– Лапку или крылышко?
– Клылыско! Хочу клылыско!
– Э-э! Мне оставьте, обжоры!
– Самим мало!
– Пшла отсюда, карга ненасытная!
—Клылыско! Дай клылыско! Дай! Дай! Дай!
Невидимые скрипучие голоса спорили. Громко чавкая, обгладывая кости, мужчина переругивался со злобной жадной старухой. А мальчик лет пяти-шести цокал языком и всё скулил, выпрашивая добавку
Мира ощущала под собой холодный гладкий камень. Слышала голоса. Но не могла пошевелиться. Тело онемело и стало ей большим. Перед глазами расплывались красный круги. Будто Мира проснулась во время операции. И чьи-то огромные руки грубо вытаскивают ее органы.
– Почки мне! – Первой кидается старуха и сразу начинает жевать.
– Печень и селезенка – мои! – Хрипло требует мужчина.
– Селдечко! Моё селдечко!
Как французская булка тело с хрустом разламывается на две части и маленькая когтистая лапка вырывает из груди сердце. Мира кричит. Не от боли. Боли нет. Тело молчит. Без голоса, без звука, без голосовых связок и без языка. Мира кричит. Со страхом, с ужасом, с распирающей изнутри пустотой.
—Так надо.
Закутанная в медвежью шкуру женщина сидит напротив Миры. У изголовья. Капюшон надвинут так, что лица не видно. Черная морда медведя и ледяной, проникающий глубоко внутрь, голос.
— Обряд эттэтии* проходят все шаманы и удаган.
Удаган. Уда-ган. У-да-га-н. Слова падают на каменный пол. Разбиваются на звуки. Подпрыгивают горошинами, укатываются прочь.
– Духи берут своё. Взамен дадут больше.
Мира хочет сделать вдох. Не чем. Жадная старуха уже добралась до легких.
— Я не хочу! Не хочу! — Скорее писк, чем крик.
Мысли, похожие на серых трусливых мышей, разбегаются в стороны. Медвежья шапка трясется от смеха. Хватает за хвосты мышей и проглатывает. Всех до одной.
—Духи сделали свой выбор. Тебя не спрашивают.
– Это сон. Это кошмар. Я не хочу. Я не буду.
Мыши снова бегут. Хоть одна да сбежит. Прорвётся. Надо просто суметь проснутся.
– Я не хочу. Я не буду. Я не хочу. Я не буду. Я не хочу, – повторяет Мира, ища в темноте выход.
—С духами не спорят. Это не мать с отцом.
Медвежья шапка покачивается. Ледяные пальцы ложатся на лоб. И мыши коченея, падают замертво.
Мира вспоминает, чтоб проснуться, надо открыть глаза. Но глаз нет. Вместо них кто-то вложил черные тяжелые камни в глазницы. Вместо сердца – бьющаяся о железные прутья птица.
– Я не хочу! — Снова без звука.
В горле кипит смола. Горячая, обжигающая, бурая как злость. Мирина злость, которую никто не посмел тронуть. Злость вцепляется острыми зубами в темноту. И рвет её на части. Мыши оживают, почуяв свободу, и бегут остервенело на свет.
– Дура! – Летит вслед голос, кидая вдогонку ледышки слов.
Дура!
Дурахова!
Турахова!
Мира!
Белый колючий свет опалил глаза. Рыжее конопатое лицо Антипина нависло над Мирой щербатым солнцем.
– Турахова, ты тут чего коней решила кинуть?