На набережной несколько запоздалых туристов фотографировали зависший в воздухе Дворцовый, на каменных ступеньках целовалась пара, спрятавшаяся ото всего мира в широкий красный палантин. Мы прошли чуть дальше и спустились к черной Неве, подергивающейся от неуверенного, но все же неприятно-промозглого ветра. Я хотел предложить Асе пальто или хотя бы шарф, но снова не мог заговорить, справиться с этой проклятой внутренней преградой, своей неуместностью – всегда и везде. Пока мы преодолевали Литейный, шумный, узкий, неудобный, с вываливающимися из-за дверей баров и клубов посетителями, мое молчание еще можно было объяснить, но сейчас, в тишине набережной, усиливающей громкость и значимость каждого звука, оно становилось все более неловким. Час назад я хотел остаться с Асей наедине, а теперь почти жалел, что согласился на это. Темная вода наводила тоску, а прогулка по ночному Петербургу (наверное, последний раз я ходил по Невскому ночью пешком лет восемь назад) пробудила смутную внутреннюю тревогу, ощущение небезопасности, вырванности из привычной жизни.
Ася извлекла из рюкзака бесформенный серый свитер, сняла куртку и натянула его через голову. Растрепанные волосы, розовая юбка, свитер, куртка, кроссовки, в которые она обулась, уходя с крыши – не знаю, действовала здесь та же магия, благодаря которой она избавила меня от головной боли, но что бы Ася ни делала, как бы ни была одета, это было удивительно, захватывающе красиво. И я снова с тоской почувствовал себя лишним здесь. Лучше бы она позвала с собой того типа, что сидел, скрестив ноги и с улыбкой протягивал ей темную бутылку, внимательно глядя, как она пьет из горлышка, запрокинув голову так, что видно, как напрягается шея, почти скрывая ложбинку между ключицами.
Она снова смотрела, пристально, слегка нахмурившись:
– Теперь я понимаю, почему у тебя болит голова. Нельзя быть таким напряженным. Ты же совсем себя не любишь.
На крыше я хотел сделать что-нибудь выдающееся, значительное, но сейчас, после этих слов, честных, точных, задевающих то, о чем я никогда ни с кем не говорил, мне вдруг захотелось рассказать ей правду о себе. Говорить, говорить, говорить о постоянной несвободе, тошнотворности жизни, движущейся по заданному маршруту.
Но Ася уже переключилась.
– Придумала, – просияла она и кинула рюкзак на землю. – Садись.
Я пытался возразить, но она уже примостилась на пустой рюкзак и потянула меня за собой. Я сел рядом, мы оказались тесно прижатыми на этом импровизированном островке. Ася притянула мою голову к себе на колени и, тихо поглаживая, проговорила каким-то другим, мелодичным, ласковым голосом:
– Слушай сказку.
Телефон в кармане настойчиво вибрировал. Я представил этот диалог с Кирой.
– Где ты?
– Около Невы, слушаю сказку.
– Какие глупости, – вздохнула бы она.
Я закрыл глаза.
***
«На берегу лежали камни, много гладких, обласканных водой камней. Наверное, когда-то море и в самом деле добиралось до этой части суши, брало камни погостить – словно добрая крестная малышей в воскресенье. Но теперь вода была где-то далеко и даже в самый сильный шторм не могла дотянуться до своих друзей. Камни, каждый день опаляемые беспощадным солнцем, уже почти забыли, как нежились в прохладе воды, как обвивали их бархатистые водоросли, как приветливо тыкались в шершавые бока маленькие любопытные рыбки. Они только тосковали по чему-то большому, непознанному, живому и очень нужному, сами не зная, о чем тоскуют.
Это был дикий, пустынный берег (а к счастью, еще существуют такие берега), не знающий безумия разгоряченных тел, простертых на каждом сантиметре песка, криков торговцев, прогорклого запаха тяжелой жареной пищи. Но однажды где-то вдалеке раздался незнакомый шум, и через несколько минут над камешками взметнулось облако желтого мелкого песка. Маленький белый камень с золотистыми вкраплениями вдруг почувствовал, как отрывается от ямки, в которой лежал, сколько себя помнил, и теплые ладони осторожно баюкают его.
– Какой же ты горячий, милый камушек, – пел ласковый голос, а большие голубые глаза смотрели с такой нежностью, что камень впервые в жизни почувствовал себя смущенным.
– Я бы хотела забрать тебя с собой, – задумчиво выводила мотив держащая его в руках девушка.
«Да, пожалуйста», – взмолился про себя камень, влюбившийся мгновенно и готовый на все, чтобы не потерять свою первую любовь.
– Но я не могу, – продолжала она, поглаживая янтарные крапинки. – Ты часть этого мира. Кроме того, ты, наверное, будешь ужасно скучать по морю.
«По морю?» – удивился камень. И тут, с высоты, вдруг увидел то, что было скрыто от него на берегу – прохладную синеву, манящую, успокаивающую, обещающую покой и любовь. И ему отчаянно захотелось немедленно оказаться там, раствориться в водной глади, почувствовать снова забытые объятья.
«Но разве я могу расстаться с ней? С той, что помогла вспомнить, кто я такой?»
– Ты красивый, – пела она. – Ты совершенный. Я люблю тебя и всегда буду помнить.
И когда она разомкнула ладони, камень на секунду замер в воздухе, а потом морская гладь потянула его к себе, и он полетел, медленно, красиво, свободно, провожаемый влюбленными голубыми глазами».