головой:
– Да, велите пороть меня дальше. Забейте меня насмерть, святой отец, если угодно. Быть может, мертвый я окажусь осведомленней.
Доминиканец же усмехнулся:
– Пресвятая Дева, сколь пылки и принципиальны бывают отроки в наш суетный век! Где смирение перед лицом духовного сана? Где почтительность? Но вас поздно перевоспитывать, Годелот.
Обернувшись к столу, он снова взял в руки кожаный шнур.
– Вы не знаете, где сейчас Джузеппе, но вы знаете, как его можно найти. У вас есть какая-то договоренность. Место встречи, знак, условленное время. Что-нибудь непременно есть. Вы можете с пеной у рта доказывать мне, что расстались навсегда. Но вы заведомо солжете, Годелот. Вы оба не таковы, чтоб разойтись, оборвав все связи. Джузеппе слеп, вы одиноки. И оба несусветно молоды, а потому недостаточно мудры, чтоб разом избавиться от опасного знакомства. Как же подвигнуть вас на откровенность, друг мой? – Руджеро неотрывно смотрел в лицо арестанту, ища тень неуверенности, – боли вы не боитесь… Я могу грозить вам слепотой, ожогами или искалеченными ногами, но, как мы уже выяснили, вы излишне юны и принципиальны. А потому скорее дадите себя изувечить в пылу верности другу, и лишь потом поймете всю бессмысленность своей жертвы. Нет, Годелот, вам нужно время на размышления… Думаю, я знаю верный способ.
Кирасир не успел опомниться. Вновь вошедшие солдаты взяли его за локти и усадили на скамью меж двух столбов, на сей раз крест-накрест перехватив ремнями грудь и привязав шотландца к прямой спинке. Годелот поморщился – грубо оструганное дерево больно врезалось в исхлестанную спину. А отвратительный брат Ачиль уже сноровисто перетягивал его левую щиколотку узким кожаным ремешком. Подошел обвинитель:
– Вы что-нибудь знаете о ранениях, Годелот? Полагаю, вы видели, как перевязывают конечность выше раны, чтоб остановить сильное кровотечение. А известно ли вам, что произойдет, если жгут вовремя не снять?
– Дураку понятно, – огрызнулся шотландец, – конечность онемеет.
– Верно, – одобрительно кивнул монах, – но, если жгут проведет на вашей ноге слишком много времени, кровоток в ней совершенно прекратится, и увы… ногу придется отнять. Иначе начавшиеся в ней… ммм… процессы пойдут выше, вызывая антонов огонь.
Ачиль тем временем перевязал правую ногу кирасира, а затем правую руку. Если б кожа Годелота не была покрыта испариной боли, он непременно ощутил бы, что ремешок слегка влажен. Затем руки развели в стороны, привязав к столбам.
Руджеро же, оценив побледневшее лицо юноши, добавил почти доброжелательно:
– У вас есть шесть часов, друг мой. За это время вы можете взвесить, что важней для вас: дружба с неблагодарным слепым прощелыгой или же собственная цветущая молодость. – Монах нахмурился, и двуцветные глаза замерцали малопонятным смятенному шотландцу блеском. – Задумайтесь крепко, Годелот. Что за жизнь ждет вас без обеих ног и правой руки? Человек я не жестокий, а посему левую руку я готов вам оставить. Чтобы вы могли просить подаяние.
С этими словами доминиканец кивнул подручным. Писарь встал, хлопотливо складывая мелко исписанные листы допроса. Сопровождаемый братьями Луккой и Ачилем, обвинитель двинулся к выходу. Обернувшись на пороге, монах отсек:
– Когда примете решение – достаточно крикнуть. Вас услышат часовые. Не тяните, Годелот. Ибо на ваши крики боли они могут уже не отозваться.
Дверь гулко хлопнула о косяк, лязгнул засов. Годелот остался один в тишине каземата, слыша лишь, как трескучий говор поленьев в очаге перекликается с отдаленным рокотом волн…