В себя Матвеев пришел уже вечером на пригорке. Карманы его куртки были набиты лесными орехами. Он нащупал лежавшую на земле скрипку и сел, прислонившись к теплому стволу сосны. Сейчас он чувствовал в душе только спокойствие и умиротворение. Прогулка по лесу явно пошла на пользу.
Вскоре он вновь задремал и проснулся, когда наступил уже глубокий вечер.
А Кенга тем временем начал представление. Плац был освещен светом маломощных прожекторов и костров. Обитатели лагеря притаились в колеблющихся тенях. А посреди плаца безумствовал искусный актер с подвижным, как ртуть, лицом демона. Кенга. Отблески, отброшенные от окон, ежесекундно меняли его фантастическую физиономию, то он казался старым горбуном, то видным мужчиной, то привлекательной женщиной.
Матвеев замер, наблюдая за ним. Его сердце дрогнуло от предчувствия скорых и недобрых перемен.
Каким—то образом за несколько часов Кенга успел обставить свой балаган сложными механизмами и декорациями. Он прохаживался между ними колесом, подпрыгивал, жонглировал, делал фокусы, и беспрерывно, очень связно говорил. Его сверкающий костюм тоже менял цвета, искрился в темноте.
– Смотрите, господа мои! – вздорным голосом кричал Кенга, показывая зрителям живого кролика. – Вот кролик есть, – он накрыл его большим платком. – А сейчас его нет! Тушеный кролик, господа! С овощами! Так и вы, господа мои. Стоит мне щелкнуть пальцами, и каждый станет грудой дымящегося мяса. Но кто вы для меня? Мясо или что—то иное?! Вот в чем вопрос.
Но бродяги вряд ли слышали его. Увидев в руках фокусника жаровню с дымящимся варевом, они ахнули и подались вперед.
– Нет—нет, господа мои, – остановил их движением руки Кенга. – Это всего лишь обман чувств! Ведь это же элементарно, – сейчас он был похож на старца. – Я смог бы осчастливить человечество, накормить всех, помирить и примирить с собой и миром. Я могу вызвать силы настолько могущественные, что о них страшно вспоминать. Но откройте бутылки с вином! Угощайтесь, господа мои! Угощайтесь! С вас хватит и этого…
И в тот же миг в руке каждого из бродяг оказалось по бутылке вина.
– Что же вы?! – бесновался Кенга. Он уже был на канате, и костюм его пылал мрачным багрянцем. – Радуйтесь! Радуйтесь, ведь это легко! Зачем вам эта жизнь?! Очередная череда страданий… Выскочи из сансары…
Матвеев вдруг заметил, что зрители словно растворяются в ночи. Щелкнули и погасли прожектора, и костры почти догорели. Только на сцене с неслыханной энергией кружился артист. Матвеев оглянулся и понял, что из зрителей остался пятеро: он с Кенга и еще трое почти неразличимые в ночной тьме. Это был Савин со своими телохранителями.
Кенга внезапно выдохся, соскользнул по канату вниз и сел на краю помоста. В этот миг он был похож на уставшую птицу.
– Ты опасен, бродяга! – раскатился над казармами зычный голос Савина. – О чем ты говорил им? О надежде?
И вдруг его голос перекрыл гадливый смех. Матвеев вздрогнул и понял, что это смеется Кенга.
– Наверно, ты чувствуешь себя божеством среди этих людей? Расскажи мне о своем страхе, Савин. Ты не лучше каждого из них. Не лучше и не хуже, ты тоже обычный…
– Возвращайся в казарму, бродяга! – оборвал его Савин. – И прекращай возмущать спокойствие в моем клане! Я спас этих людей от гибели и не позволю погубить их уродливому кривляке. То же и тебя касается, – он посмотрел на Матвеева.
– Я здесь ни при чем, Савин, – попытался оправдаться тот.
– Я сказал все! – Савин величественно удалился.
На плац пала кромешная тьма. Матвеев подошел к Кенга, сел рядом с ним на помост.
– Мы перезимуем здесь. Это наш шанс. С этими людьми можно ладить.
В ответ Кенга презрительно фыркнул:
– Когда ты очнешься, Матвеев?! Проснись! Проснись уже!.. Или прав Гоц со своими кругами смерти?!
– О чем ты?
– О тебе! Только что я говорил о тебе. И разговаривал с тобой! Здесь никого нет! Только ты и я!
В этот миг догорел последний костер. Над плацем раскинулось изумительное звездное небо. Невесомый звездный свет струился над казармами и безмолвным лесом. Небо говорило о скорых и жестоких холодах. Звезды сияли ярко, они были прекрасны в своей незаметной величественной красоте. Они что—то нашептывали Матвееву, заблудшему человеку. Ему стоило только замереть в тишине, чтобы услышать их шепот.
Старик неуверенно опустился на скамью. Мальчишки быстро развели костер. Еловые сучья с треском занялись пламенем. Хвоя трещала, пузырилась в трещинах смола. Дети устроились вокруг костра. Они во все глаза смотрели на старика. Наверно так же когда—то смотрели на сказителей.
Матвеев остановился неподалеку от них. Сейчас он тоже был не прочь услышать старую добрую сказку с моралью и счастливым концом. Через мгновение рядом с ним замер Кенга.
– Что здесь?
– Дети, – ответил Матвеев. – Я не завидую их детству. До чего мы же дошли, Кенга.
– Ты говоришь, что Семенов учит? – неожиданно скрипучим и неприятным голосом спросил старик одного из мальчишек. – Но Грэм может обучить вас несравненно лучше него. Но задайте себе вопрос, есть ли во всем этом хоть какой—нибудь смысл?.. Да, Семенов владеет предметом великолепно. А Грэму не повезло, в какой—то момент он мог изменить вокруг себя весь мир!.. Но в данный момент при сборе орехов ни тот, ни другой не пользуются уравнениями Шаца. При сборе орехов имеет значение только трезвый расчет, потому что без их запаса зимой всем придется туго. Наши знания – это иллюзия. Думайте, думайте каждую секунду. И каждый миг своей жизни помните, что вы – люди. Только этому я хочу научить вас. И только это вы должны выхватить из моих слов.
Кенга вдруг сорвался с места и через мгновение замер перед стариком.
– Ведь ты уже знаешь?
– Да, – кивнул старик. – Я знаю, кто ты. Но не знаю, зачем ты здесь.
– А я помню тебя, старик.
– Конечно, помнишь, – усмехнулся тот. – Ты всех знаешь и помнишь. Но уже слишком поздно что—то менять…
– Кенга, – Матвеев осторожно притронулся к его плечу. – Пойдем отсюда. Не мешай им заниматься своими делами.
– Как ты думаешь, старик, – не слушая его, продолжил тот, – есть ли смысл продолжать движение вперед?
– Как может двигаться то, что неизменно находится в покое? – усмехнулся тот. – Ты не играешь, и не забавляешься, и не видишь снов. Но сделай милость, ответь и мне, сон ли все это? Твой ли это сон? Или этот сон мой?
– Нет.