– Сущий Вавилон, – Годелот отпрянул и вжался в стену, пропуская телегу, – ты как тут себя чувствуешь?
– Как слепой, – ухмыльнулся Пеппо, – да не бери в голову, скоро привыкнешь. Это у речки двух одинаковых камней не найдешь, а люди по-простому строят, в городе надолго не заблудишься. Вот сейчас готов поспорить, что слева ярдах в десяти впереди зеленная лавка.
– Хитер, – Годелот расхохотался, – я уже твои фокусы знаю. Небось, учуял яблоки, сельдерей там всякий. Еще спорить с тобой – ищи дурака!
Приятели неторопливо шагали по тесной, сумрачной от нависающих кровель улице района Каннареджо. Годелот был порядком разочарован шумом, толчеей и грязью, делавшими Венецию ничуть не привлекательней Тревизо, и недоумевал, отчего об этом рассаднике чахотки ходит так много волшебных рассказов. Пеппо пытался ерничать, но нервическая нотка выдавала, как не по себе ему в совершенно незнакомом городе.
…Венеция приняла незваных гостей равнодушно, едва ли заметив двух новых насекомых в своем многосотенном муравейнике. Пройдя заставу вместе с купеческим караваном, Пеппо и Годелот без лишних затей справились в ближайшей лавке, где можно найти ночлег за малые деньги. Хозяин совершенно не удивился – видимо, этот вопрос в Венеции задавали особенно часто.
Район Каннареджо отыскать оказалось сложнее. Больше часа проплутав по извилистым улочкам, Годелот успел устать, разозлиться и отчаяться – все они с издевательским упорством обрывались в каналы и канальцы разной ширины и замшелости. Казалось, что кто-то торопливый и раздражительный сгоряча искромсал город в клочки гигантскими ножницами, а затем одумался, но поленился как следует сшить получившуюся рвань и, наугад собрав лоскуты вместе, небрежно сметал их стежками мостов. Венеция была огромна, бестолкова, вся пронизана узкими и кривыми улицами, неожиданно выходящими на площади, а стоило пересечь площадь – под ногами снова разверзался неизменный канал.
Однако настойчивость имеет свойство вознаграждаться: через отмеренный срок друзья разобрались, что попросту блуждают по противоположной части города, и им надлежит всего лишь перейти по мосту на другую сторону Большого канала с пышным именем Каналаццо. Мост тоже нашелся не сразу, но, стоило достичь Каннареджо, как в Пеппо мгновенно проснулся искушенный обитатель городских лабиринтов.
Руководствуясь неким инстинктом, он в рекордные сроки отыскал неприметную тратторию, чем-то напоминавшую солидно выстроенный курятник. Хозяин, суетливый старичок в причудливом берете и с манерами истерической девицы, незамедлительно предоставил постояльцам крохотную комнатенку на втором этаже и неожиданно вкусный ужин.
Годелот, еще недавно клявшийся, что покинет этот заплесневелый каменный ад при первой же возможности, после трапезы пришел в отличное настроение и уже более благодушно смотрел в завтрашний день. Не без труда высунувшись из узкого окошка, кирасир оглядел ночной город. Недавно отзвонили колокола на еще неизвестной ему церкви, и сейчас квартал был погружен в темноту, там и сям рассеянную пятнами факелов и мерцающую рябыми лентами каналов. Неподалеку на крыше раздражительно мяукал кот. Годелот прислушался – снизу, из тянущей гнильцой темноты, тоже доносился плеск воды.
– Не пойму, то ли для людей этот город строили, то ли для уток… – пробормотал он, закрывая скрипящий ставень. Сзади раздался смех Пеппо:
– Утки чистую воду любят, Лотте, в помоях только крысы и люди селятся. Не беда, освоимся. Я слышал, Венеция – одно из самых чудесных мест во всей Европе.
– Тогда в другие лучше и вовсе не соваться, – криво улыбнулся шотландец. – Ну, вот мы и у цели. Со мной все ясно, а ты что дальше делать собираешься?
Пеппо беспечно пожал плечами и повесил весту на гвоздь, который только что обнаружил, ободрав локоть:
– Не пропаду. В городе с голоду только бездельники мрут. Надо только научиться здесь ориентироваться.
Голос тетивщика был так же беспечен. Однако последняя фраза прозвучала тем смятым тоном, каким ретивый карьерист-наемник мог обещать командиру, что в любой момент босиком сбегает на разведку в лагерь противника, стоящий посреди замерзшего озера. Годелот задумчиво посмотрел приятелю в лицо: оно было напряженно-непроницаемым.
– Вот и будем учиться, – многозначительно отрезал шотландец, – вместе.
Пеппо нахмурился, покусывая губы, и Годелот почти физически ощутил, как тот сдерживает раздражение:
– Лотте… – голос Пеппо прозвучал с мягким предупреждением. Так под шелковой перчаткой порой прячется сжатый кулак, – тебе нет нужды меня опекать. Ведь ты приехал в Венецию не ради здешних красот. Не беспокойся, утонуть в канале я еще в Тревизо мог.
Годелот закатил глаза, подавляя желание швырнуть в тетивщика подсвечником:
– Снова за свое! Удаль он мне доказывает! Ну, давай, поставь кружку на кончик носа и на табурете спляши! А я погляжу!
Пеппо оскалился:
– Ничего я тебе не доказываю. В Тревизо я был один – но справился, как видишь. И здесь без няньки справлюсь.
Шотландец набрал воздуха для очередной саркастической реплики, но тут же выдохнул и устало махнул рукой: спорить было бессмысленно. Стоило разговору дойти до этого рокового рубежа, и прагматичный проныра Пеппо превращался в готового разреветься ребенка…
…Первые дни Годелот был уверен, что никогда ничего не поймет в этом безумном городе. Венеция была яркой, шумной, разноголосой и разноязыкой, грязно-красочной и отталкивающе-восхитительной. В нее, как в стоящую под прилавком корзину, ссыпа́лись все чудеса мира, оброненные иноземными судами. Здесь говорили, казалось, на всех языках разом и торговали всем, за что можно выручить хоть один медяк. Здесь кишели нищие, воры, мошенники и проститутки, а в крепком морском бризе, как в густом бульоне, варились запахи всех возможных человеческих радостей и грехов.
Словом, если в Тревизо Годелот был провинциалом, то в Венеции тут же ощутил себя деревенщиной, и утешало его лишь то, что Пеппо тоже порядком присмирел и порой на улице даже невзначай касался его локтем, будто опасаясь потеряться.
Однако минуло три дня, и первое ошеломление пошло на спад. Каннареджо оказался не так уж велик, и Годелот действительно заметил, что в путанице улочек и каналов есть закономерность. Лавки и мастерские быстро стали вехами в этом причудливом лабиринте. А архитектурные чудачества домов, вроде несуразно расположенных окон и неведомым бесом прилепленных в странных местах балконцев, делали их приметными уже с нескольких десятков шагов.
На четвертый день приятели выяснили, откуда доносился до их траттории колокольный звон. Открывшаяся перед ними церковная площадь Мадонны делл'Орто, безлюдная, залитая свирепым полуденным солнцем, восхитила Годелота. Выросший среди просторов полей, он чувствовал себя неуютно в тесноте городских кварталов.
Несколько минут шотландец упоенно щурился, глядя в выбеленное зноем небо, а потом оглянулся на Пеппо: тетивщик стоял у мраморной плиты возле входа в церковь, проворно водя пальцами по высеченным словам, губы его слегка шевелились, а потом дрогнули улыбкой. Годелот тоже улыбнулся – ему чертовски льстил восторг тетивщика по поводу новоприобретенного умения читать…
– Эй, Пеппо! Наигрался? – громкий оклик гулко раскатился по площади, и торговец вином, дремавший у своих бочек в тени колокольни, вздрогнул, вскидывая голову и недовольно озираясь. Тетивщик отошел от плиты, и вскоре друзей поглотил один из сумрачных переулков за мостом. Они уже были увлечены каким-то пустячным спором, и даже Пеппо не приметил, как торговец вином пристально смотрит ему вслед…
***
– Так, за постой уплачено на несколько дней вперед. Арбалеты продать нетрудно, на них везде спрос есть. С аркебузами погодим, нужно разобраться, сколько за них в Венеции дают, по незнанию и обжулить могут. Ну, и в запасе есть тетива работы лучшего мастера в Тревизо. С голода не умрем!
Говоря это, Годелот сосредоточенно осматривал лежащее на столе оружие, выискивая повреждения. Пеппо перебирал вынутые из тюка тетивы, придирчиво ощупывая каждую и откладывая некоторые на край стола.
– Лотте, а куда ты подашься, как деньги закончатся? – спросил он вдруг.
Шотландец только взмахнул рукой:
– В наемники пойду. На мой век армий хватит. Погоди, ты куда это собрался? – оторвавшись от арбалетов, Годелот увидел, что Пеппо застегивает весту.
– Я с нашим хозяином потолковал, он говорит, неподалеку есть оружейная мастерская. Хочу ее разыскать, с владельцем познакомиться, нечего мешкать зря. Если и не договоримся – хотя бы узнаю, какие тут порядки, и с чего начинать разговор в следующий раз.
Годелот нахмурился и тоже потянулся за колетом:
– Погоди, я с тобой.
Но Пеппо поморщился:
– Да тут три квартала.
– Зато уже седьмой час, – отрезал Годелот.
– Я до темноты вернусь! – Пеппо слегка повысил голос, сматывая отобранную тетиву.
– Но Пеппо…
– Отстань! – рявкнул тетивщик, – сказал – я сам!
– А знаешь, ну и катись! – потерял терпение шотландец и, не оглянувшись на хлопок двери, снова склонился над арбалетом.
***
Полтора часа спустя Пеппо вышел из мастерской и потер виски. Ему казалось, он чувствует, как внутри камертоном вибрирует мозг.
Отыскать оружейника, пусть и руководствуясь подробными указаниями, оказалось делом муторным – как ни хорохорился Джузеппе перед другом, а в незнакомом городе одному было страшновато. Немудреный путь в пресловутые три квартала занял у него почти сорок минут, ведь если лавировать между людьми Пеппо умел безупречно, то столбы и углы часто обнаруживались лишь вытянутой рукой, а то и попросту болезненным тычком. Найдя же мастерскую, пропитанную до отвращения знакомыми запахами, подросток угодил в лапы подвыпившего субъекта, болтливого, как попугай. Тот осмотрел принесенную тетиву, попутно раздавая указания подмастерьям, и обрушил на Пеппо шквал вопросов.
Слеп от рождения? Ах, после ранения! Как это печально в такие юные годы! Откуда родом? Падуя! О, прекрасный город! Джузеппе католик? Любит ли выпить? Живы ли родители? Почему оставил прежнего хозяина? Превосходная тетива, юноша, превосходная… Так почему не поладил с прежним хозяином? Откуда на щеке шрам?
Пустопорожние расспросы сыпались, как из рога изобилия. Пеппо натянуто улыбался, пытаясь оставаться любезным. Через час же, когда Пеппо выложил венецианцу массу бесполезных сведений, оружейник хлопнул ладонью по столу.
– Итак, юноша. Ты действительно недурной мастер, что крайне необычно в столь молодом возрасте. Но увы, тетивщик у меня есть. Желаю тебе удачи, Джузеппе.
– Благодарю, – процедил Пеппо, вставая и чувствуя, как голову затапливает уксусная волна злости. Болтун отнял у него уйму времени вместо того, чтоб отказать еще с порога. Но самообладанию Пеппо научился еще в детстве, а потому сейчас с трудом сглотнул теснящуюся на языке брань. Он уже знал, как трудно жить с испорченной репутацией, и не мог позволить себе надерзить мерзкому негоцианту, источающему запах вина, корицы и самодовольства.
Выйдя на улицу, тетивщик глубоко вдохнул, силясь погасить рвущееся наружу бешенство. Пеппо опасался таких минут, зная, что способен затеять ссору с первым встречным. Вот и сейчас руки чесались подраться, и подросток еще раз глубоко и медленно вздохнул, поднимая лицо к небу.
Вечерело. Воздух уже утратил дневной жар, но запаха разогретого фонарного масла не ощущалось. Значит, солнце уже скрылось за крышами, но до темноты далеко. Продолжать поиски сегодня было поздно, однако являться в тратторию в таком настроении Пеппо тоже не хотелось. Он знал, что сдуру обидел Годелота перед уходом, и сегодня еще предстояло мириться…
Неподалеку гулко забил колокол. Восемь часов… Поразмыслив еще с минуту, Пеппо решил, что самым разумным будет пропустить где-нибудь глоток вина, вернуться в тратторию в полном душевном равновесии и извиниться за грубость. Тетивщик терпеть не мог просить прощения, но на сей раз было всерьез стыдно, да и порядком ободряло знание отходчивой натуры друга.
Питейных заведений в Венеции всегда было вдоволь, а потому не составило труда найти дверь, откуда несся запах горелого жира и нестройный гомон голосов. Осторожно лавируя меж длинных столов, Пеппо приблизился к стойке, заказал дешевого вина и сел у стены – привычка никогда не привлекать лишнего внимания неизменно заставляла его искать уединения.
Вино оказалось неплохим, ни один излишне пристальный взгляд не жег спину, и злость начала отступать, сменяясь задумчивостью. Только не засиживаться… В шестнадцатом веке после наступления темноты города становились не менее опасными, чем лесная чаща. Скупо освещенные чадящими огнями улицы кишели грабителями и прочим опасным людом.
Уже допивая вино, Пеппо окончательно затоптал в душе неприятный осадок от знакомства с бесцеремонным торгашом и не без удовольствия размышлял об ужине, представляя, как посмеется Годелот над мерзким «попугаем», если умело пересказать ему их беседу.
– …вот просто дотла. Камня на камне не осталось. От замка будто бы груда развалин, а уж мертвецы по всей округе валялись!
Эти слова вдруг донеслись до Пеппо, сказанные многозначительным тоном хорошо осведомленного сплетника. Вынырнув из своих раздумий, тетивщик заметил, что гомонящая неподалеку стайка подмастерьев покинула тратторию, и теперь ему слышен разговор сидящих у противоположной стены посетителей. Пеппо поневоле прислушался. А рассказчик старался вовсю:
– Я доподлинно слышал, что в замке творились страшные дела. Эти земли слыли дурным местом еще во времена старшего Кампано, колдуна. Мне сказывали… – тут сытый бас рассказчика понизился почти до шепота, и Пеппо напряг слух, – будто бы Кампано у себя в замке самого Сатану приютил, от свету дневного его прятал и кормил кровью заезжих гостей.
В ответ послышался хрипловатый кашель и нервный говорок с сильным неаполитанским акцентом:
– Окстись, дурень. Нашел, где лясы точить! Пей, знай, да помалкивай, умник доморощенный.
Неаполитанец и его собеседник еще лопотали о чем-то приглушенными голосами, но в тратторию, громыхая сапогами, ввалились несколько солдат, и дослушать разговор Пеппо не удалось. Однако довольно было и услышанного…
Тетивщик нахмурился, и пальцы его машинально заскользили по щербинкам на кружке. Кампано… Едва ли есть два подобных замка. Речь, конечно, о сеньоре Годелота. О разгроме шепчутся по столичным кабакам – значит, дело вызвало немало шуму. «Бас» утверждал, что старого графа подозревали в колдовстве. Прав он, или это обывательские сплетни? «Бас» говорил складным и грамотным языком: так разговаривают купцы, зажиточные горожане и священники. Стало быть, рассказчик едва ли был кабацким пустобрехом из тех пьянчуг, что мечут истории ради угощения…
Пеппо торопливо допил вино, расплатился и вышел на улицу – нужно было спешить назад. Прав или неправ был «бас» насчет Сатаны, но, если в этом странном деле пахнет ересью, Годелоту нельзя переступать порог церковных канцелярий. Пеппо не раз слышал о бедах, настигавших людей, что замочили ноги в мутной еретической водице. Уцелевший вассал опального графа немедленно вызовет интерес. И уж тогда упаси Господь беднягу.
Погруженный в тревожные мысли, Пеппо быстро шагал вперед. В ущельях узких улиц сгустились вечерние тени, с лагуны потянуло прохладой.
Вдруг тетивщик остановился, встряхивая головой. Зря он так несется… Где-то здесь нужно было свернуть влево. Справа негромко плескался о замшелую набережную канал. Пеппо вышел к нему, свернув вправо по кривому переулку, отходящему от крохотной площади. Чертовски приметному переулку, в нем находилась свечная мастерская, источавшая крепкий запах дыма и горячего воска. Где же он?..
Пеппо повел головой, вбирая вечерний воздух. Вдруг царапнула неприятная мысль – мастерская, вероятно, уже закрыта. Не беда, он разберется… Мог он пропустить поворот? Едва ли, из переулков всегда тянет ветром. Как на грех, улица была по-вечернему пуста, и спросить дорогу было не у кого. Пеппо осторожно двинулся вперед. Шагов через двадцать слева метнулся легкий сквозняк, и тетивщик перевел дыхание. Нашел… Он поспешно повернул и двинулся по переулку. Скоро узкая улочка плавно повернет направо, к площади, а там до траттории рукой подать…
– Черт! – в лицо повеяло гниловатым ветерком, а предусмотрительно вытянутые руки наткнулись на сырое дерево ограждения – впереди снова разверзся канал.
– Черт побери… – растерянно обронил Пеппо, машинально ощупывая потрескавшиеся деревянные поручни. Куда это его занесло?..
Как бы Пеппо ни бравировал своей удалью, разницу между смелостью и идиотизмом он знал назубок. А потому никогда бы не рискнул всерьез отдалиться от траттории в предвечерний час. Словоохотливый хозяин подробно описал ему нехитрый путь до мастерской, и Пеппо нашел ее почти без усилий. Значит, траттория все равно где-то неподалеку. Ему много раз случалось заблудиться в незнакомом месте, но он всегда находил ориентир. Главное не суетиться…
Пеппо глубоко вздохнул, стряхивая липкие пальцы замешательства. Попробуем пойти назад…
Некоторое время тетивщик бродил по сети переулков – он понимал, что кружит на месте и из-за этого все больше запутывается. Ничего, ничего, когда-нибудь ударит колокол, и по звуку Пеппо сможет определить направление, благо, он хорошо помнил расположение церкви.
Стемнело, и с лагуны потянуло соленым бризом. Там и сям послышались перекликающиеся голоса фонарщиков, а грохот ставен и скрип засовов возвестил о наступлении времени суток, когда добропорядочным людям на улице делать нечего.
– Вот незадача… – бормотал Пеппо, прислушиваясь к фонарщикам и пытаясь сообразить, сможет ли найти их и спросить дорогу, не заплутав окончательно.
И вдруг он почувствовал взгляд. Аккурат промеж лопаток в спину смотрели чьи-то внимательные недобрые глаза. Пеппо подобрался, не сбиваясь с шага. Идет следом? А вот еще один… Мазок пристального взгляда обжег щеку. Не останавливаться…
Пеппо на недолгом своем веку успел досыта хлебнуть уличных драк и точно знал круг своих вероятных врагов. Это были либо забулдыги, рассчитывающие вытряхнуть несколько монет из кармана подмастерья, либо агрессивное отребье, стремящееся самоутвердиться за счет более слабого противника и навскидку считавшее его беззащитным калекой. Чьи же шаги разносятся в темени за его спиной? И словно в ответ, сзади раздался окрик:
– Эй, парень! Погодь, не спеши!
Да, это по его душу… В Тревизо Пеппо без раздумий бросился бы бежать. Но там ему знаком был каждый булыжник в мостовых. В Венеции же бегство было равносильно самоубийству. Значит, нужно было оценить противника и лишь тогда принимать решение.
Тетивщик замедлил поступь, неспешно обернулся и сделал несколько шагов назад – спина коснулась стены. Защитить тыл… так, а теперь внимание…
Пеппо насторожился, напрягая слух и чутье, выискивая, выбирая, вылущивая из звуков и запахов улицы те, что спешно рисовали ему портреты его незримых врагов.
Итак, двое. Тот, что идет навстречу, худощав и подвижен, ибо хорошо слышно, как он ставит на всю стопу ноги в грубых сапогах, а чуть шаркающий шаг все равно легок. Вместе с ним приближается потрескивание огня – у него в руке факел.
Второй, надвигающийся слева, одышлив, правая нога ступает громче – он тучен и прихрамывает.
А вот странность… Оба издают легкий пыльный душок казармы, перебиваемый неприятными нотками потного домотканого холста. Этот затхлый запах не похож на крепкий дух ношеного солдатского колета. Он больше напоминает складские тюки, как если бы этот колет повалялся в лавке старьевщика… Нет и едкого аромата оружейной смазки, и бряцанья ножен о сапоги не слышно.
Эти двое – не военные, строевой шаг ни с чем не спутаешь. И все же они в армейском сукне… Ряженые? Пеппо против воли почувствовал, как в нем зашевелился азарт. Это не были обычные ночные головорезы, подстерегающие запоздалого прохожего. Тут было что-то другое. А значит, следовало прежде выяснить, чего им нужно от него, и уж тут Пеппо знал, как себя повести…
…Долговязый субъект в поношенном колете неторопливо подошел к прижавшемуся к стене подростку и поднял факел. Красноватое колеблющееся пятно выхватило из темноты юное лицо: в неподвижных глазах плескался животный ужас, губы подрагивали. Факел качнулся ближе, и паренек плотнее вжался в стену, словно пытаясь слиться с ней.
– Господа… – пролепетал он, – что вам от меня?… Я же того… я ничего…
Долговязый снисходительно усмехнулся:
– Ну, чего обмер? Не трусь, никто тебя, убогого, не увечит. Слушай, малец. Тебе велено кой-куда явиться. Вещичку ты прибрал, что не про твою честь. Отдай, извинись – да и баста. Глядишь, еще и монетка перепадет.
От говорившего исходили душные волны угрозы. Похоже, перепадет ему и вправду крепко. Только навряд ли монетка.
– Господь с вами, служивые, – мальчишка чуть не плакал, – откуда у меня, грешного, чужое добро? У меня и своего-то негусто.
Тучный гулко хохотнул:
– Ишь, скромник. А у графа Кампано кто поживился? Или дружок твой тоже на руку нечист? А ну как обыщем? Оба на виселице качаться будете, пащенята.
Снова Кампано. Ну что ж… Долговязый стоит прямо напротив, он выше Пеппо примерно на полголовы, дыхание слышно отлично.
Подросток вдруг рвано вдохнул и зашелся неистовым хриплым кашлем. Долговязый отшатнулся назад:
– Э, ты чего, хворый что ль?
А мальчишка надсадно кашлял, с жутковатым звуком втягивая воздух, сгибался вдвое и вжимал обе ладони в грудь, будто удерживая на месте готовые разорваться легкие. Военные меж тем сделали еще по шагу назад и с растущим отвращением наблюдали за этой тягостной сценой. Наконец паренек медленно выпрямился, одной рукой все так же сжимая грудь, а второй неловко отирая губы. На щеке остался смазанный кровавый след.
– Едрить твою, чахоточный! – сплюнул тучный, но его спутник лишь нахмурился:
– Оклемался? Вот и добро! Ты, парень, не дури, – голос долговязого вдруг утратил напускное добродушие, – не в трактире ложку в карман сунул. За этакие фортеля и покрупней птицы на вертел попадали. Топай меж нас, да попробуй чего выкинуть…
Он сделал паузу и сухо отрубил:
– Имей вежество, дурная кровь. Самому, видать, недолго на белом свете осталось, так хоть о друге порадей. Он уж и так увяз, твоими-то молитвами. А не отдашь краденое своей волей – не беда, что глазами убог. Когда дружка на плаху поднимут – и без глаз все разберешь.
Паренек, все еще тяжело дыша, закусил губы и всхлипнул:
– Да что ж это, пресвятая дева! Какой дружок? Какая плаха, Господи?! Добрые судари… – голос подростка надломился, в нем зазвучала надежда, – вот, возьмите. У меня всего-то несколько монет, но отужинать вам хватит… Возьмите…
Бормоча бессвязные обрывки фраз, паренек полез за отворот весты – видимо, там он прятал кошель… Долговязый успел лишь заметить, как в полных слез глазах блеснула стальная искра, когда шарящая под вестой рука вдруг молниеносно рванулась наружу. Шесть прочных вощеных шнуров со свистом вспороли воздух, и тучный взревел, когда толстые струны полоснули поперек лица. Мальчишка снова замахнулся, и шестихвостая плеть описала широкий полукруг. Более проворный долговязый метнулся вперед, перехватил странное оружие и с силой рванул парня на себя. А тот, по инерции врезавшись в противника, откинул голову назад и с силой впечатал лоб точно в нос долговязого. Солдат повалился наземь, ослепленный адской болью. Но разъяренный толстяк схватил мальчишку за волосы, занес тяжелый кулак – а паренек вдруг резко хлестнул нападающего ладонью по щеке, и тучный взвыл, выпуская добычу и хватаясь за лицо. Меж пальцев брызнули ручейки крови, казавшиеся в темноте черными. Мальчишка же отшвырнул ногой упавший наземь факел и вихрем ринулся наутек…
…Сердце колотилось в горле, пот лил по лицу, а нутро скручивал узлом ледяной страх. Ноги едва касались земли, и Пеппо знал, что этот бег в никуда вот-вот прервется. Это уже не раз случалось и обычно бывало чертовски больно…
Секунда, еще одна, еще – и башмак запнулся за камень, выступающий из выщербленной кладки. Мостовая на миг ушла из-под ног, чтоб затем наотмашь впечататься в ребра и плечо, а что-то издевательски-твердое огрело поперек спины.
Пеппо выбранился сквозь зубы, вскочил, хотя дыхание заходилось от боли – и тут же наткнулся на витой фонарный столб. Все, довольно… Эти салки не для него… Рука стремительно пошарила во тьме и уперлась в стену. Пеппо помчался вдоль нее, ведя пальцами по изрытой сыростью кладке, а где-то рядом плескалась вода. Угол. Подросток прижался к шершавым камням, перевел дыхание, прислушался. Где-то неподалеку грохотали сапоги. Одна пара? Нет, две. Значит, оба его преследователя на ногах.
Пеппо резко вдохнул, усилием заставляя себя успокоиться. Ничего, гады. Куда вам, топающим, шумно дышащим, бранящимся, смердящим немытым телом, до него. Что вы знаете о его легкой воровской поступи, волчьем чутье и непогрешимом слухе? И тут же в мозг раскаленной иглой впилась забытая было мысль: он даже не знает, где находится. За ближайшим углом его может поджидать новая опасность.
Пеппо сжал зубы, ударил кулаками в стену. Спокойно. Он всегда выкручивался из всех неурядиц. Винченцо часто ворчал, что ублюдкам, вроде Джузеппе, черти ворожат.
Что делать дальше? Оставаться на месте нельзя – кто знает, быть может, он стоит на самом виду. Но куда бежать? Пеппо пошарил ногой по земле, подобрал камешек и швырнул вперед. Тот звонко ткнулся в стену. Впереди тоже громоздились дома. Запах фонарного масла почти не ощущался – значит, переулок был темен. А вдруг на окнах домов стоят светильники? Черт…
Минуты утекали во мрак, а Пеппо все стоял, вжавшись в стену и чувствуя себя унизительно беззащитным. Где-то все так же слышались топот и брань, и Пеппо знал, что эти двое непременно найдут его. Но трогаться с места нельзя, покуда он не знает, с какой стороны приближается погоня. Вот они…
Тетивщик подобрался, снова изготовившись к бегству. Слева. К счастью, оба, иначе бы Пеппо не сдобровать. Он не стал ждать приближения тяжелых шагов, отделился от стены и устремился вправо. На сей раз он не бежал. Он быстро бесшумно скользил вперед, широко поводя в воздухе руками – вырвавшись из рук двоих зрячих противников, было бы глупо разбить голову об угол здания. Вновь камень утробно рокотнул под ногой, и звук унесся вперед, не вернув эха – впереди была прямая улица. Пеппо ускорил шаг, переходя на бег. И тут же в спину ударил крик:
– Вон он, бесеныш, держи его!
И снова бежать… Споткнуться, подняться на ноги и мчаться вперед, не разбирая пути, чтоб снова споткнуться через несколько шагов. Улица пряма, как копье, и издали накатывает плеск, и порыв ветра освежает лицо. Впереди канал… Еще несколько ярдов, и волна тинистой прохлады развеивает затхлый воздух тесной улицы. Сапоги все громче выбивают дробь за спиной, Пеппо выбрасывает вперед руки, и ладони натыкаются на ограждение.
– Да, – бормочет он, одним прыжком перемахивает через рассохшиеся перильца и бросается в темную воду канала…
…Вода была теплой и отдавала гниющим деревом. Два гребка вниз – и пальцы скользнули по илистому дну – канал оказался не слишком глубок. Это было опасно – Пеппо знал, что дно каналов часто усеяно всевозможной рухлядью, о которую можно запросто покалечиться.
Тетивщик приблизился к краю и осторожно приподнял голову из воды, прижимаясь к стенке, покрытой скользкой массой волглого мха. В нескольких ярдах позади слышалась оглушительная ругань. Долговязый пенял толстяку за бегство мальчишки, переходя порой с цветистой брани на сочный трущобный жаргон. Догадаются ли они разделиться и пойти в разные стороны вдоль канала? Но тут новый звук привлек внимание подростка. Казалось, будто огромные ножницы грубо режут толстый мятый шелк. Догадка пришла в тот же миг, и Пеппо стремительно ушел под воду – по каналу шла гондола. Глубоко ли она сидит? Заметили ли его пассажиры или гондольер? Воздух в легких был на исходе, и только эти вопросы паклей сидели прямо в горле. Тетивщик оттолкнулся от дна и снова поднялся на поверхность, со свистом переводя дыхание. Нет, похоже, его не заметили. Гондола успела пройти, и от удаляющегося суденышка донесся сварливый старушечий голос:
– Нельзя ли поскорее? Вон уже мостик, поспешите, любезный.
Мостик… Пеппо готов был крикнуть вслед гондоле слова благодарности. Под мостом можно было на время укрыться.
Мост нашелся в два счета, возвестив о себе плеском воды о поеденные сыростью и плесенью опоры. Пеппо вцепился в толстый столб, в который раз переводя дыхание.
Он не знал, сколько времени провел вот так, беззвучно вдыхая гниловатый запах цветущей воды и чутко вслушиваясь в ночь. Плеск воды о столбы мешал разобрать, ищут ли его преследователи. Кипящая кровь успокоилась, в мышцы хлынула усталость, заныли многочисленные ушибы, и Пеппо отчаянно захотелось, чтоб эта ночь оказалась дурным сном.
Время шло. Почему-то стало холодно, несмотря на теплую воду. Еще какие-то шаги и голоса все реже и реже рокотали над каналом. Окончательно измучившись, подросток решил, что пора рискнуть, иначе он глупо утонет в этой мерзкой жиже, в какой-то момент разжав онемевшие руки. Отпустив столб, Пеппо подплыл к краю канала, подтянулся, поднимая из воды свинцово-тяжелое тело…
Он не заметил, откуда снова вынырнула торопливая поступь грубых башмаков. Но было уже поздно. Сильная ладонь вцепилась в локоть, втаскивая тетивщика на скользкую каменную облицовку, и Пеппо оскалился бессильной яростью, когда глухой от бешенства, невероятно знакомый голос прорычал:
– Где тебя черти носят?! Я места себе не нахожу, а он тут в канале плещется, да еще выпивкой от него разит!
– Лотте, – пробормотал Пеппо, медленно разжимая кулаки. Он слышал, как Годелот еще что-то яростно ему выговаривает, но слова проходили мимо – отчаянное напряжение последних часов схлынуло вместе со стекающей с одежды водой, и Пеппо чувствовал, как в груди клокочет неудержимый смех.
– Ну, хватит нудить! – оборвал он друга и крепко сжал руку, все еще держащую его за мокрый локоть. Годелот замолчал, а потом проговорил уже другим тоном:
– Я ищу тебя еще с темноты, дуралей. Сначала все думал – заплутал ты. Клял себя, что отпустил тебя одного, купился на твою воркотню, будто нрава твоего поганого не знаю. А потом наткнулся на двоих… У одного нос всмятку да знатная эдакая полоса поперек рожи. Я еще тогда заподозрил, чья то работа. А уж второй – страсть Божия. Щека располосована от виска до подбородка, весь колет залит. А крику было и ругани, мальчишку они, дескать, упустили – впору оглохнуть. Пеппо, гад… Я уже не чаял тебя живым разыскать. Ты ранен? У тебя рука в крови.
Тетивщик брезгливо отер руку о весту:
– Ерунда… – пробормотал он, – пришлось по ладони чиркнуть, чтоб за больного сойти. Они вплотную стояли, а для удара размахнуться надо. Но это все неважно, – он запнулся, – Лотте, я… в общем… свалял дурака. Ты прости…
– Да черт с тобой, главное – жив, – проворчал шотландец, – а чем ты толстяка так отделал? Его теперь за пять миль ни с кем не спутаешь.
Пеппо устало пожал плечами и протянул другу левую ладонь. Между пальцев блестело узкое лезвие, тонким ремешком крепящееся к кожаному браслету на запястье.
– Я этим кошельки срезаю, – пояснил он, и лезвие неуловимым движением исчезло в мокром рукаве, – а вот что человека им полоснуть придется – и в голову не приходило.
Годелот ухмыльнулся, поглядев на собственную ладонь, перечеркнутую почти зажившим разрезом. Прошло жалких две недели с того памятного воскресенья в Тревизо, а будто целые века…
– Всегда бывает первый раз, – заключил он, – пойдем, я тебе ужин оставил.