Головные боли больше не возвращались. С той самой ночи у Невы. Мне давно не было так хорошо, так ясно. Как будто кто-то вымыл изнутри и бережно протер голову, переполненную сомнениями и спорами с самим собой.
– Ты как будто под кайфом, – фыркнула Кира, расспрашивая меня утром о концерте. Она сидела на диване в гостиной и энергично втирала в ладони розовую массу, напоминающую йогурт. Вспомнил сухие Асины ладони, ощущение мягкого света, проникающего сквозь кожу от ее прикосновений.
Кира придирчиво осматривала маникюр, болтала о предстоящем дне, приезде французской делегации в издательство, редакторской колонке в новом номере, а я чувствовал, как идиотская фраза «мы должны расстаться» щекочет горло, подступает к губам.
Наверное, нужно было сказать ее именно тогда, пока в голове было пусто, звонко и легко.
После концерта я не видел Асю больше недели. Пару раз заглянул на репетицию под каким-то дурацким предлогом, чувствуя себя школьником, который знает наизусть расписание понравившейся девочки и караулит ее у кабинета истории. Чуть ли не впервые в жизни ощущал себя безрассудным и мог только улыбнуться этому – в ушах еще звучала Асина песня, сказка, «мииилый», именно так, нараспев, до мурашек.
Был храбрым камешком, который обрел и любовь, и море разом.
Перед следующим концертом волновался, лично проверял звук, свет, даже пол, не обращая внимания на скептические ухмылки местного техника. Вдруг она снова запустит свою обувь в космос, чтобы чувствовать мир ступнями ног?
Ася опаздывала и когда наконец появилась за сценой, где все ждали ее, чтобы начать саундчек, бросила на пол сумку из разноцветных лоскутов, подобрала выпавшую из нее зажигалку и через боковой проход вышла на улицу, махнув на ходу рукой, что, вероятно, означало приветствие.
И меня снова выкинуло на пустой берег.
С чего я вообще взял, что все это хоть что-нибудь значит?
Через приоткрытую дверь видел ее 9профиль, сигарету, которая сегодня не плыла, медленно, изящно, а двигалась к Асе и от нее – резко, рывками, подгоняемая нетерпеливыми пальцами.
Она ни с кем не разговаривала, не отвечала на вопросы, вступала невпопад на саундчеке, хмурилась, кусала губы.
Во время концерта глубокая складка на лбу обозначилась еще резче, губы сжимались упрямо, решительно, сердито. Впервые видел ее такой. Вместе с утраченными иллюзиями и тревогой за Асю внутри нарастал страх: явно не настроенная на публику, она могла в любой момент сорвать выступление. Однако группа продолжала играть, словно терпеливо ожидая, когда Ася сменит гнев на милость. Это внушало надежду, но вместе с тем заставляло испытывать глупую, почти детскую ревность – каждый их них понимал ее лучше, чем я.
Ася подняла голову, обвела зал глазами и вдруг стала собой, вспыхнула от радости, улыбнулась. Лампы загорелись ярче, откликнулась гитара, в радостном соло зашлись клавиши, отстучала приветствие барабанная установка.
Тонкие, но совершенно явственные лучи из ее глаз скользнули рядом со мной, потрепали по щеке, проложили дорожку куда-то в толпу. Я тщетно крутил головой, чтобы увидеть адресата…
Ася сидела неподалеку от клуба на коленках, прямо на грязном асфальте, нежная, покорная, все еще светящаяся робким, еле заметным свечением. Он стоял рядом. Темные волосы, красивое, открытое лицо, внимательный, терпеливый взгляд. Так смотрят на ребенка, у которого для его же блага нужно отнять полюбившуюся, но опасную вещь.
Я прокашлялся и все же не с первой попытки спросил у вышедшего покурить Ярослава:
– А кто это с Асей?
Он взглянул, слегка нахмурился:
– Ее муж, – и ткнул окурок прямо в надпись «Жизнь – боль» на стене. Маленький прощальный фейерверк на серой поверхности.