Годелот в шестой раз намотал шнур камизы на пальцы и снова распустил. Его с самого пробуждения одолевало смутное беспокойство, и шотландец не знал, чему вернее его приписать – ночному ли разговору, всколыхнувшему воспоминания, обычной ли тревоге, что гложет всякого, кто собрался искать справедливости в чиновничьих каморах, или попросту гнусной погодой, затянувшей небо тяжкими облаками и обратившей воздух над Венецией в стоячее озеро горячего пара.
Он перевел глаза на Пеппо и тут же хмуро отвел взгляд: пожалуй, вот, кто с самого утра раздражал его пуще всего. Обычно тот вскакивал с первым проблеском зари, уже кипя энергией. Если Годелот не просыпался вслед за ним, Пеппо с невыносимым упорством на что-то натыкался или ронял всякую мелочь, пока шотландец не сдавался и не открывал глаза. Причем придираться к поганцу было бесполезно: Пеппо покаянно пожимал плечами, напоминал, что «все равно не видел этого чертова табурета», и с трудом прятал чертячью ухмылку в уголке рта.
Но сегодня, проснувшись в непривычной тишине, Годелот застал тетивщика молча сидящим на койке.
– Пеппо, – окликнул шотландец, и тетивщик вздрогнул, будто разбуженный, – ты помер, что ли?
Но Пеппо обернулся к другу и вдруг улыбнулся незнакомой Годелоту мягкой и искренней улыбкой:
– И тебе доброе утро, – без раздражения отозвался он, а кирасир отчего-то ощутил, как от этой улыбки на душе становится нехорошо.
У шотландца давно не было такого спокойного утра. Меж ними не вспыхнуло ни одной перебранки, Пеппо не язвил, не ерничал, был странно тих и сдержан, словно вдруг узнал, что Годелот смертельно болен, и не решался ему об этом сказать. Сначала это забавляло кирасира, потом стало поневоле беспокоить. Он сам попытался поддеть тетивщика какой-то колкостью, но Пеппо снова рассеянно улыбнулся в ответ, будто шотландец говорил на неизвестном ему языке.
Годелот в седьмой раз намотал на палец злосчастный шнурок, послышался треск, и обрывок шнурка остался в руке.
– Черт, – шотландец отшвырнул обрывок и поднялся на ноги, – что с тобой сегодня, а? Ходишь, улыбаешься, только венка из васильков не хватает! Хоть бы гадость какую-то вякнул, а то мне не по себе прямо!
Пеппо, что-то перебиравший в своей седельной суме, оставшейся от продажи каурого, поднял голову:
– Лотте… Поговорить надо, – промолвил он с непонятной решимостью и вдруг как-то совершенно «зряче» отвел глаза.
Годелот нахмурился – эта преамбула ему отчего-то тоже не понравилась.
– Ну, говори, не томи, что за новую чертовщину выдумал? – проворчал он.
Пеппо приблизился к сидящему на койке кирасиру и сел напротив на край стола.
– Лотте. Нам пора разойтись и двинуть каждый своим путем.
Годелот молча смотрел на тетивщика. В другой раз он подумал бы, что тот разыгрывает его или пытается разозлить – Пеппо всегда обожал послушать, как шотландец бесится и сквернословит. Лишь недавно кирасир научился не поддаваться на искусные провокации поганца. Но на сей раз все было иначе. Годелоту уже хорошо была знакома легкая искра беспомощности, которая появлялась на дне незрячих глаз, когда Пеппо понимал, что перегнул палку и всерьез обидел друга.
– Ну, чего молчишь? Дальше что? – проговорил наконец кирасир.
Тетивщик потер переносицу, и этот жест показался Годелоту растерянным:
– Ничего. Просто пора. С самого начала же так договаривались.
Кирасир машинально постучал пальцами по столу.
– Так… Вчера, значит, было не пора, а сегодня пора стало… – с деланой иронией протянул он, надеясь, что Пеппо сейчас просто ухмыльнется и выпалит в него одной из своих извечных едких шуточек. Но тот молчал, лишь на миг коснулся пальцами лица, словно ощутив на нем непривычно сидящую виноватую маску. И Годелот ощутил, как утреннее раздражение вдруг разом улеглось, уступая место подобию испуга.
– Пеппино, что случилось за ночь? – мягко промолвил он, – не руби сплеча, объясни.
В лице Пеппо что-то передернулось:
– Если я скажу, что добрался до Венеции, и ты мне больше не нужен, поверишь?
– Нет, – сухо отрезал Годелот.
Пеппо пробормотал что-то невнятное и в сердцах пнул ножку стола, отозвавшуюся обиженным треском. Он все утро обдумывал этот дурацкий разговор, но так ничего толком и не придумал. Казалось, все будет как-то проще…
«Дружка на плаху поднимут»… Эти слова сидели в памяти, как щепка в ладони. Но Пеппо не мог пересказать их кирасиру, зная, что угрозы в одночасье разбудят в Годелоте его неуемный шотландский нрав, и тогда уже противостояние неведомому недругу станет для него вопросом принципа.
– Лотте, – устало проговорил он, – я не буду ничего объяснять. Мне и объяснить-то нечего. Просто так будет лучше.
Шотландец еще секунду помолчал, а потом схватил со стола многострадальный подсвечник и швырнул в Пеппо:
– Почему ты мне не доверяешь?! – оглушительно рявкнул он.
– Я доверяю тебе!!! – прорычал тетивщик, ловя подсвечник на лету и молниеносно швыряя обратно, – кому еще мне доверять, если не тебе!!!
Оловянный снаряд гулко грохнул в стену за спиной у Годелота, и кирасир уже готов был снова что-то орать и требовать объяснений, но вдруг взглянул тетивщику в глаза, пылавшие неподдельным отчаянием, и на миг ему снова показалось, что они ясно и зряче смотрят на него.
– Но Пеппо… ты мой друг, – теряя запал, пробормотал шотландец, словно этот аргумент мог немедленно и в корне все изменить.
Они никогда не говорили об этих материях, по-отрочески презирая сантименты. Но сейчас Пеппо даже не усмехнулся:
– Я им и останусь, Лотте. Хотя ты заслуживаешь лучшего друга, чем вор с нравом помойного кота.
– Я сам решаю, каких друзей заслуживаю! – ледяным тоном отрезал кирасир, – и если мой друг где-то придется не ко двору, я поищу другой двор!
Отвернувшись от тетивщика, он прошелся по комнате раз, второй, и вдруг ударил в стену кулаком:
– Да все это пустые разговоры! Мне ли тебя не знать! Ты, конечно, уже все решил, и я могу тебя хоть связать, но ты все равно уйдешь, раз уж вбил себе это в голову. Но черт бы все побрал, – Годелот резко обернулся, – неужели мы просто разойдемся, будто чужие люди? После всего, что мы пережили вместе?
Пеппо неловко пожал одним плечом, как делают дети, пойманные на лжи, но не желающие признаваться:
– Так и надо бы… Только едва ли у меня получится.
– Ладно, – сухо отсек Годелот, поводя плечами, словно от холода. Он чувствовал, как что-то, туго натянутое внутри, оборвалось, причинив глухую саднящую боль. – Решил – значит, будь по-твоему. Давай завтракать.
Завтрак прошел в тягостном молчании, странно похожий на первый их привал на берегу Боттениги. Годелот безучастно пытался есть, не чувствуя вкуса. Пеппо и вовсе кусок не шел в горло: мысленно он монотонно повторял себе, что принятое решение верно. Но слова давно навязли в уме, утратив смысл, а мучительное ощущение предательства не проходило.
А потом кирасир так же молча стоял у окна, бесцельно следя за лодчонками, скользящими по каналу, и перепархивающими по крышам голубями. Позади него слышались шаги и шорох – Пеппо собирал нехитрые пожитки. Вдруг шаги замерли.
– Лотте, – донесся до кирасира неуверенный оклик, – ты разрешишь мне взять «Гверино»?
– Бери, она в суме, – не оборачиваясь, холодно отозвался тот. Книгу Андреа де Барберино о приключениях Гверино Горемыки, вместе со старой Библией, ему около года назад подарил пастор. «Гверино» шотландец читал по вечерам вслух, и они с Пеппо увлеченно обсуждали перипетии судьбы отважного странника, но так и не успели дочитать роман.
– Да, – добавил Годелот через минуту, – из оружия возьми, что захочешь. Деньги всегда пригодятся.
…Не обернулся. Даже не обернулся, черт… Тоскливо выругавшись про себя, Пеппо снова загнал поглубже липкое чувство вины, нащупал на койке суму Годелота и осторожно сунул руку внутрь…
До моста они тоже шли в тишине. О чем-то хотелось сказать, но прежняя беззаботная болтовня уже не удавалась. Когда остался позади последний переулок, и набережная Каналаццо обступила подростков своей шумной суетливой неразберихой, Годелот остановился у ограждения, хмуро глядя на воду, в которой тускло опрокидывалось дымчато-голубое небо, затянутое мутной пеленой облаков.
– Мне дальше в Санта-Кроче, – ровно проговорил он, – мы еще не бывали там… Тебе не стоит…
Пеппо кивнул:
– Я понимаю.
Помолчав, вскинул неподвижные глаза:
– Лотте, спасибо тебе за все. Не только за спасение моей никчемной шкуры. Встретив тебя, я… ну, что ли, заново с людьми познакомился.
Кирасир не ответил. Почему-то, несмотря на гадкую пустоту, что образовалась где-то внутри с самого утреннего разговора, ему до сих пор не верилось, что Пеппо всерьез собирается уйти. А сейчас все разом встало на места, и в душе снова едкой пеной забродили злость на упрямца и щемящее чувство потери.
– Вот что. Можешь запомнить, а можешь забыть, дело твое, – так же ровно и сухо вымолвил он, – но каждое воскресенье в полдень я буду ждать тебя на площади Мадонны делл'Орто. И я всегда буду готов помочь тебе всем, чем смогу.
– Я запомню. – Пеппо сжал губы и вдруг проговорил горячо и настойчиво. – Лотте, это еще не конец. Тебя обо мне еще спросят, я почти уверен. Не вздумай… снова скакать позади меня, как тогда в лесу. Каждому своя пуля, и дружба тут ни при чем.
– Хватит, Пеппо, – оборвал шотландец, – ты сам сказал – каждому пора идти своей дорогой.
Еще договаривая эту фразу, Годелот заметил на долю секунды, как лицо Пеппо дрогнуло, словно от удара. Но тетивщик снова кивнул:
– Ну, что ж… Прости, Лотте, если я в чем был неправ. Береги себя.
…Годелот долго еще смотрел, как удаляется, растворяясь в толчее, прямая спина.
– До встречи, – запоздало проговорил он вслед.
Когда клубящаяся на набережной толпа окончательно поглотила Пеппо, кирасир встряхнул головой, пытаясь переключиться на более практические мысли, и взошел на мост.
***
Годелоту казалось совершенно логичным, что канцелярия церковного суда должна располагаться в районе с подходящим названием Санта-Кроче3. А потому он был удивлен и раздосадован, когда на его расспросы лавочники (самые осведомленные на свете люди) пожимали плечами или начинали путано объяснять ему дорогу в какие-то совсем другие края и сыпать незнакомыми именами.
К полудню злобный и измученный кирасир прошел по своим подсчетам расстояние не меньше половины пути от Кампано до Рима, зверски проголодался и успел заново возненавидеть огромный и неприветливый город. Однако ценою этих мытарств цели своей он достиг, хотя совершенно запутался и уже не знал, где именно находится.
Цитадель служителей законов Божьих, хоть и располагалась во внушающем робость здании с великолепной лепниной по фасаду, внутри мало отличалась от обычных «присутствий». Не без трепета толкнув высоченную тяжелую дверь, Годелот вошел в длинное и гулкое помещение со сводчатым потолком, где уныло пахло пылью, сургучом и мышами. В конце зала за массивным столом, покрытым темной скатертью, сидел пожилой монах в хабите доминиканского ордена. Погруженный в чтение устрашающей толщины фолианта, он не обратил на вошедшего кирасира ни малейшего внимания.
Оглядевшись, Годелот стряхнул робость и направился к столу. Монах настойчиво не замечал даже чеканной поступи грубых башмаков, но тень кирасира упала на страницу фолианта, и тогда доминиканец поднял на посетителя смиренный взгляд смертельно скучающего человека.
– Что вам угодно, сын мой? – бесцветно вопросил он, кивком отвечая на поклон Годелота.
– Доброго дня, святой отец, – шотландец растерялся. Отчего-то было совершенно непонятно, как говорить, глядя в лишенные выражения рыбьи глаза, – мое имя Годелот Мак-Рорк, я вассал ныне покойного графа Оттавио Кампано. Я пришел сообщить о разбойничьем нападении на земли моего сеньора, при котором погибло множество людей. Полагаю, об этом беззаконии мне надобно докладывать в ином месте. Но при нападении был пытан и зверски убит священник, отец Альбинони, личный духовник графа, чему я имею незыблемые доказательства. А посему я уверен, в Патриархии не останутся равнодушны к подобному злодеянию и укажут мне верные пути к установлению справедливости.
Секретарь устало опустил припухшие веки:
– Юноша, вам трудно себе представить, сколько людей приходит сюда с жалобами на омерзительные грехи своих знакомых, недругов и кредиторов. Но разоренное графство – это, пожалуй, перегиб. Кого вам угодно обвинять в этом преступлении?
Годелот прикусил губу – он вовсе не ждал, что слова его сразу же примут всерьез, но не предвидел, что его походя заподозрят в вульгарной клевете.
– Святой отец, я никого не берусь обвинять, понеже не знаю виновника. Я жажду расследования и правосудия, а потому прошу выслушать меня, принять мои показания и донести их до властей. Благодарение Господу, сейчас не темные времена, что царили три-четыре столетия назад. Но я не вышел ни званием, ни заслугами, чтоб стучаться во Дворец Дожа. А потому пришел сюда. Святая церковь не терпит беззакония… так мне говорили.
Доминиканец вздохнул, умело сдерживая раздражение. Жаркий день, духота и назойливое гудение мух и так не располагали к бодрости и сосредоточению. К тому же мучила изжога, нещадно ныла спина, а прямая спинка кресла только усиливала боль. И потому монаху было совсем не до настырного отрока.
– Что ж, сын мой, – подчеркнуто мягко промолвил секретарь, – умеете вы писать?
– Да, отец.
– Тогда вот, – доминиканец протянул Годелоту лист бумаги и пододвинул чернильницу, – укажите здесь ваше имя, звание, место проживания и изложите ваши обвинения и просьбы. Я передам сие послание в Патриархию на рассмотрение. Вас вызовут, если потребуется.
С этими словами, монах вернулся к чтению, а Годелот неустойчиво устроился на скамье у стены и принялся за работу.
Задача оказалась не из простых. Мало было того, что Годелоту не так уж часто доводилось брать в руки перо, а потому писал он не слишком быстро. Следовало, отбросив эмоции, тщательно припомнить события в Кампано. Затем просеять их мелким ситом, отобрав факты, облечь те в подходящие слова и расположить в нужном порядке, дабы рассказ, не отдавая излишним драматизмом, звучал сухо и убедительно. Годелот прекрасно знал, что самое сильное впечатление производят лишь простые слова. Витиеватые же речи и громкие фразы для него самого всегда имели кисловатый привкус фальши и вызывали скорее смех, нежели доверие.
Около часа кирасир так и эдак сплетал и расплетал мысли, слова и события, пока невольно не вспомнил кухарку графа, в свободное от котлов и ухватов время всегда сидевшую у очага с вышивкой. Она так же хмурилась, подбирая пряжу, отсчитывая стежки и сердито распарывая неудавшийся орнамент. Это сравнение позабавило шотландца, слегка ослабив тягостный узел, свернувшийся внутри из-за длительного перебирания каждой минуты того страшного дня.
Наконец Годелот протянул неприветливому монаху исписанный под самую кромку лист.
– Я закончил, святой отец.
Доминиканец не поднял головы:
– Оставьте на столе, юноша. Ступайте, да пребудет с вами Господь.
Годелот медленно опустил лист на скатерть, местами попорченную молью, прожженную упавшими свечами и заляпанную растрескавшимися лужицами воска. На миг кирасир испытал твердую уверенность, что его донесение обречено быть погребенным среди громоздящихся на столе бумажных груд и забытым еще до вечера. В ту же минуту нестерпимо захотелось опрокинуть чернильницу на тускло-синеватую тонзуру монаха. Нехотя сдержав сей недостойный, но искренний порыв, Годелот поклонился:
– Благодарю вас, святой отец. Доброго дня.
Не удостоившись ответа, шотландец двинулся к двери, непочтительно скорчив унылую гримасу в подражание чиновному зануде.
Солнце стояло в зените, и влажный воздух нехотя вволакивал в легкие запах разогретой плесени. Годелот бесцельно шагал по улице, то и дело утирая испарину со лба. Слегка мутило от голода, дома обступали со всех сторон каменными громадами, едва не пригибая к раскаленным булыжникам мостовой. Быть может, стоило поискать трактир, а после со свежими силами осмотреться в этой неизвестной ему части города. Но видеть людей не хотелось, и даже обычное любопытство куда-то пропало, придавленное глухой злостью на святошу с рыбьими глазами и иссушающим чувством одиночества. А потому кирасир шел мимо вычурных зданий с нарядными балконами, мимо модных лавок и изящных мостов с ажурными коваными перилами, но не замечал и трети невиданных им прежде красот.
Он почти не обратил внимания, как снова вышел к Каналаццо и вскоре уже шагал по успевшим стать знакомыми шумным и тесным переулкам.
В траттории было тихо. Дверь привычно отозвалась надсадным скрипом, неплотно прикрытые ставни сумели сохранить подобие прохлады, комната, вчера похожая на крысоловку, оказалась неожиданно просторной и чужой, и на гвозде, криво вбитом в углу, уже не было зеленой весты.
Отчего-то вид этого ржавого гвоздя еще сильнее всколыхнул в Годелоте тоску. Пустая комната, вдруг ставшая убогой и неуютной, настойчиво погнала кирасира вон. Захотелось мертвецки напиться, еще больше – от души подраться, лишь бы не сидеть в четырех ненавистных стенах. А всего сильней чаялось, вернувшись, снова застать здесь невыносимого шельмоватого упрямца, успевшего занять в жизни Годелота такое важное место и, уходя, оставить в ней свистящую зябким сквозняком дыру.
– Своей дорогой… – негромко повторил Годелот. В конце концов, не пришло ли время привыкнуть, что все в мире зыбко? Пеппо был единственной нитью, связывавшей его с той, прежней жизнью. Но жизнь та закончилась, а значит, пора было перестать настойчиво хвататься за эту нить.
С этой мыслью кирасир плотнее прикрыл ставни, хлопнул по карману, отозвавшемуся звоном нескольких монет, и вышел из комнаты.
***
– Я могу забрать это, отец Брандо? – средних лет доминиканец с истощенным землистым лицом аскета аккуратно выравнивал стопы бумаг на столе. День клонился к закату, солнце смилостивилось над Венецией, а принесшийся с материка ветер уже хлопотливо сметал с небосклона обрывки неряшливых облаков.
– Да, извольте. Слева от чернильницы шесть срочных донесений, немедля передайте лично господину нунцию. Остальные – обычным порядком, – обладатель рыбьих глаз потер спину. Боль воспаленных радикул начала утихать, впереди маячила перспектива ужина, а посему отец Брандо уже смотрел на жизнь не в пример бодрее, чем утром. Мир перестал раздражать своим существованием, и даже зудение насекомых показалось мирным и убаюкивающим.
У стола сноровисто шелестел документами брат Ачиль. Этот монах был столь худ, что казалось, ряса его без всякой телесной опоры колышется в воздухе, неведомой хитростью приспособленная прямо к основанию жилистой шеи. Однако внешняя немощь не мешала брату Ачилю перемещаться с поразительной скоростью и демонстрировать небывалую энергию в делах. Вот и сейчас он споро раскладывал листы на категории, дабы в нужном порядке передать в Патриархию, в суд Святейшей Инквизиции или такими же безупречными кипами отправить в очаг. Длинные пальцы – а у брата Ачиля они неприятно напоминали паучьи лапы – подцепили лист, лежащий у самого канделябра.
– Отец Брандо, здесь имеется эпистола к Патриарху от некого Годелота Мак-Рорка, солдата кирасирского полка. Лежит отдельно, у вас есть особые распоряжения по этому случаю?
– Что? – доминиканец, погруженный в какие-то отвлеченные мысли, встрепенулся, – ах, это. Безделица, я запамятовал переложить. Это всего лишь донесение от какого-то молодого служивого из иноземцев, дескать, сеньора его убили тати неведомые. Положите в общую стопу, быть может, в Патриархии проглядят для порядка.
Отец Брандо снова потер спину, словно желая убедиться, что утренняя боль все же окончательно втянула когти. Рассеянно уставился в окно, уже лиловеющее первыми сумерками, и добавил:
– Провинциальные аристократы не в состоянии мирно усидеть на своих винных бочках и сундуках с зерном. Эта братия понемногу грызлась во все времена, а мальчик возомнил, что случилось небывалое злодейство. Жаль парнишку… Еще один кусок мяса, который пойдет на начинку военного пирога.
Доминиканец украдкой зевнул и потер уставшие глаза. Он не видел, как за его спиной брат Ачиль внимательно читает донесение…
***
– Имя, место проживания, подробное изложение деталей… Великолепно! Браво, друг мой, – отец Руджеро кружил по тесной клетушке, освещенной несколькими свечами, держа в пальцах письмо Годелота, – кто усомнится в промысле Божием, когда постоянно ускользающий щегол однажды сам прилетает на окно птицелова? Олухи полковника уже трижды упускали молодого Гамальяно. Кто бы подумал, что его из чистого простодушия невольно предаст друг? Господь всемогущ, брат Ачиль, да не разуверится в этом твоя душа.
Отец Руджеро пылал упоением. Сколько усилий приложил полковник Орсо для поимки мальчишек! Правильно предположив, что те сумели незамеченными проникнуть в город, он методично предупредил всех владельцев оружейных лавок и мастерских, посулив награду за сведения о слепом парне. Ведь отряженные на поиск и погребение убитых солдаты сообщили полковнику, что тела были обобраны до последней меры пороха. А значит, мальчишки непременно должны были продать в Венеции захваченные трофеи.
Это было правильно. Здраво и предусмотрительно, как почти все, что делал до тошноты безупречный полковник. Более того, это сработало: Гамальяно попался в расставленный силок… и вырвался из него, нанеся нападавшим неопасные, но чертовски неприятные ранения. Господи, как бушевал Орсо! С каким остервенением спускал новую свору собак по следу ублюдка, сумевшего так просто его обыграть!
Торговцы, сидящие на площадях, скупщики драгоценностей – Орсо плел сеть, непрестанно уменьшая ее ячейки, но все было тщетно. Искать же мальчишек по тратториям Венеции, наводненной иноземцами, наемниками, мошенниками и прочим изворотливым и недоверчивым к властям людом, было поистине головоломной задачей. Разве мог полковник хоть на миг предположить, что британец Мак-Рорк добровольно пойдет к властям?!
Что ж… Руджеро почувствовал, как в крови вибрирует азарт. Дело за малым. Отыскать эту жалкую ночлежку и проследить за появлением слепого хитреца. А там… Увы, Гамальяно одинок, едва ли кто-то заметит его исчезновение из бренного мира. Разве что друг, сыгравший столь роковую роль в его судьбе. Но чувства служивого мало тревожили отца Руджеро.