Кира собирала вещи спокойно, методично, словно планировала отпускной гардероб, а не переживала предательство человека, бросившего ее без объяснений и объявления войны. Я неловко предложил помощь, хотел сказать, что она может остаться в этой квартире, но запнулся, увидев дремлющую Асю, которая так и отключилась, прислонившись ко мне. Я усадил ее, полуспящую, в ближайшее кресло. Киру передернуло, когда Ася свернулась на бледно-зеленой обивке. И дело здесь было не в брезгливости. Однажды своими ухоженными руками с длинными тонкими пальцами Кира помогала вытаскивать бомжа, рухнувшего прямо в лужу, а потом терпеливо поддерживала голову в отвратительных расчесанных гнойниках, пока я вливал в него воду, чтобы привести в чувство. Она была совершенной, красивой, умной и уходила от человека, не заслуживающего любви раньше и прощения – сейчас.
Мне казалось, что я вхожу в какое-то подобие транса от монотонности и размеренности Кириных движений: она отодвигала зеркальную дверь шкафа, снимала с плечиков очередную вещь, задвигала дверь, открывала свой темно-зеленый чемодан, обклеенный ярлычками из многочисленных рабочих поездок, аккуратно укладывала одежду, захлопывала крышку, снова поворачивалась к шкафу. Я мучительно искал какие-то слова, воспоминания, которые помогли бы объяснить Кире, что она чудесная, а я жалкий идиот, который не понимает, что не так с его жизнью. Но в голове было совершенно пусто, пока я вдруг не увидел все разом: непривычную Кирину враждебность, вызванную появлением Аси, бесполезное закрывание чемодана и шкафа («Я могу оптимизировать какой угодно процесс, – шутила Кира, – от приготовления завтрака до работы ООН». И это было правдой), изумрудное платье, заставляющее плясать в ее глазах беспечные, летние, яркие искры. Я видел их отчетливо, когда мы, пьяные, счастливые, безудержно смеялись на балконе во время новогодней вечеринки в издательстве, куда я попал совершенно случайно – заносил бумаги маме в соседний офис. И, наконец, отпечатки на шкафу. Кира не выносила грязных зеркал, всегда аккуратно бралась за ручку, а сейчас пальцы то и дело хватались за зеркальную поверхность, и от этого несвойственного жеста я физически ощутил ее глубокую обиду, растерянность, боль.
Подошел, не решаясь прикоснуться.
– Прости.
Кира обернулась, посмотрела долгим, тоскливым взглядом, в котором вместо ожидаемой злости мне почудилось сострадание.
Закрыл за ней дверь, долго стоял на пороге, прежде чем вернуться в комнату. Ася была здесь – непостижимая, но здесь, здесь, в моем доме. Я сел на пол рядом с креслом и, глядя на застывшую фигурку, почувствовал нежность, усталость и смутную тревогу, заползшую в сердце и свернувшуюся там клубочком.