Вино отдавало уксусом, овощи имели водянистый привкус, словно их уронили, накладывая в миску, а потом украдкой прополоскали в бадье. Мясо же было безбожно пережарено. Визгливый хохот из-за соседнего стола отчаянно раздражал, свечи непозволительно чадили, словом, несложно было догадаться, что швейцарский наемник Ленц был в прескверном расположении духа.
День не задался с самого утра. Едва оторвав от комковатой подушки свинцово-тяжелую голову, Ленц полез в кошель и обнаружил, что вчерашний проигрыш в кости куда значительней, чем ему казалось накануне. А желчный педант-капитан окончательно испортил швейцарцу день, сунув холеный палец в давно не чищеное дуло аркебузы и учинив страдающему от лютого похмелья Ленцу свирепый разнос.
Вне очереди отстояв в карауле, швейцарец с еще бо́льшим, чем прежде, пылом возненавидел капитана. А хуже всего было то, что злосчастная аркебуза осталась нечищеной, а потому вечер предстояло провести за грязным и унылым занятием.
Преисполненный вновь всколыхнувшейся досады, Ленц грохнул кружкой о столешницу:
– Черт бы подрал вас, капитан! – с чувством провозгласил он, – пусть черти в аду посадят вас в пропасть, полную аркебуз, и обрекут чистить их веками и тысячелетиями!
Произнеся этот искренний тост, Ленц опрокинул в глотку вино и с отвращением крякнул. Выискивая на блюде кусок попривлекательней, он не обратил внимания, как к столу приблизились осторожные шаги:
– Доброго вечера, господин военный.
Ленц поднял удивленный взгляд – у его стола стоял долговязый паренек.
– Чего тебе, малец? – проворчал швейцарец. Люди были сейчас противны ему, не разбирая возраста и сословия. Паренек же бесхитростно улыбнулся:
– Не осерчайте, господин. Я рядом сидел, случаем услышал, вы на аркебузу сетуете. Ежели вам недосуг, я с радостью бы вам ее почистил за сущие гроши.
Ленц прищурился. Что-то в отроке показалось ему необычным. А, вот оно. Темные глаза неподвижно смотрели куда-то поверх головы швейцарца.
– Эге, да ты слепой, мальчуган! – протянул вояка, а подросток беспечно пожал плечами.
– И что же с того?
– Да как ты оружие-то чистить можешь? Окстись, убогий! – и Ленц, хохотнув, вернулся к трапезе, потеряв интерес к незадачливому мальчишке. Отведя глаза, он не заметил, как сжались челюсти подростка при слове «убогий». Однако резкая отповедь не смутила юнца.
– Вы не верите мне, господин? Тогда не угодно ли заключить немудрящее пари? – в голосе нахала прорезалась вызывающая нотка, и швейцарец раздраженно уставился на мальчишку. Тот же бесцеремонно оперся ладонями о стол:
– Я на ваших глазах вычищу вашу аркебузу по всем правилам. Ежели справлюсь не хуже зрячего – угостите меня вином. А будете недовольны – так я вас угощаю.
Швейцарец усмехнулся – уверенность юнца начинала его забавлять. Кроме того, условия пари были недурны… Мальчишка же подлил масла в огонь:
– Соглашайтесь, господин военный! Что вам терять? Вы что так, что эдак в прибыли остаетесь.
– Ну что ж, давай поспорим, – швейцарец поднялся из-за стола, – тебя как звать-то?
– Фабрицио, – лукаво улыбнулся мальчишка, протягивая руку…
…Полчаса спустя Ленц сидел на шатком табурете в своей комнатенке наверху, во все глаза глядя, как мальчуган сноровисто разбирает замок аркебузы. Неподвижный взгляд, устремленный в пространство, скоро перестал вызывать у швейцарца неприязнь. Куда занятнее было следить, как гибкие смуглые пальцы, словно наделенные собственным потаенным зрением, ловко распотрошили замок, счистили пороховую гарь и налет ржавчины, дотошно смазали механизм, принялись за сборку… Еще четверть часа – и мальчишка отложил шомпол, прислонил аркебузу к столу, тщательно вытер руки и обернулся к заказчику:
– Что скажете, господин? – это прозвучало с неколебимым спокойствием, лишь самое чуткое ухо уловило бы в этой фразе оттенок похвальбы. Но Ленцу не было дела до таких мелочей. Он взял в руки ружье, осмотрел замок, дуло и восхищенно присвистнул:
– Справная работа, малец! Ей-Богу, и проигрыша не жаль!
Фабрицио постарался скрыть польщенную усмешку, а швейцарец уже громогласно звал слугу: дурное настроение как-то само собой ушло в песок, и Ленц, даже не подумав из принципа заупрямиться, щедро налил новому знакомому вина.
– Тебе сколько лет, приятель? – уже вполне благодушно полюбопытствовал наемник, – семнадцать? Сноровистый, чертенок. У иных уже полголовы седых волос, а все руки не к тому месту приспособлены.
– Если с душой учить – и дурака выучишь, – с усмешкой отозвался юнец, красноречиво передернув плечами, – я любое оружие чищу, точу клинки, тетиву мастерю. Как еще без глаз время коротать? Не по девушкам же бегать.
– Это ты зря, – Ленц отпил вина и добавил шутливо и малость назидательно, – девки – они не до глаз охочие, а того… до чего другого.
Фабрицио ухмыльнулся, но швейцарец заметил, как у мальчишки вспыхнули скулы, и оглушительно расхохотался…
…Они расстались далеко за полночь. Пьяный и безудержно веселый Ленц долго колотил парня по плечу, обещая, что распустит слух среди однополчан и непременно обеспечит нового приятеля заказчиками, понеже любителей обихаживать свое оружие негусто.
Фабрицио, тоже в изрядном хмелю, путано благодарил и обещал не подвести швейцарца. Наконец подростку все же удалось распрощаться с новоявленным благодетелем и двинуться по скрипучей лестнице на третий этаж, где он снимал комнатенку четыре на пять шагов…
***
…Захлопнув за собой хлипкую дверь, Пеппо устало осел на койку. Ему никогда не удавалось понять, что за цель преследуют люди, надираясь до беспамятства. Стакан вина, само собой, истинный Божий дар, как в студеный зимний вечер, так и в полуденный летний зной. Но стоило выпить лишнего – и звуки искажались, притуплялись запахи, а пальцы начинали подрагивать. Иначе говоря, хмель окончательно делал Пеппо слепым. Именно поэтому ему подчас было непросто иметь дело с военными, часто не знающими удержу в бахусовом пристрастии.
Подросток потер виски и потянулся к стоящему на столе кувшину с водой. Не беда. Тягучий рокот в голове скоро отойдет, куда важнее то, что он сегодня добился своего – свел знакомство с одним из многочисленных вояк, квартирующих в этой напоминающей улей траттории. Если ему повезет, и Ленц действительно замолвит за него словечко среди солдатской братии, то скоро круг знакомых Пеппо существенно расширится, а там дело за привычной ему стратегией – молчать, ловя каждое слово, произнесенное вокруг.
Кампано лежит всего в нескольких днях пути от Венеции. Кто-нибудь, хоть кто-то из нетрезвой и словоохотливой солдатни, веселящейся по вечерам в питейной зале на первом этаже, непременно обмолвится о произошедших в графстве событиях. И обязательно кто-то подхватит. А там уж только слушай и запоминай, чтоб после в тишине неспешно просеять услышанное и попытаться найти если не участника той бойни, то хотя бы подсказку, где его надобно искать.
Тепловатая вода была мало приятна на вкус, но хмель слегка отступил, и Пеппо с довольным вздохом оперся спиной о стену. Все это прекрасно… Однако главный вопрос, глодавший подростка последние два дня, остался без ответа.
Почему Годелот не явился на условленное место? Пеппо знал шотландца совсем недолго, но подчас не нужно долгих лет, чтоб постичь суть ближнего. Иногда достаточно лишь побывать бок о бок на грани смерти. И потому тетивщик был уверен, что Годелот не мог забыть о встрече. Даже пылающий обидой на Пеппо, сплеча разорвавшего их едва окрепший союз, он все равно не пренебрег бы своим обещанием.
Что же случилось с кирасиром? Неужели беда, шедшая по пятам за Пеппо столько дней, по глупой иронии потеряла его след и настигла его друга как раз тогда, когда тетивщик пытался вывести его из-под удара? Этот вопрос не давал ни минуты покоя, и Пеппо, досадуя на собственную несообразительность, пытался измыслить способ узнать о судьбе Годелота, не поставив того в еще более опасное положение…
…Сейчас он уже мог думать, рассуждать и действовать. Сейчас он с осторожностью лесного зверя изучал окрестные переулки, каждый день отходя от траттории все дальше, запоминая звуки мастерских, запахи лавчонок, выбоины на стенах. Ловя влажное дыхание каналов, доносящееся из улочек и подворотен, уходящих куда-то дальше, в лабиринт неведомого бескрайнего города. Сейчас он крепко спал по ночам, утомленный долгими днями, полными новых, часто совсем не дружелюбных знакомств и открытий.
Тогда же, неделю назад, уходя в толпу от единственного друга, он не знал, что несут ему ближайшие дни. Он долго чувствовал устремленный в спину взгляд кирасира, и ему казалось, что взгляд этот невидимой нитью связывает его с Годелотом, пока наконец гомонящая суматоха площади не разделила их. И в тот же миг Пеппо ощутил, как оборвалась эта последняя нить…
Он не ожидал следующего мгновения. Не ожидал, что в ту же секунду все вокруг изменится. Площадь станет втрое шире, и он забудет, где угол, за который нужно повернуть. И чье-то плечо тут же резко ткнется ему в грудь, а вслед выплеснется поток грязной ругани.
Мир в одночасье потерял границы. Люди, стены, столбы и колонны разом смешались в хаотичную круговерть, звуки нахлынули ревущим потоком, словно река, сбросившая зимний лед. Пеппо замер на месте, окаменел, не зная, куда поставить ногу в следующем шаге, куда обернуться.
А вокруг бушевал необъятный, чужой, неизвестный город. Топали сапоги и башмаки, скрипели колеса ручных тележек, потрескивали корзины, разом гомонили сотни голосов. Кто-то толкал слепого подростка, кто-то требовал, чтоб тот убрался с дороги, а потом чья-то сильная рука незамысловато схватила за ворот и отшвырнула прочь. На несколько кратких страшных секунд Пеппо потерял равновесие, отшатнулся вбок, стараясь не упасть. Наткнулся на кого-то, визгливо рявкнувшего «безглазый ублюдок!». Тяжелый пинок в плечо невольно помог удержаться на ногах, а в спину больно ткнулся холодный металл кирасы, отозвавшись раздраженной французской бранью.
– Простите… – торопливо пробормотал подросток, привычно резко пригибаясь, чтоб пропустить над собой неминуемый удар. Не вышло… Жесткая кожаная перчатка врезалась в скулу, и Пеппо навзничь рухнул наземь. Боль на миг сбила дыхание, верх и низ вразнобой шарахнулись в пустоту, но Пеппо знал законы города – ему никто не поможет подняться. Вставай… Любая секунда промедления – и руку может переехать колесо, или равнодушный башмак походя ударит под дых.
Встряхнув головой, тетивщик поднялся на колени, встал, вскидывая руку – и с облегчением нащупал разогретые солнцем камни стены. Опершись спиной об эту незыблемую цитадель, можно было собраться с силами. Лицо пылало от унижения, пот стекал по вискам, обжигая ссадину на скуле. Он не ожидал этих ужасных минут. Этой непривычной, забытой было беспомощности. Не беда… С ним это уже случалось… А сейчас успокоиться и собраться. Вокруг обычная городская улица и привычные суетливые люди. Вперед. Идти вперед, отсчитывая шаги, вливаясь, вслушиваясь, вживаясь в неумолчный уличный гул. Он наизусть знает каждый звук рабочего квартала… Раз… Два… Три…
Двадцать шагов спустя Пеппо ощутил, что сердце умерило неистовый бег, дыхание выровнялось, и страх ненадолго отступил…
Сейчас тетивщик с трудом мог припомнить тот бесконечный день. Как бесцельно бродил по улицам, натыкаясь на прохожих. Как едва не затеял ссору с каким-то подвыпившим лодочником, и только неожиданное благоразумие приятелей выпивохи предотвратило назревавшую стычку, которая могла кончиться для подростка очень плачевно.
Пеппо не узнавал самого себя. Где была его извечная осторожность и самообладание? Все утро он отчаянно убеждал себя в том, что должен освободить Годелота от своего опасного соседства и не шел дальше мыслей о тягостном, но необходимом расставании с другом. И вот барьер был перейден, и тетивщик вдруг понял, что впервые за долгие годы он совершенно не представляет, что делать и куда идти.
Этот день был полон ошеломляющих открытий. Привыкший в одиночку противостоять всем и каждому, Пеппо впервые осознал, что никогда еще не был действительно одинок. Несколько лет он жил конкретной целью – заботой о матери. Стоило Алессе покинуть его – как в его жизни появился Годелот. И не успели они толком познакомиться, как их обоих затянул водоворот странных и опасных событий, где печься друг о друге стало насущной необходимостью, не зависящей от взаимных симпатий.
И вот кирасира тоже не оказалось рядом, и теперь Пеппо предстояло искать дорогу самому.
Этот день отказывался заканчиваться. Измотанный и опустошенный, подросток уже не знал, куда именно забрел по извилистым улочкам Каннареджо, да это и не имело особого значения. И лишь когда солнце начало клониться к крышам домов, Пеппо остановился у какой-то замшелой пристани канала и заставил себя собраться с мыслями, увязшими в несвойственной ему меланхолии. Только сейчас он почувствовал адский голод и понял, что бесполезные скитания пора прекратить.
Словно в подтверждение правильности этого решения ему немедля повезло. В ближайшей лавчонке, расплачиваясь за дешевый хлеб и сыр, он неожиданно снискал расположение хозяйки, добродушной старушки с глуховатым голосом.
– Синеглаз, навроде внука моего, Фабрицио, – лавочница мягко коснулась руки тетивщика сухими старческими пальцами, – беда какая приключилась, милый?
Смущенный этим внезапным участием, Пеппо улыбнулся:
– Все ладно, донна, благодарствую. Не укажете ли окрест тратторию… подешевле?
– Учтив-то, бедолага, – в голосе старушки тоже зазвучала улыбка, – улицу перейди, да шагов тридцать вправо сделай. Там прямо за углом и найдешь. Еще тот вертеп, прости Господи, но голову на одну ночь преклонить сгодится.
Снова поблагодарив лавочницу, Пеппо протянул ей горсть монет и почувствовал, что несколько штук так и остались на ладони.
Он без труда нашел жалкую ночлежку, которую даже сам хозяин не набрался нахальства именовать тратторией. Но ему не было дела до крыс, запаха плесени и сырого сквозняка. Пеппо жаждал убежища. Он хотел скрыться от людей, от этого слишком большого, слишком чужого, слишком шумного города, и ему уже было наплевать на свое старательно взращиваемое годами самолюбие.
Теперь Пеппо презирал себя за тот вечер. Он был бы рад забыть, как захлопнул утробно скрежещущую дверь, словно прячась в нору, как безуспешно пытался заснуть, как сидел на койке, съежившись и забившись в угол, как жался к влажной трухлявой стене, будто ища защиты. Как изнемогал от царящей в комнате тишины, как вздрагивал от скрипа половиц или раскатов смеха за стеной.
Наивный болван, он мнил раньше, что смело идет по своему непростому пути и умеет бороться с обстоятельствами. Чушь… Легко было быть сильным, когда за спиной стояли те, кто дорожил им. Легко было ориентироваться в мире, пока он был тесным и понятным, отгороженным от прочей вселенной незыблемыми стенами любви к матери и заботы о ней, дружбы с кирасиром и совместного противостояния общему врагу. И эти стены осыпались под его собственной рукой, оставив его вне привычных ему правил и законов. Теперь он был свободен. Он не зависел ни от кого, и от него самого никто более не зависел. Он был свободен от всех долгов и предоставлен самому себе. Так вот, оказывается, какое оно, одиночество…
Пеппо так и не уснул в ту ночь. Тесная комнатенка казалась ему большой и враждебной, как в детстве, в те до странности памятные первые месяцы слепоты, когда мир был для него одной бескрайней, бездонной, пугающей черной бездной.
Подросток добросовестно пытался вырваться из цепких тисков собственной слабости. Напоминал себе, что завтра опять наступит день, и он непременно сумеет собрать волю в кулак. Но все эти благоразумные мысли отказывались строиться в цепочки. Они барахтались в мутной трясине паники, на поверхности которой надежно держалось лишь одно единственное желание: плюнуть на все и мчаться прочь из этой дыры обратно в их с Годелотом уютную крысоловку с узким окном, колченогим столом, бесконечными разговорами за полночь, перепалками и чтением вслух «Гверино»…
Но уныние – дорогое лакомство, и по карману оно не каждому. Если есть, кому утирать ваши слезы – их можно лить с наслаждением. Если есть, кому терзаться угрызениями совести – слезы могут иметь упоительный привкус мести. Если есть некто, ради чьего блага вы приняли бремя своей боли – так плачьте с самолюбованием и в этом найдите отраду. А существует и вовсе удивительное племя чудаков, кто питает свою душу сладкой жалостью к самим себе.
Но Пеппо некому было утешать. Никакой красы в своих терзаниях он не находил, а жалеть себя был и вовсе не приучен. А посему, не успел еще рассвет заглянуть до дна в узкие ущелья кварталов Каннареджо, как владевшее подростком отчаяние сошло на нет. Так приливные волны, побушевав у прибрежных скал, с усталым шипением уползают назад, обнажая взрытый песок, засыпанный умирающими водорослями и осколками раковин.
Преодолев самые черные часы своей добровольной потери, Пеппо вновь обрел способность здраво рассуждать. Он обрек себя на одиночество не по своей воле, а под давлением обстоятельств. Значит, лучшее лекарство от хандры – заняться поисками того, кто поставил его перед этим выбором.
Подросток вовсе не был уверен, что берется за посильную задачу. Куда вернее было то, что неведомый преследователь первый отыщет его и поставит в нехитрой биографии тетивщика быструю и твердую точку. Однако Пеппо никогда не простирал своих планов до почтенных седин, а покидать мир потерпевшим поражение дуэлянтом было всяко приятнее, чем бессловесной жертвой.
Поразмыслив о немногих известных ему фактах, тетивщик уяснил, что всю цепочку странных событий последнего времени связывает воедино лишь одно имя – граф Кампано. А значит, именно с этой фигуры необходимо было начинать. Каким же образом может слепой и полунищий мальчишка сунуть любопытный нос в родовые тайны графской семьи?
Вы можете усомниться в моих словах, но здесь Пеппо не нуждался в советах. Проработав несколько лет в большой и всегда полной заказчиков мастерской, он усвоил истину, что ни разу его еще не подвела: люди болтливы. Вдвойне болтливы люди скучающие и пьяные. А всех щедрее на пустопорожние трели те, кого давно никто не желает слушать. Задай уместный вопрос, с сомнением подними брови, изумленно покачай головой – а дальше только не перебивай, и благодарный балагур выложит тебе столько, что уже завтра сам не припомнит и половины.
Сильные страсти часто оборачиваются внезапным вдохновением, и план сложился сам собой. Два дня прошли в поисках, расспросах и других мытарствах, но Пеппо был настойчив. К вечеру третьего дня он отыскал недорогую, шумную и суматошную тратторию «Шлем и гарда», более чем на две трети заселенную военными всех мастей. Проведя бо́льшую часть времени в питейном зале на первом этаже, уже на следующий вечер Пеппо познакомился с Ленцем…
***
Допив воду, Пеппо машинально потряс кувшин и отставил его. Потом с бессмысленной досадой пнул ножку стола: вся беда в бездействии. Сидя тут и накачиваясь паршивым вином, отупел бы кто угодно. Нужно прямо сейчас хоть что-то предпринять, тогда и идеи появятся сами. И начать нужно с того, ради чего он вообще обрек себя на прозябание в этой дыре.
Вскочив, Пеппо выволок из-под койки свою седельную суму. Этот чертов лоскут из Кампано нужно было сжечь еще три дня назад…
Злосчастный обрывок рясы нашелся не сразу. Обозлившись, Пеппо вытряхнул пожитки на стол, и что-то тяжело и глухо грохнуло на пол прямо под ноги. Тетивщик машинально пошарил по шершавым доскам и тут же наткнулся на заскорузлое от высохшей крови сукно, перевязанное шнуром. Вот он… Только чего это он такой тяжелый? Сорвав шнур, Пеппо развернул лоскут, и пальцы тут же нащупали холодный филигранный бок.
– Ох, черт, – протянул он досадливо и виновато. В складках лоскута лежала ладанка, та самая, из-за которой Годелот едва так глупо не погиб, подпустив к себе мародера. Такая, по его словам, дорогая покойному пастору. Такая аляповатая со своими грубыми завитушками и невразумительной гравировкой.
– «Грехи отцов»… – пробормотал Пеппо, садясь на койку и отирая руками лицо, – тут со своими бы разобраться.
Он хотел защитить друга, а вовсе не воровать у него памятные ценности. Тетивщик вдруг вспомнил, как сам назвал ладанку талисманом, и раздраженно затолкал тяжелый серебряный циллиндрик обратно в суму. Он непременно вернет ее Лотте, пусть только тот все же придет на условленное место.
Тревога тут же всколыхнулась с новой силой, и мысли роем заметались в уже порядком прояснившейся голове.
За час Пеппо перебрал все пришедшие на ум способы узнать о судьбе друга и убедился, что самые верные идеи, как правило, самые несложные. Он не может сунуться в прежнюю тратторию сам – так он только подставит Годелота, которого так стремится не впутывать еще крепче. Послать на разведку тоже было некого. Оставался один способ, невероятно притягательный своей относительной простотой… но повергавший тетивщика в сомнения. Однако долго раздумывать по пустякам было не в деятельном характере Пеппо, а посему он поднялся с койки, зачем-то снова потряс кувшин, словно надеясь обнаружить, что он наполнился сам собой, и кликнул мальчика-слугу.
Заранее считаю своим долгом оговориться, что наличие слуги вовсе не делало тратторию в Каннареджо респектабельным заведением. Шустрый и улыбчивый мальчуган приходился хозяину какой-то несусветно дальней родней. Пеппо сомневался, что хозяин платил постреленку жалование, понеже кормился тот на кухне, где помогал кухарке, а вояки под хорошую руку не скупились на мелкую монетку, ибо слуга отличался отменным слухом и всегда немедля являлся на зов.
Вот и сейчас по коридору пронеслись быстрые ноги, и слегка запыхавшийся голос звонко и путано выкликнул: «чегозволите?»
Тетивщик усмехнулся и попросил бумаги и чернил. Малыш, однако, не двинулся с места.
– Ты на ухо туговат, приятель? – тут же взбеленился Пеппо, слыша в ответ озадаченное сопение. Но слуга вдруг с детской непосредственностью спросил:
– А почто вам бумага, мессер? Вы ж того… не видите, вон, даже без свечки сидите.
– Не твое дело, – отрезал тетивщик, подавляя внезапное желание расхохотаться. Обращение «мессер» неожиданно развеселило его.
– Слушаюсь… – смущенно отозвался мальчик и на сей раз прытко понесся выполнять поручение.
…На улице перекликались ночные сторожа. Луна сонно ковыляла по ободранной кромке облаков, красноватая, словно тоже утомленная духотой и сыростью ночи. Уже квартал погрузился в подобие тишины, но Пеппо и не думал спать, поглощенный кропотливой работой.
Положив перед собой на стол лист шероховатой бумаги, он тщательно ощупал его края, обмеряя лист пальцами и запоминая его размер. Затем сложил лист пополам и осторожно разорвал надвое – бумага была недешева, а обойтись одним листом ему едва ли удалось бы. Отложив в сторону половину, Пеппо снова обмерил вторую часть разорванного листа и неуверенно взялся за перо. Он впервые держал его в руках – Алесса не умела писать, а Годелот в пути мог учить друга грамоте только при помощи подручных предметов, вроде щепок и лезвия ножа.
Погодите, а как его держать? Уж точно не как нож или топор… Быть может, как ложку? С четверть часа тетивщик так и эдак перехватывал перо, пока не нашел положение, в котором тонкое острие повиновалось движению пальцев.
Так… Винченцо вечно жаловался на «кляксы», что оставляют дешевые перья на расписках. Позабавленный этим словом, Пеппо как-то спросил у монахини в госпитале, как в рукописи получаются «кляксы», и та охотно объяснила, что чернильные пятна оставляют плохо заточенные перья и небрежная рука. Тогда это показалось тетивщику смешным, а сейчас он с внутренним замиранием медленно умакнул перо в чернильницу и тут же услышал еле заметный звук – чернила капнули на стол. Взволнованно сжав зубы, будто пытаясь ухватить кончик занозы, Пеппо снова обмакнул перо, но на сей раз осторожно отер острие пера о края чернильницы.
Скоро подросток ощутил, что он отчаянно небрежен и неуклюж. Медленно, настойчиво и кропотливо он пытался соотнести размашистое движение пальцев, которым он вычерчивал буквы щепкой на земле, с другим, тонким и бережным, что со скрежетом шуршало по бумаге, изображая на ней тот же крохотный знак.
Хуже всего оказалось то, что некому было сказать подростку, удалась ему написанная буква или нет. Значит, нужно изображать их немного крупнее, тогда, вероятно, и с кляксами их можно будет различить. А как можно определить, велика ли получившаяся буква?
Тетивщик нащупал на койке свою весту, расстелил ее на столе, поверх положил бумагу, прижал к листу подушечку пальца и несколько раз обвел ее, повторяя и углубляя контур. Убедившись, что он хорошо ощущает края получившегося овала, Пеппо осторожно изобразил в нем букву, напряженно следя, чтоб острие пера не скользнуло в канавку, отмечавшую границы.
Потренировавшись некоторое время, Пеппо ощупал бороздки, оставленные на обороте пером. Они казались довольно отчетливыми. Затем снова измерил пальцами лист – в такой строке, пожалуй, уместится три-четыре недлинных слова. Черт, а ведь строка могла уклониться вверх или вниз, верно? А нажимать на перо сильнее, чтоб строку можно было нащупать на обороте листа, тетивщик опасался: запросто можно было проткнуть бумагу. Подумав пару секунд, Пеппо снял пояс и положил на лист. Попробуем так.
…Уже рассвело, когда подросток сложил первое в своей жизни письмо и тщательно запечатал края свечным воском. Устало оперся о стол, на котором в беспорядке лежали исчерканные на все лады листы. Он не знал, можно ли разобрать написанные им строки. Но очень надеялся на догадливость друга и на свою лукавую, непостоянную, но подчас довольно сговорчивую удачу. Дело было за малым. Письмо предстояло передать…
***
День выдался не по-летнему хмурый, но Пеппо, не сомкнувший прошлой ночью глаз, радовался прохладе и мелкому реденькому дождику. С утра к нему постучались двое шумных говорливых вояк и купили четыре тетивы, две из которых Пеппо тут же натянул на принесенные служивыми арбалеты. Получив горсть монет и массу интереснейших подробностей из личной жизни какого-то капрала, подросток распрощался с визитерами и отметил, что день начался удачно. Спустившись вниз, Пеппо наведался с пустым кувшином на кухню и, пока хмурая кухарка возилась с крышкой бочки, осторожно бросил лоскут рясы в растопленный очаг.
Однако план складываться не желал. Самому войти в тратторию нельзя. Послать кого-то тоже опасно, хотя на улицах всегда трется достаточно шалопаев, готовых за медяк отнести что и куда угодно. Но вся эта пронырливая братия за второй медяк охотно сообщит первому встречному и куда было отнесено письмо, и кто его передал.
Погруженный в размышления, Пеппо неспешно шагал по узкому, будто тесьма, переулку, слыша впереди знакомые раскаты колокола Мадонны делл'Орто. Слева канал плескался о каменные тиски стен. Бессознательно ведя по шатким перильцам ладонью, тетивщик услышал позади торопливые семенящие шаги и машинально шагнул вплотную к перилам, чтобы пропустить спешащего прохожего. Шаги приблизились, кто-то маленький и щуплый протиснулся между стеной и замедлившим шаги подростком.
И вдруг тетивщик уловил, как суетливое шарканье босых ног запнулось, и прохожий оступился… Пеппо назубок знал этот нехитрый приёмец. Выждав секунду, когда прощелыга толкнет его, падая, подросток молниеносным движением хлопнул себя по правому карману и вцепился в узкую, невероятно маленькую ладонь.
Он ждал ругательства, тычка в колено или живот, рывка – любой естественной реакции пойманного воришки. Но в ответ раздался испуганный визг, захлебнувшийся горьким плачем, а крошечная рука безвольно затрепетала в тисках пальцев тетивщика, не пытаясь освободиться. Слегка сбитый с толку, Пеппо ослабил хватку, но незадачливый карманник отчего-то все не отнимал руки, словно не понимая, что сейчас без труда можно удрать. «Первый раз промышлять пошел, не иначе», – подумал тетивщик и опустился на одно колено, слыша, что теперь плач раздается напротив его лица – пытавшемуся его обокрасть бедолаге было не больше восьми лет…
– Ну, будет тебе разливаться, – строго промолвил Пеппо, – не бью же, патрульных не зову, чего убиваешься?
Малыш, еще больше напуганный этой отповедью, вмиг затих, заполошно всхлипывая и шмыгая носом.
– П… ростите, господин, – гнусаво от плача пробормотал он, и Пеппо удивленно вскинул брови. Он знал этот голос.
– Тебе чего неймется, неслух? Ты же в траттории прислуживаешь, где я живу, верно? Неужели не хватает? Тебе же не жену c детворой кормить.
Через несколько секунд молчания ребенок сокрушенно вздохнул, снова всхлипнув:
– Узнали… Я-то думал… я думал… – голос мальчика дрогнул, и Пеппо понял, что маленький слуга готов снова разреветься.
– Ты погоди плакать, тебя как зовут? – проговорил он уже совсем мирно.
– Алонсо, – нерешительно ответил мальчик и вдруг истошно заголосил, – не рассказывайте дядюшке, господин! Не рассказывайте, Христом вас заклинаю! Выгонит он меня! Да еще матери расскажет, сраму-то!!!
– Не шуми. Глядишь, подумают, я тебя топить собрался, – покачал головой тетивщик, – а дядюшке не стану доносить, ежели ты мне сейчас честно скажешь, зачем в воров играть затеял, и что за дурак тебя подучил.
Алонсо шмыгнул носом:
– Так матушка-то у меня на сносях. Слаба очень, работать почти не может, а отца где-то кондотьер гоняет, в наемниках он. Я у дядюшки в услужении, господа военные монет пять, бывает, в день сунут, так и крутимся. Да мало… Матушке питаться надо хорошо, повитуха сказала, а то дитя хворое народится. Ну я и подумал… я подумал… Вы вчера эвон, четыре листа бумаги извели, при деньгах, стало быть. А у меня приятели в квартале есть… ну, не думайте, они не какие-то там… так, просто, рассказали того да другого… Я за вами от траттории шел. Подумал… ну…
Ребенок запнулся и замолчал, учащенно дыша.
– Ясно, – усмехнулся Пеппо, – только ты, брат, запомни – никогда слепого обокрасть не пытайся. Нам ворон считать нельзя, мы всегда настороже. Если уж совсем нужда приперла – выбирай подвыпивших селян, которые вокруг рынков с подводами трутся. Эти головой вертят – с них штаны снимешь, а они и не приметят.
Алонсо от неожиданности икнул, а тетивщик рассмеялся и потрепал малыша по взъерошенным жестким волосам:
– Жизнь длинная, брат, кто знает, какие уменья пригодятся. Только лучше, чтоб не понадобились тебе мои советы. Да не дрожи ты. Не буду я на тебя кляузничать. А еще, – тут Пеппо сделал паузу, слыша, как ребенок взволнованно затаил дыхание, – ты же рассчитывал, что поживишься монеткой, верно? Так вот, окажи мне услугу – и будет тебе, чем сегодня матушку порадовать, да к тому же честно.
– А не обманете, господин? – это должно было звучать независимо, но прозвучало скорее жалобно.
Пеппо нахмурился, хотя в глазах отчетливо проступало лукавство:
– Не обману, не трусь. Я не дурак, чтоб наживать себе врага там, где мне еду стряпают. Ты только сам меня не обмани и о поручении моем сразу по исполнении позабудь. А то сам понимаешь, вдруг выпью лишнего при твоем дядюшке. Я во хмелю страсть как болтлив делаюсь.
Алонсо охнул и скороговоркой протараторил:
– Чтосделатьприкажете?
Тетивщик вынул из-под весты письмо.
– Слушай, брат. Это письмецо надобно отнести в тратторию «Два моста», что в паре кварталов от церкви Мадонны делл'Орто. Она неприметная, но ее легко сыскать, там и правда, два моста через канал по обе стороны от входа. Как войдешь – скажи хозяину, что передать письмо тебе нужно кирасиру, британцу Годелоту в собственные руки. Ежели нет его в траттории, скажи вот что…
…Полчаса тянулись, словно загустевший мед, лениво капающий с носика кувшина. Пеппо с видом отпущенного отобедать подмастерья сидел у источенного сыростью лодочного причала и легкомысленно бросал в воду камешки, всем видом своим являя законное и оттого вдвойне блаженное безделье. За безмятежным же фасадом клокотал и пенился раскаленный котел тревоги и сомнений.
Отчаянно желая получить весть от друга, тетивщик изводился беспокойством об Алонсо. Вправе ли он был посылать ребенка с подобным поручением? Он рассудил, что малыш не вызовет ни у кого подозрений, а также дал Алонсо подробные указания. Но кто знает, не оробеет ли несмышленыш? Да и откуда ему знать, что сейчас происходит в траттории… Пеппо отлично знал, что среди людей хватает ублюдков, способных походя ударить ребенка, даже не заметив его.
Неизвестно, какие безумные решения могло бы породить это самобичевание, но доски причала заскрипели под торопливыми шажками, и плеча тетивщика коснулась детская ладонь.
– Мессер Фабрицио!
Пеппо ощутил, как внутри разом ослаб какой-то туго затянутый узел, и вскочил:
– Просто Фабрицио. Ну, рассказывай!
Алонсо словоохотливо залопотал:
– Явился я, кирасира Годелота спросил. А хозяин аж вздрогнул. И вмиг разулыбался, будто я ему пирогов принес. Нету его, говорит, по делам вышел. Ну, а я ему, как вы велели, толкую – сказано, в руки передать, обожду на крыльце. Тут хозяин вовсе медом потек. А кто тебя, милый, послал, спрашивает? Я все по-вашему ему сказал, а он кивает – не нужно ждать. Солдаты, мол, поздно приходят, дитяти не след до ночи на крыльце толочься. Давай, мол, письмецо, передам чин чином. А я этаким дурачком улыбаюсь – ой, дескать, удружили как, батюшка! Передал ему вашу записку, сам вон – а украдкой в оконце нижнее гляжу, там аккурат бочка стояла. Хозяин меня выпроводил – а сам как понесется с письмом наверх, будто черти за ним с ухватом бегут! Туточки я назад и поспешил.
Пеппо слушал малыша, а тот воодушевленно рассказывал, с явным удовольствием изображая гундосый голос хозяина, и как сам прикидывался «дурачком». Похоже, Алонсо нимало не испугался. Поблагодарив мальчика, Пеппо, не скупясь, заплатил ему за труды и снова потрепал по волосам:
– Ну, бывай. В траттории еще увидимся. И не забудь – у нас у каждого по секрету в рукаве.
– Да что вы, что вы, – пискнул малыш и мгновенно исчез.
Пеппо же обернулся к каналу и раздосадовано бросил в воду крупный камень. Годелота не было в траттории… Зато кто-то очень ждал там его визитеров. Хозяин не стал бы печься об Алонсо – рявкнул бы, что постояльца дома нет, а где уж посыльный станет ждать – не его забота. И уж, конечно, он не стал бы бегать с письмами наверх. Бросил бы под стойку, спасибо, если б при встрече упомнил. Нет, перехватив письмо, трактирщик кому-то его понес. Кому-то, кого чертовски боялся. Что же случилось, Лотте? Что за несчастье я успел на тебя навлечь?..
***
Раздался стук, и на пороге комнатушки показался хозяин траттории, сияющий, как новый цехин.
– Святой отец, письмецо я выудил. Пострел какой-то принес, извольте взглянуть! Не иначе, от сообщника какая весточка!
Тощий монах-доминиканец, доселе стоявший у окна, неспешно шагнул к трактирщику и взял из его руки сложенный лист бумаги. Развернул его невозмутимо и неторопливо, лишь руки с по-паучьи длинными костлявыми пальцами подрагивали нетерпением. Нахмурившись, монах прочел письмо, а потом швырнул его на пол:
– Любезный, я вовсе не для того сижу в этой комнате, чтоб просеивать через сито чужие поганые грешки. Я жду весьма опасного смутьяна. Это же, – монах указал острым подбородком на лежащий у стола лист, – это мусор.
Обескураженный трактирщик, успевший взлелеять надежду, что долгожданное письмо избавит его тратторию от малоприятного гостя, поклонился и уныло зашагал вниз.
Монах же подобрал лист и снова перечел его. Прыгающие строки, написанные неуверенной и неумелой рукой, густо испятнанные перепачканными в чернилах пальцами, гласили:
«Сокол мой ненаглядный! Прождала тебя все воскресенье. А ты ветрогон не явился. Я в обиде. Только очень уж мне твой подарок про душе. Приходи снова. Глядишь прощу тебя. Твоя покинутая безутешная Жозефа».