Уже почти стемнело, и Годелоту казалось, что у бортов лодки лениво плещутся чернила, тяжелыми каплями осыпаясь с выныривающих весел. Низкий темно-синий небосвод отчего-то был холоден, хотя приветливо мерцал летней россыпью звезд. Мимо проносились чернеющие массы небольших островков, словно стаи уснувших на воде диких гусей.
Вот гребцы заложили плавный уклон влево, и вода тугой воронкой завихрилась у весел, осыпав шотландца каскадом мелких капель. Годелот вздрогнул и досадливо скосил глаза на полковника – не хватало еще показаться тому заморышем, зябнущим от вечернего ветра. Но Орсо даже не повернул головы. Он сидел на носу лодки, задумчиво глядя куда-то вдаль, и только короткая черточка меж бровей выдавала, что полковник напряженно о чем-то размышляет. Годелот украдкой потер холодные руки, и по спине снова пробежал мерзкий озноб.
Четверть часа спустя лодка вошла в Каналаццо и заскользила по широкой водной глади, отчеркнутой с обеих сторон закованными в камень берегами Сан-Марко и Дорсодуро. Годелот застыл, завороженный, забыв о боли в израненных плечах и бьющей его мелкой дрожи. Так вот, какая она, Венеция…
Всего несколько дней назад он презирал этот город за тесные улочки, кривые замшелые канальцы, запах гнили и плесени, уже забыв, как потряс его затрапезный Тревизо. Бестолковый деревенский индюк… Разве мог он, едва высунув нос из суматошного Каннареджо, хотя бы вообразить себе этот бескрайний водный простор, усеянный нарядными суденышками, озаренными покачивающимся светом фонарей? Разве догадывался, что лепные фасады и стройные ряды легких колонн могут вздыматься прямо из воды? Широкие набережные были ярко освещены, бесчисленные фонари и факелы расцвечивали дрожащими огнями кружево портиков и светлый мрамор лестниц.
«Сколько же масла и смолы пошло на такую красоту?» – мелькнула у Годелота привычно практическая мысль, и он тут же ощутил, как скулы предательски затеплели румянцем, словно он сболтнул вслух безбожную глупость. Разве здесь кто-то считает медяки? Один фонарь вон на той вычурной, будто диковинная игрушка, гондоле сожжет за час больше масла, чем сам Годелот, любящий скоротать вечер за чтением, позволил бы себе за две недели…
А лодка все шла вперед. И подросток казался себе все более ничтожным и незначительным среди новых и новых чудес, что вырисовывались перед ним, словно яркие фигурки замков, выныривающие из-за ширмы в балагане бродячего кукольника.
Он не заметил, долго ли продолжался их путь. Просто настал момент, когда лодка взяла вправо и подошла к причальным столбам, поблескивающим у самой воды косматой опушкой мха. Один из гребцов ловко подхватил с причала толстый, волглый от сырости канат, и лодка покорно закачалась у самых ступеней.
Орсо поднялся со скамьи и проворно перешагнул на деревянный помост, второй же гребец молча взял Годелота за локоть, и шотландец, не без труда разгибая затекшие ноги и прихрамывая, последовал за полковником. Причал подходил прямо к широкой лестнице, и Годелот остановился у нижней ступени. Дрожь усилилась, в ушах слегка шумело, словно издали все еще доносился рокот волн, слышный из окна каземата. Его что же, впустят в этот двухэтажный дворец с монументальными статуями по обе стороны от входа? Пастор как-то упоминал, как называются эти мраморные женщины в хитонах… Вот, кариатиды.
– Поторопитесь, Мак-Рорк! – оклик полковника выдернул Годелота из сумбурного потока мыслей, и шотландец неловко двинулся вверх по заботливо натертым ступеням. На высоких дубовых створках двери не было и дюйма места, свободного от резьбы. Величественные львиные морды сжимали тяжелые кольца в деревянных пастях.
– Не робейте, – снова послышался голос Орсо, на сей раз откровенно насмешливый, и Годелоту стало досадно. Ну же, не за подаянием же он пришел… В конце концов, хоть и был он в невеликих чинах при графе Кампано, а на карауле в замке стоял исправно, водил дружбу с прислугой, а потому кой-чего понимал в красоте и изяществе барского домашнего уклада.
Тем временем дверь отворилась, и на пороге появился разряженный дородный субъект с многорогим шандалом в руке. Он отвесил полковнику церемонный поклон и смерил Годелота удивленно-брезгливым взглядом, словно раздумывая, подать оборванцу медный гроссо или попросту послать к чертям. Подросток выпрямил спину, ощущая гадкий укол унижения, но Орсо, входя в холл, отрезал:
– Чего вы таращитесь, Сесто?
Лакей незамедлительно отступил в сторону, пропуская Годелота в особняк. Убранства этого поистине королевского жилища шотландец не запомнил. Словно в тумане он шагал за полковником, стараясь не хромать и все крепче стискивая дрожащие пальцы на стволе мушкета, который, как ни странно, у него даже не попытались забрать, впуская в дом. Видимо, авторитет Орсо здесь был непререкаем…
Будто полуразмытые картинки мелькали многоцветные ковры, на которые Годелот опасался ступить хоть краем башмака, резная мебель, тяжкие занавеси. Нет, замок Кампано был совсем другим… Добротная зажиточность старинного родового гнезда не могла сравниться с этой вычурной изысканностью, среди которой страшно было даже резко обернуться, и Годелот, несмотря на все усиливавшуюся дурноту, не мог отделаться от вопроса: как люди умудряются здесь жить?
Но вот полковник повернул за угол и начал спускаться по длинной лестнице, окончившейся массивной дверью. За ней обнаружилась огромная полутемная кухня. Невысокая женщина средних лет что-то сосредоточенно замешивала во внушительных размеров медном чане. Обернувшись на звук открывшейся двери, она обтерла руки о необъятный передник, взметнув облачка муки, и поспешила навстречу вошедшим.
– Святая Мадонна, господин полковник пожаловал на ночь глядя, – в низком голосе не было и тени подобострастия, – не осерчайте, я вас сегодня не ждала, в столовой уже отужинали. Чего прикажете подать? – кухарка сложила пухлые руки на груди, всем видом являя озабоченность. Но полковник лишь пожал плечами:
– Пустяки, Филомена, я не голоден, а вот парня накорми.
Он говорил еще что-то, но шотландцу казалось, что голос доносится до него сквозь толщу воды. Лица кухарки он тоже отчего-то не различал, только руки, грубоватые, заскорузлые от работы, которые то сплетали, то расплетали пальцы, осыпая на передник муку. Потом позади него хлопнула дверь: Годелот понял, что остался наедине с Филоменой, и та пристально и слегка оценивающе смотрит ему в лицо. Следовало хотя бы поздороваться… В этом чужом, холодно-безликом дворце нельзя было вести себя, словно невежа… Но в следующий момент его щеки жестко коснулись мозолистые пальцы:
– Да ты весь горишь, парень, – кухарка не ждала никаких церемоний, – сымай оружие да садись-ка к столу, лица на тебе нет, будто из могилы выволокли.
Годелот ощутил, как пересохшие губы невольно трогает улыбка:
– Почти что так, – хрипловато проговорил он, а Филомена уже подтолкнула его к длиннейшему столу, исцарапанному и заставленному множеством корзин и медной утвари. Испытывая отчаянную неловкость, подросток прислонил к столу мушкет, опустил на пол арбалет и суму. А кухарка уже деловито гремела чем-то в дальнем конце кухни, где угадывалась печь и нескончаемые ряды бочонков и ларей под развешанной на стенах поблескивающей посудой.
– Вот, перво-наперво выпей, – сухо отрезала она, ставя перед шотландцем внушительную кружку подогретого вина, – сладу с вами, неслухами, нет. Ишь, не по норову вам почтенные ремесла, все в солдаты норовите. Пей, пей, поди, не в церкви. Чуток попозже и поужинать соберу, сейчас тебе еда не впрок.
– Благодарю, – Годелот блаженно охватил все не желающими отогреваться ладонями горячие глиняные бока кружки. Есть действительно не хотелось, хотя шотландец больше суток голодал. Зато выпитое вино мгновенно разогнало по венам волны теплой усталости, раздражающий рокот в голове отступил, и Годелот наконец ощутил подобие спокойствия.
Филомена вновь вернулась к своему чану у противоположного края стола и теперь деловито трясла огромным ситом, просеивая удивительной белизны муку. Сейчас, когда ничей взгляд не смущал подростка, он медленно поднял глаза и украдкой присмотрелся к кухарке.
Филомена все так же истово орудовала ситом, не глядя на незваного гостя. Хмурый лоб прорезали несколько глубоких морщин, губы были плотно сжаты и казались бы чопорными, если б не скорбно опущенные вниз уголки. Эти строгие губы отчего-то сразу убедили Годелота в том, что в кухарке живет не природная суровость, а застарелая и давно ставшая привычной печаль, уже утратившая остроту и ставшая серой и промозглой, как мелкий осенний дождь.
– Ну, чего глядишь? Чай, не девка… – вдруг так же сухо проговорила Филомена, – звать тебя как?
– Годелотом, – пробормотал, снова сконфузившись, подросток, а кухарка досыпала в сито муки из стоящего рядом мешка.
– Из чужеземных наемников будешь?
– Нет, донна, батюшка шотландцем был, а матушка из-под Феррары, там я и родился.
– Жива мать-то?
– Нет, донна, восемь лет, как Господь прибрал.
Годелот сам не понимал, отчего смущенно лепечет в ответ на бесцеремонные расспросы Филомены, но кухарка широко перекрестилась, горько покачав головой:
– Сирота. Милостив Господь, не дал тебе, беспонятному, материнское сердце на черепки пустить. Ты пей, а не очами хлопай, – вдруг снова припечатала она, видя, как Годелот замер с кружкой в руке, и кирасир машинально допил вино.
Какого черта?.. За что эта незнакомая женщина осуждает его? Но едва затлевший в душе гнев почему-то не желал разгораться. Напротив, подросток ощутил, как где-то внутри ворочается невесть как зародившееся чувство неловкости и будто даже вины, словно он действительно совершил нечто такое, что могло бы причинить Терезии горе. И естественное желание осадить излишне въедливую собеседницу тут же потонуло в необъяснимой потребности оправдаться перед ней.
– Я любил свою мать, – тихо промолвил Годелот, не найдя других слов, – я люблю ее и сейчас. И я никогда по своей воле не сделал бы ее несчастной.
Лицо запылало то ли стыдом, то ли усиливающимся жаром. Подросток отставил пустую кружку, которую до сих пор бессознательно сжимал в руках, и отвел глаза, не желая снова встречаться взглядом с Филоменой.
Неизвестно, чем закончился бы странный разговор, но в этот момент дверь в кухню отворилась, впуская невысокого сухопарого человека в не лишенном изящества, но мрачном черном одеянии, оживленном лишь ослепительно-белым жестким воротником. Годелот торопливо встал, досадуя на предательский румянец и мысленно сжимаясь, словно кулак: похоже, сейчас последует новый пренебрежительный взгляд. Но вошедший рассеянно кивнул подростку и двинулся к Филомене, снова отряхивавшей с рук муку.
– Доброго вечера, доктор Бениньо, – сейчас ее приветствие прозвучало не в пример теплее, – чего угодно?
Субъект в черном нахмурился, более озабоченно, чем сурово, и проговорил негромким, неожиданно низким голосом:
– Будь добра, Филомена, завтра весь день трапезы подавай самые легкие, можно тушеных овощей, и питья, что я показывал, завари поболе.
– Все будет сделано, доктор, не тревожьтесь, – заверила кухарка, глядя на врача с почти благоговейным почтением. А тот уже снова двинулся к двери.
Годелот было с облегчением решил, что на сей раз его особа не привлекла лишнего внимания, как доктор Бениньо вдруг остановился подле него. Шотландец опять машинально ощетинился, но врач без всякой резкости взял его за локоть, заставляя стать вполоборота, и бегло оглядел его плечи. Затем Годелот ощутил прикосновение холеных пальцев к шее под самой челюстью – лекарь считал пульс.
– Филомена, – Бениньо обернулся к кухарке, и теперь его голос прозвучал с нажимом, – изволь объяснить, почему на герцогской кухне сидит избитый отрок в начинающейся лихорадке, а ты не удосужилась послать за мной?
Женщина смутилась. Снова отряхнула руки от муки, неловко расправила передник.
– Юношу полковник Орсо привел, доктор. Ну, и велел похлопотать… по моей части. Что парень болен – оно видно, да я-то что… Кто я, чтоб за вашей милостью посылать… Да и откуда мне знать было о побоях?
Она что-то еще сбивчиво лопотала, все так же разглаживая передник, но Бениньо сухо оборвал кухарку:
– У мальчика на колете полосы крови. А что до горячки – тебе ли не знать, Филомена, в этом доме не должно быть хворых. Никаких и никогда. И забота об этом – мой прямой долг. Ты не руки заламывай, – добавил он мягче, – а подай холодной воды и оливкового масла. Да лакею вели чистого полотна принести и бутыль, что в ларе у окна.
Сам же врач деловито расстегнул щегольской джуббоне и бросил его на скамью.
– Раздевайтесь, юноша, надобно осмотреть ваши раны.
На протяжении всей этой сцены Годелот недоумевал, в чем лекарь упрекает безвинную Филомену, и на приказ раздеться рефлекторно шагнул назад. Если он все верно понял, этот франтоватый человек с раскатистым голосом – личный врач хозяина дома. За каким чертом ему осматривать раны незнакомого служивого из низших чинов? Нет, лекарь в Кампано пользовал всех, от самого графа, до последнего работника с конюшни, но венецианский эскулап совсем не походил на добродушного, слегка неряшливого толстяка-доктора из старого замка, пуще всех средств уважавшего надежное дедовское кровопускание… Бениньо меж тем приподнял брови:
– Ну же, не смущайтесь, – а сам засучил пышные, отделанные тесьмой рукава белоснежной камизы и принялся мыть руки в принесенной кухаркой бадье.
Годелот неловко снял колет, снова испытывая улегшееся было унизительное чувство собственной уязвимости. Его рубашка, чистотой которой он всегда так гордился, сейчас показалась ему донельзя убогой со своими обтрепавшимися рукавами и пятнами крови… Да что ему за дело до чужих мнений! Раздражение неожиданно придало сил, и подросток резко сорвал камизу, отдирая от ран прилипшее полотно. Врач негромко хмыкнул. Снова послышался плеск воды, и через минуту шотландец почувствовал, как уверенные пальцы бережно прикасаются к его исхлестанной спине.
В этот момент дверь опять распахнулась, и в кухню вошел полковник. Остановился у двери, нахмурился, глядя на Бениньо, но лекарь не дал ему заговорить:
– Послушайте, Орсо, – отсек он, и на сей раз в его тоне не было сухости. В нем звучало неприкрытое негодование, – какого черта вы выделываете? Я видал и прежде ваших солдат после экзекуций, чаще всего их раны было достаточно промыть водой и положиться на волю природы. Но эти… Я не говорю даже о кровопотере, как и о том, что у отрока начинается горячка. Чем вы били мальчика? Хлыстом погонщика быков? И откуда эта синяя полоса выше запястья? Вы уже затеяли подвешивать провинившихся солдат за руку?
Странно, но Орсо не стал ничего объяснять, лишь усмехнулся с иронической обреченностью – видимо, эти упреки были ему привычны.
– Все не так, господин доктор, – неожиданно для себя проговорил Годелот, – если б не вмешательство господина полковника, обо мне сейчас пекся бы не лекарь, а гробовщик.
– Придержите язык, Мак-Рорк, – отрезал Орсо, а доктор снова издал неопределенное хмыканье.
– Сейчас я обработаю ваши раны, юноша, – чуть приветливей проговорил Бениньо, – это будет больно, должен вас предупредить.
«Не сомневаюсь», – мелькнула никчемная мысль. На своем коротком веку ран Годелот повидал немного, но благосклонность графского лекаря обогатила его некоторыми не слишком утешительными познаниями в этой области. Оставалось надеяться, что суровый врач не сочтет его раны достаточно серьезными для прижигания кипящим маслом7.
Но Бениньо заглянул в принесенную лакеем корзину и хлопотливо зазвенел какими-то склянками. По кухне распространился резкий запах, к спине подростка прильнула холодная влажная ткань, и Годелот скрипнул зубами – в раны словно плеснули кипятка.
– Ну вот, – лекарь бросил тряпицу на стол, – спиртус, юноша, хорош не только в стакане. Добавленный в обычную воду, он предупредит нагноение.
Говоря это, он сноровисто смазал следы плетей, судя по запаху, обычным оливковым маслом. Затем свел края двух самых широких ран, накладывая на них полосы полотна. Через десять минут торс Годелота охватывала плотная повязка, а лекарь снова полоскал руки в рукомойнике.
– Одевайтесь, – буднично промолвил он, – и в ближайшую неделю извольте не бывать на скотобойне, в цирюльне и тому подобных местах. Чужая кровь вам сейчас сродни дорожной грязи. И вот еще… – в руку шотландца лег невзрачный пузырек, – здесь отвар некоторых трав. Он поможет вам быстрее совладать с лихорадкой. И извольте пить много воды, нет вернее средства.
– Благодарю, – ошеломленно обронил Годелот. Этот бесцеремонный врач, так резко отчитывавший полковника, проявил к его оборванной персоне больше внимания, чем порой уделял его детским хворям отец. Однако Бениньо лишь так же рассеянно кивнул ему в ответ и вышел из кухни, казалось, уже забыв о существовании своего пациента.
Филомена, доселе недвижно стоявшая у стола и ожидавшая новых указаний, встрепенулась от хлопка двери и принялась хлопотливо убирать окровавленные лоскуты полотна. Полковник же неторопливо подошел к столу, опустился на скамью и усмехнулся:
– Не стойте навытяжку, Мак-Рорк, вы пока не в карауле. Садитесь. Филомена, подай еще вина и чего-нибудь немудрящего. Я знаю, знаю, вам не хочется есть. Я сам не раз хворал горячкой. Но, поверьте, снадобье достопочтенного доктора Бениньо сколь чудодейственно, столь же и отвратительно. Его лучше закусить.
Трудно сказать, сказывалось ли выпитое вино, или Годелот попросту успел устать от треволнений того нескончаемого дня, но сил на новый приступ неловкости не осталось. Шотландец без колебаний сел напротив Орсо, решив попытаться понять, что за роль собирается сыграть в его судьбе этот странный человек.
А полковник был, несомненно, странным. Он явился, словно грянувший с небес ангел, невероятно вовремя. Он спас Годелота из цепких лап Инквизиции и предложил ему то самое будущее, которого шотландец жаждал. Но верить Орсо у Годелота все же не получалось. Как ни молод был шотландец, он знал – все события имеют свои причины, а все люди – свои интересы. Но что за интерес преследовал этот могущественный человек, благодетельствуя «бестолковому птенцу»? Нет, в полковнике что-то было не так… Настолько не так, что все инстинкты шотландца выгибались кошачьими спинами при одном взгляде в темные жерла полковничьих глаз. Годелот почти всю сознательную жизнь провел среди военных. Он знал этот народ тем особым знанием, которое свойственно детям, что впитывают суть окружающих людей, еще не умея рассуждать об их повадках и характерах.
В Орсо было все, что Годелот привык видеть в старших командных чинах: безупречная выправка, властность коротких фраз, привычка к безоговорочному повиновению окружающих. Но что-то неуловимое, ускользающее выбивалось из этих жестких рамок, как подчас из-под доспехов мелькает край кафтана. И Годелот пытался нащупать в ворохе разбредающихся от усталости и жара мыслей эту странность, мешавшую ему понять, как вести себя со своим спасителем и новым командиром.
Орсо меж тем с невозмутимым спокойствием разрезал принесенный Филоменой мясной пирог и, казалось, полностью сосредоточился на еде. Годелот некоторое время сидел, то глядя на исцарапанную множеством усердных ножей столешницу, то украдкой поднимая глаза на смуглое горбоносое лицо полковника.
– Не молчите, будто девица на смотринах, – Орсо налил себе вина, – у вас наверняка есть вопросы. Слушаю вас.
Эти слова окончательно сбили Годелота с толку. Офицеры так себя не ведут. Подчиненному не след задавать вопросы, его дело – исполнение распоряжений, о чем шотландцу при всяком удобном случае напоминали и отец, и Луиджи, и командир гарнизона, седой хромоногий капитан Гвидо. Но Орсо подчеркнуто держался на равных с зеленым юнцом, обязанным ему жизнью. Что ж…
– Дозвольте спросить, мой полковник, – шотландец откашлялся, – в чем будет состоять моя служба?
Кондотьер поднял голову и посмотрел на Годелота со смесью любопытства и насмешки:
– Это именно то, что сейчас вас беспокоит? – вкрадчиво спросил он.
– Так точно, – без колебаний отрезал Годелот.
Орсо неторопливо доел пирог, отер губы и откинулся на спинку скамьи:
– Как угодно, – отрубил он, – и вашей первоочередной обязанностью будет запомнить правила. Извольте усвоить первый закон службы под моим началом: никогда не считайте меня болваном. Я знаю устройство солдатской души не хуже, чем механизм колодезного журавля. Не пытайтесь мне лгать ни при каких обстоятельствах, даже самых критических. Это в ваших же интересах.
Далее: я умею отличать тупость от простодушия, однако не прощаю разгильдяйства и не выношу игроков и пропойц. И третье: с любой своей личной неурядицей вы первым долгом идете ко мне. В своем полку я должен знать все и о каждом. Я не играю в доброго отца и не питаю слабости к решению чужих проблем. Однако тот, кто был достаточно глуп, чтоб нажить свою беду, едва ли будет достаточно мудр, чтоб выйти из нее с честью. А интересы моего нанимателя требуют, чтоб каждый солдат моего войска думал о своей службе, а не о карточных долгах и брюхатых потаскухах. Вам все ясно, Мак-Рорк?
– Да, мой полковник, – машинально отчеканил Годелот, подавляя невольное желание снова вытянуться в струну. А Орсо оперся локтями о стол и внимательно вгляделся в глаза подчиненного:
– Превосходно. А теперь оставьте в стороне то, что вы и так завтра узнаете от капрала. Подумайте и спросите обо всем, что хотите узнать именно сейчас. Завтра я стану вашим командиром, и все вольности закончатся. Но сегодня мы с вами сотрапезники и… хм… немного сообщники. Итак, я вас слушаю.
Подросток молча глядел на полковника, чувствуя себя ребенком и ненавидя себя за это ощущение. Орсо чего-то ждал… И Годелот отчего-то знал, что не имеет сейчас права на ошибку. Сейчас он мог задать любой вопрос… Быть может, именно тот, который ему некому было задавать все эти дни. В висках закололо, а все странности и загадки недавнего времени разом засуетились в мозгу, как запертые в тесном закутке пчелы.
– Не смущайтесь, – снова ровно повторил Орсо, а в темных глазах блеснуло… нетерпение. Словно кондотьер ждал от шотландца какого-то очень важного шага, что повернет ход событий в нужное ему русло. Да, полковник, вы совсем не болван. Вы спасли мне жизнь, а теперь запанибрата ужинаете со мной и подталкиваете к откровенности, глядя, как у меня подрагивают от озноба руки, и зная, что я плохо соображаю…
Годелот глубоко вздохнул:
– Мой полковник. Я хотел бы знать, почему вы спасли меня из пыточного каземата.
Орсо чуть приподнял брови, уголок обезображенных губ снова насмешливо дрогнул. Но Годелот коротко качнул головой:
– Я знаю, как трудно найти службу в хорошем полку. Я же вовсе не имею никакой ценности. Даже не бывал в настоящем бою. Значит, вам что-то от меня нужно. Но вам достаточно было оставить возле меня флягу с водой, чтоб я не мог до нее дотянуться. Или… да что там, проколоть мне локоть, обмакнуть головой через борт лодки. У вас была сотня способов получить от меня все что угодно. Вы видели меня там. Я стоял у самой грани. Так зачем везти в Венецию и брать на службу… бестолкового птенца?
Орсо снова усмехнулся, но на сей раз без пренебрежения.
– Браво, Мак-Рорк, вам не занимать здравого смысла, – он снова налил вина, но на сей раз наполнил и кружку Годелота, – а на деле все просто. Я недолюбливаю святых отцов. А в особенности ту расточительность, с которой они калечат молодых и здоровых людей, способных быть солдатами. Заметьте – теми самыми солдатами, что пойдут сражаться под знаменами, увенчанными именем Господа. И если у меня есть возможность досадить им – я охотно это сделаю.
Годелот помолчал. Наверное, не стоит больше спрашивать, ведь ему дали ответ, которым можно было удовлетвориться. Но что-то все равно не увязывалось… А полковник, меж тем, перестал усмехаться и посерьезнел:
– Я думаю, вы догадались, что я не просто заглянул в застенок отца Руджеро на огонек. У меня были причины искать вас там. Я прежде всего кондотьер, Мак-Рорк. И я не из тех мусорщиков, кто сгребает в свои полки любое отребье. А слухами, как вы знаете, полнится земля. Отцу Руджеро известно о вашей эскападе в лесу этого несчастного графа… Кампано, кажется. Кстати, не слишком умно было упоминать о ней в вашем прошении в Патриархию. Об этом инциденте стало известно и мне – я не гнушаюсь сплетнями, а потому быстро узнаю новости. И если монахам от вас нужны лишь ответы – то мне есть, что предложить мальчишке, сумевшему противостоять четверым взрослым солдатам и выйти победителем, а потом несколько часов продержаться под пыткой и допросом. Из вас может выйти толк, Мак-Рорк.
С этими словами, полковник поднял кружку:
– Давайте выпьем. Согласитесь, этот день мог закончиться для вас иначе.
Нет, сидящая в изнуренном уме заноза никуда не исчезла. Но тон полковника неуловимо изменился, и Годелот понял, что на сегодня время сложных вопросов закончилось. И правда, этому дню пришел срок подойти к концу… Шотландец почти физически ощутил, как разжимается крепко стиснутый где-то внутри кулак, и тут же сдерживаемая усталость свинцовой плитой легла на плечи. Годелот словно впервые почувствовал, как в кухне тепло и сухо, как заманчиво пахнет лоснящийся румяными краешками пирог, как он сам нестерпимо голоден… Так к черту все вопросы, для них будет завтрашний день.
Подросток тоже взялся за кружку, встал, поклонился Орсо:
– Благодарю вас, мой полковник. За здравие нашего сеньора нанимателя.
Он не успел поднести кружку к губам. Дверь распахнулась, ударив в стену, и в кухню вбежал лакей. Не обращая внимания на гневное кухаркино «да что ж ты носишься, ирод!», он бросился к полковнику и что-то прошептал тому на ухо. Орсо вскинул голову. Поставил нетронутую кружку, расплескав вино, и стремительно вышел вон, бросив напоследок:
– Отдыхайте, Мак-Рорк.