Некоторые говорят, что подруга Геры, а также ее вестница и служанка богиня радуги Ирида сообщила Менелаю о том, что произошло у него дома.
Другие утверждают, что русокудрому Атриду о том, что случилось в его доме, пока он был на огромном острове трех морей, сообщили купцы или корабельщики, и он, в благородном негодовании, вместе с престарелым царем песчаного Пилоса Нестором отправился в Спарту и послал вестника к брату Агамемнону в Микены, прося срочно приехать к нему по не терпящему отлагательств делу.
Диктис Критский говорит, что, узнав о происшедшем, Менелай, хотя и был глубоко взволнован похищением жены, однако, гораздо больше возмущался обидой, нанесенной его родственникам. Когда наблюдательный Паламед заметил, что потрясенный Атрид совсем потерял рассудок от гнева и негодования, он сам снарядил для него корабли, оснастив их всем необходимым, и причалил к берегу. Затем, наскоро утешив царя и погрузив на корабль то из доставшегося ему по разделу, что в таком трудном положении позволило время, он заставил его взойти на корабль, и они отплыли. Так, при благоприятном ветре они быстро пересекли Критское море и уже через несколько дней примчались в Спарту. Туда, узнав о произошедших чрезвычайных событиях, уже съехались Агамемнон, Нестор и многие другие греческие цари из рода Пелопа.
Аполлодор же говорит, что, как только Менелай узнал о похищении своей супруги, то сразу отправился в Микены к брату Агамемнону и стал просить его собрать войско против Трои, вербуя героев по всей Элладе.
Многие удивляются почему Менелай не организовал немедленной погони и хотя бы не попытался настигнуть похитителя вместе со своей прекрасной женой по горячим следам, как это сделали Диоскуры сразу после похищения Елены Тесеем? Тесей уже провел реформы синойкизма (совместное заселение) и объединил всю Аттику вокруг Афинского Акрополя, и новый полис стал одним из самых могущественных в Элладе. Тем не менее была выслана погоня, которая в спешке была плохо подготовлена и, дойдя до Тегеи, не имела успеха и повернула назад. Тогда Кастор и Полидевк прибыли в поисках Елены с небольшим войском в Аттику и приступили к настоящим военным действиям, которые вскоре увенчались успехом, и сестру они возвратили…
Как рассказывает Даррет Фригийский, Кастор и Поллукс, как только услышали, что их сестра Елена опять похищена, и похититель троянский царевич Парис, сразу взошли на корабли и отправились в преследование, но поднялась ужасная буря, и больше их нигде не видели потому, что они по решению Зевса стали бессмертными.
Менелай же, хоть совсем не был трусом, многие его называли даже слугой неистового мужеубийцы Ареса, стал, как ребенок, жаловаться старшему брату и взывать о помощи к другим царям.
В «Илиаде» Гера говорит, что она и необорная дочь Эгиоха-Кронида Афина, явившись в Менелаю, обнадежили его, сказав, что, организовав поход на Трою, ее разрушителем победоносно домой он вернется.
Дион Хрисостом в «Эвбейской речи» говорит, что гость (Парис) разорил дом Менелая, похитив, кроме многих сокровищ, и его жену, его дочь сделал сиротой и уехал за море. После этого Менелай немало времени потерял, странствуя по всей Элладе, оплакивая свое несчастье и прося каждого царя о помощи.
Стаций же говорит о праведном гневе, которым была вся объята Европа, безумием битв воспылав. К справедливости, к возмездию цари призывают; конечно, всех по кругу обходит Атрид, чью жену не украли. Он в рассказах своих умножает коварство троянцев: будто бы подло увезли питомицу Спарты могучей, дщерь небожителей, будто бы попрано было все разом кражей этой одной – и закон, и вера, и сами бессмертные боги.
Агамемнон отправил вестника к каждому царю, напоминая о принесенной ими клятве и советуя каждому подумать о безопасности собственной жены (ведь многие из бывших женихов за 10 лет, прошедших после клятвы, обзавелись супругами), говоря при этом, что оскорбление нанесено всей Элладе в целом.
Агамемнон, как могущественный царь златообильных Микен, по предложению брата Менелая был избран верховным вождем всего греческого войска, которое начали собирать остальные цари, собравшиеся в поход на Трою. Перед принятием всякого важного решения у эллинов было принято обязательно советоваться с оракулом. Поэтому Агамемнон сразу после избрания пастырем всех народов Эллады посетил Дельфийский храм, самый прославленный оракул во всей Ойкумене.
Ввиду особенных обстоятельств Атрида пустили не только в целлу, но и во внутреннюю часть храма, куда допускались очень немногие. В этом недоступном для обычных вопрошающих месте – адитоне (святая святых) находился золотой кумир Аполлона. Здесь же было лавровое дерево, священный источник и Омфал из белого мрамора с двумя золотыми орлами, которых Зевс выпустил с западного и восточного пределов мира, а в точку их встречи метнул камень, ставший центром мироздания – Омфалом – Пупом Земли. Дельфийский храм, благодаря всегда сбывающимся предсказаниям оракула стал на многие века средоточием всей Греции.
Агамемнону в лавровом венке и с шерстяной повязкой на голове не пришлось долго ждать встречи с Пифией, которой вдохновенье в душу влагает Делосский бог и грядущее только ей открывает. Сразу по прибытии в Дельфы, утесами грозные, он в сопровождении жрецов профетов вступил в священный покой, чтобы вопросить бога о том, как и когда они победят в будущей войне с троянцами.
Надышавшаяся испарений, поднимавшихся из глубокой расщелины, где догнивал бывший когда-то ужасом для всего Парнаса огромный змей Пифон и, омывшаяся в Кастальском источнике и испившая из него, прорицательница воссела на свой знаменитый треножник, принесенный в дар Аполлону греками после Платейской битвы. Это седалище Феба, выполненное в виде золотой чаши на медной подставке, состоявшей из трех обвивающих друг друга змей, головы и хвосты которых вверху и внизу были обращены в разные стороны, однажды выдернул из – под нее разбушевавшийся Геракл. Затем Пифия молча пожевала душистый лавр, который рос в изобилии у подножья Парнаса и быстро пришла в божественный экстаз. Впав в состояние высокого поэтического вдохновения, идущего от Муз, а не в буйный дионисийский экстаз, Аполлонова Дева без всякого гекзаметра, введенного первой заместительницей бога Фемоноей, быстро голосом идущим, как бы из пупка, изрекла:
– Распря-Вражда меж самых знаменитых ахейцев будет знамением добрым для их долгожданной победы.
Это предсказание дал Делосский бог женскими устами в самом начале бедствий, ниспосланных царем богов на троян и данаев, но Агамемнон его помнил все годы, как свое имя. Вернувшись из Дельф, Агамемнон первым делом позаботился о том, чтобы заполучить в ряды собираемого им войска искусного прорицателя, которому можно было бы доверять. Самым знаменитым в Элладе в то время был халкидонянин Калхант (Калхас). Он был не только сыном прорицателя Фестора, но и внуком лучезарного Аполлона, от которого и получил божественный дар предсказания.
Гомер поет, что Калхас Фесторид, превосходный гадатель по птицам. Ведал, премудрый, он все, что было, что есть и что будет.
Калхант явился к Агамемнону в обычной сетчатой одежде предсказателей, с позолоченным венком на голове. Он был невелик ростом, худощав, но с большой головой, обросшей длинными никогда не знавшими гребня черными волосами и всклоченной темной бородой. В отличие от многих других предсказателей, ослепленных богами за разные проступки (чаще всего – за разглашение божественных тайн), он был не с пустыми глазницами, возможно потому, что в своих предсказаниях он всегда соблюдал осторожность. У него были светло голубые глаза, которые редко смотрели на того, с кем он говорил, он обычно смотрел в небо или наоборот, себе под ноги. Однако, если он на кого-то начинал смотреть, то немигающих глаз уже не отводил, и люди не могли выдержать его взгляд и отводили глаза или начинали часто моргать.
Взглянув пристально на владыку Микен, Калхант не спешно, как бы взвешивая свои слова, дал свое первое предсказание о Троянской войне:
– О Агамемнон, самым могущественный правитель Эллады! Тебе судьба по праву предназначила быть владыкой всех ахейских народов, которые приплывут под мощные стены града Приама, чтоб до основания их разрушить. Сейчас ты собираешь по всей Эллады всех прежних женихов Елены Прекрасной, поклявшихся защищать ее избранника и других царей, которые пожелают участвовать в походе на Трою. Так знай же, что священную Трою невозможно захватить без участия в войне быстроногого Ахиллеса, сына Пелея и среброногой Нереиды Фетиды. Пелид не был среди женихов Елены потому, что тогда ему было слишком мало лет, но сейчас он, несмотря на юные годы, самый могучий воин во всей Ойкумене.
Старший Атрид не выдержал взгляда Калханта и стал часто моргать, но это не помешало ему запомнить прорицание, и он тут же стал думать, как заполучить в свое войско Ахилла.
Между тем, юный Пелид прибыл с матерью на остров Скирос. Так же, как мастер умелыми пальцами воск подчиняет и придает ему новую форму, в огне нагревая, так и богиня морская искусно Ахилла преобразила, и девой предстал Ахилл в благородной семье Ликомеда.
– Здесь у тебя на острове Скирос только празднества и ничего нет для войн и сражений! Пусть об этом везде тысячеустная рассказывает Молва, пока собирают войско для похода на Трою ахейцы и кровью запятнанный Арес с неистовой Энио меж мирами бушует, а мой мальчик Ахилл еще одной девою будет для чужих незаметным в твоей благородной семье.
Так говорила Фетида, поручая царю Ликомеду переодетого девой Ахилла, которому было тогда, как говорят некоторые, девять лет, хотя многие другие считают, что ему было не меньше двенадцати лет.
Послушный богине царь Ликомед спрятал Ахилла среди своих девушек-дочерей и дал ему новое имя Пирра, потому что у него были рыжевато – золотистые волосы, а рыжий по-гречески означает пиррос.
Стаций поет, что секрет Эакида, скрывавшего пол свой в женском обличье, одна лишь Деидамия, самая красивая ликомедова дочь, быстро узнала.
Заметив заинтересованные взгляды сына, обращенные к Деидамии, молвит Фетида, момент улучив, обнимая Ахилла:
– Ну, что теперь скажешь, сын мой любимый? Ужель так тяжело тебе притворяться средь этого приятного хора, руки с девами сплетать в хороводе? И что хорошего ты оставил под Оссой и Пелиона хребтами? Грязную пещеру со старым человекоконем? Как хороша эта дева! О, если бы я на коленях внука держала и о двоих сочетала заботы!
Смущенный Ахилл отводит в сторону взгляд, нежным покрываются щеки румянцем, уж совсем не против он женского платья. Однако, как только мать покинула остров, он так сам себе говорит:
– Зачем я так покорен заветам матери боязливой? Ужель так и потеряю в узилище мирном бурной юности лучшие годы? Уж нельзя и копья здесь мне держать, и пугливых на острове тварей преследовать? Где гемонийские долы и реки? Жаждешь уже ты моих кудрей обещанных, Сперхий плаваний ждешь? Разве нет уваженья к питомцу, который край твой покинул? Не ходят ли слухи, что я уж далеко в волнах стигийских пропал, и плачет мудрый Хирон, скорбя по Ахиллу? Нынче же ты, о Патрокл, мой лук натягивать будешь и управлять лошадьми, для меня что вскормлены были! Я ж упражняться уже научился с тирсом, обвитым винной лозою, и нить истончать – в этом стыдно признаться! Не замечаешь, Ахилл, ты огня, которым охвачен ночью и днем, и страсти возлюбленной девы? А раны, жгущие душу, доколе ты будешь травить? Неужели то, что ты муж, доказать – о позор! – не сумеешь любовью?
Вскоре Пелиду, скрывшемуся от всех на Скиросе в женском обличье, стало очень нравиться пребывание на острове этом и, конечно же из-за красивейшей дочери Ликомеда. Они встретились в то дивное время, когда праздновал Скирос День Паллады Прибрежной. В это прекрасное утро сестры, что рожденные царем Ликомедом, вышли за отчие стены дары принести для богини, кудри под шлемом коринфским листвой ей увить и копье цветами осыпать. Все они были дивно красивы, и все – в одинаковых платьях, все уж достигли предела стыдливости нежной, и годы зрелости уже наступили, и девственность к браку готовы были принесть. Как не сравнимы с фиалковенчанной Афродитой ни богини, ни нимфы, как и Артемида наяд превосходит своею красою, так же и Деидамия, девичий хор возглавляя, пленительным блеском других сестер своих затмевала. И полыхает пурпур нежнее на ее румяных девичьих щеках, и ослепительней свет украшений, и злато ярче и лучезарней на ее запястьях и шее. Не уступила б она богине самой красотою, если б та сбросила змей с могучей груди и без коринфского шлема осталась. Издали лишь увидел Пелид Деидамию, ведущую девичий хор свой, как не опытное замерло сердце, страсти огонь незнакомый по всему телу разлился.
Ахилл за годы, проведенные у мудрого кентавра, никого из женского пола не видел кроме своей кормилицы жены Хирона Харикло и его дочери Гиппы, бывшей Пелиду, почти сестрой. Потому не желает молчать овладевшее юношей страстное чувство – пламя, дрожа, вырывается вдруг на лицо и на тонкие губы, щеки украсив румянцем и выступив потом прозрачным. Внезапный огонь на щеках, золотистым покрытых пушком – то бледнеет, то пламенем ярким разгорается с новой силой. Дикий Ахилл священное действо мог бы нарушить, толпы не страшась и про возраст забыв свой, если б его почтение к матери не удержало. Так же и в стаде коровьем бывает, что будущий вождь и родитель, хоть до конца не успели рога у него закрутиться, только увидит сверкающе-белую телочку в стаде – дух пламенеет, уста наполняются пеной первой любви; пастухи его пыл бичом остужают не сильно со смехом.
Деидамия же вся трепетала от страха: казалось ей, что ее сестры все знают, но тайну умело скрывают. Ибо как только Ахилл средь девиц один оказался и от стыдливости юной избавлен уходом богини сразу он выбрал подругой ее. Не ожидает она ничего дурного, а он ей нежные ставит силки и следом за ней всюду следует неотступно, влюбленными ее пожирает глазами. К деве покорной прижимается часто, прикасаясь легонько то к белокожей руке, то к упругой девичьей груди – сильно, но, как бы нечаянно.
В сладкой лире лады пробуждает нежных он песен Хирона и пальцы Деидамии водит по струнам, звучать по-новому заставляя кифару. Наконец, однажды перехватывает Деидамии нежные губы, тысячу раз их целует, обнимая деву в награду. Та же охотно внимает рассказам и песням Эакида о Хироне и Пелионе, в восторге она от деяний славного юноши и этим еще больше возбуждает Ахилла. Объятия страстные, голоса звуки, и то, что саму ее взглядом жадным пронзает и тяжко вздыхает средь речи не к месту, – все удивляет ее; бежит легкомысленно тайны, что уж готов он открыть, запрещает ему признаваться.
Ахилл лишь про себя усмехался обожженными во младенчестве тонкими своими губами, хоть и не опытен был в делах Афродиты. Все дивятся тому, как несет он стяги девичьи и распрямляет мощным движеньем широкие плечи – равно к лицу ему матери хитрость и мужество пола. Деидамию, что дев всех прекрасней, Ахилл затмевает, и настолько она в сравнении ему уступает, сколь сама превосходит сестер своей красотою.
Однажды в запряженной волами упряжке юная Селена, дочь солнечного титана Гипериона, неспешно поднималась на потемневшее небо, благостный сон в это время с высоких небес спускается плавно на землю и обнимает мягкими пушистыми крыльями весь мир, в дремотную тишину погруженный. Все успокоились хоры, и медь, утомившись от звона, тоже молчит.
И вот, Эакид, радуясь волшебному безмолвию лунной ночи, решил взять то, что так долго втайне желал, и Деидамию в жаркие заключает объятья. Всемогущая Юность, наперсница златой Афродиты, свела Ахилла с дочерью Ликомеда. С небесных высот это видел весь звездный хор, и юной Селены серебристые рога от стыда слегка покраснели. Рощу и горы наполнила криками дева. Так была похищена девы невинность, о чем вскоре стал свидетельствовать Деидамии быстро растущий живот. Дочь прекраснейшую царя Ликомеда, тревогой объятую, Ахилл не однажды так утешал:
– Почему ты так трепещешь? Это же я с тобой, твой Ахилл. Я, что рожден был богиней морской, а на воспитанье в Фессалию послан. И никогда бы женского платья надолго я не надел, коль тебя б не увидел на празднике могучей Афины. Тебе шерсть приносил я, тебе же тимпаны. Что же ты плачешь, ведь стала невесткой ты божественного дома морского. Что же рыдаешь, подаришь ведь небу и морю ты очень сильных потомков!
Бедная Деидамия в ответ обычно так лепетала:
– Но ведь мой строгий отец…и твоя мать – богиня…
– От меча и огня падет прежде Скирос, прежде повержены стены будут от бури и ветра, чем наш брак ты искупишь своею печальною смертью; разве во всем мы должны быть послушными строгому отцу твоему или моей божественной матери? Однако пока молчи о похищенной девичьей чести. Время придет и все я сам расскажу.
Замирало от страха сердце царевны, речей испугавшись ужасных, и честность Пелида порой внушала сомнения ее девичьему сердцу: не понятно менялось лицо Ахилла во время таких признаний. Иногда Ахилл ей казался юношей с трогательной и чистой душой, но чаще он бывал раздражительным и вспыльчивым: то в сияющих глазах светилась какая-то бешеная преданность и всепоглощающая любовь, то тонкие губы вдруг изгибались в хищной улыбке безжалостной.
– Как поступить? Самой ли отцу рассказать о тяжком проступке, этим предав и себя, и Ахилла, который, быть может, будет жестоко наказан?
Такие мысли метались в голове Деидамии, ведь любовь настоящая была в сердце ее, хоть сокрытая долго. Молчит она в страхе, позор угнетает ее, лишь кормилице тайну хочет раскрыть, и та уступила мольбам их обоих. Хитро скрывала она, что похищена девы невинность, Деидамии растущий живот, отягченные весом месяцы, не привела покуда время к последним срокам Илифия-доносчица и помогла разрешиться. В положенный срок у Деидамии родился сын.
Согласно Павсанию, сыну Ахилла Гомер в одной из своих поэм дает имя Неоптолема. В «Киприях» же говорится, что Ликомедом он был назван Пирром (с огненными волосами), имя же Неоптолема (Юный воитель) было дано ему Фениксом, потому что он начал воевать в совсем юном возрасте.
Каждый отряд ахейского войска жаждал увидеть в своих рядах Ахиллеса. Хоть его никто ни разу не видел, но благодаря прорицанью Калханта, его имя все любят, и все призывают Ахилла с могучим Гектором биться; его для Приама и тевкров все называют самым губительным.
– Кто же еще в Фессалийских вырос долинах, рыхлым снегом покрытых? Кто в детстве был мудрому поручен Кентавру, им в отроческие годы воспитан? Кто к божественным материнским чертогам всех боле приближен? Тайно кого окунула Нереида в стигийские воды, чтобы прекрасному телу не страшна была ни медь, ни даже железо?
Так повторяли не раз наиболее искушенные в прорицаньях воины в греческом стане. Им внимали вожди и советники, правоту их заранее признавая. Так же, когда во Флегрейскую долину боги сходились, змей поднимала на эгиде Тритония, лук свой огромный сильной рукою лучезарный Делиец сгибал, – стояла Природа, лишь Громовержцу внимая и задыхаясь от страха. Он же с небес призывает бури и громы на землю, и от киклопов на Этне, кующих огонь, он требует больше молний. В это время цари, окруженные воинской свитой, планы войны обсуждают и сроки начала морского похода.
Крепко в досаде своей проклиная пророка Калханта, Протесилай говорит – ведь он до сражений был жаден, первой смерти уже дана была ему слава:
– О Фесторид, видно, позабыл ты и треножники, и самого вещающего иносказательно Локсия Феба! Скоро ль уста, что воле бога подвластны, всю выскажут правду, и скоро ль ты откроешь нам судьбы, что непреложными Мойрами скрыты? У всех на слуху Эакида пока безвестное имя, пренебреженье толпы вызывают герой калидонский и Теламона великого сын, и второй из Аяксов также и я! Только Троя на деле покажет, кто немеркнущей славы достоин. Ахилла же заранее любят, словно он войны божество. Ответь же немедля: откуда слава такая, откуда победный венок на челе у него? И укрыт он в землях каких, где прикажешь искать его? Ведь говорят же, что не в пещерах Хирона и не во дворце он Пелея. Ну же, птицегадатель, – богов потревожь, проникни в сокрытые судьбы, пламя глотай лавроносное, если жаждешь ты славы. Мы ведь тебя от оружья жестокого освободили и от копий ужасных, и от мечей, головы твоей шлемом не оскверняли. Ты же, счастливец, всех вождей превзойдешь, если скажешь, где искать нам Ахилла.
И вот Калхант, трепеща, по кругу всех остановившемся взглядом обводит, бледностью страшной покрыт – верный признак присутствия в нем дельфийского бога. Кровью глаза и огнем наливаются, и он в гробовой тишине медленно начинает вещать:
– Больше не вижу ни лагеря я, ни воинов в нем; я, словно совсем оглох и ослеп. Вот собрание бессмертных богов прозреваю я в горнем Эфире… птиц вещих вижу и их вопрошаю, где сейчас находится Ахиллес, сын Пелея и среброногой Фетиды, но ответа не получаю…вот, наконец, вижу переплетенные нити трех сестер беспощадных, непреложных дщерей Необходимости, все три Мойры с челноками, а у самой матери с нечеловеческим жутким лицом – вращается Веретено на коленях… вижу, как из совпадающего с осью мира веретена Ананке ее вещие дщери ткут седую пряжу столетий, вытягивают ее, нанизывают на нити жизней колечки… Все! Ясно вижу, что всемогущие сестры напряли!
Тут у Калханта дыбом никогда не знавшие гребня черные волосы встали – спадает повязка провидца, и огромную голову тонкая шея уже не держит. Вот, наконец, уста Провидец отверз, изнеможенный долгим гаданьем, но громко звенел его голос:
– Ты куда с Пелиона утащила питомца мудрого старца, о среброногая Нереида, хитростью материнской? Ахилла отдай нам, как это всемогущие сестры напряли! Не желаешь с Могучей Судьбою смириться, богиня лазурной пучины? Твои усилия тщетны! Ты должна мне ответить, ведь я сейчас самим Фебом ведом. В каком тайнике напрасно ты прячешь будущего губителя Трои? Вижу, как в Кикладах высоких ты в смятении ищешь берег для кражи постыдной. Вижу, что тебе приглянулся для утаивания сына дворец Ликомеда. О неслыханное преображение! Ахилла могучую грудь покрывает женское платье. Ясно вижу переодетого в деву широкоплечего Пелида, затерявшегося среди ликомедовых дочек!
Тут Калхант, шатаясь, остановился, иссякли безумного вдохновения силы, и рухнул он наземь пред алтарем, телом тщедушным своим весь содрогаясь.